Мама… Она никогда не сидела без дела, всегда была чем-то занята и меня стремилась приучить к порядку и трудолюбию. И в то же время все это у неё получалось легко, без напряжения. Она вечно хлопотала по дому и напевала себе под нос. По рассказам деда ей, старшей из детей, рано пришлось повзрослеть, помогать матери, заботиться о младших, когда сам он уходил в море. При этом ей удавалось отлично учиться в школе и даже получить по окончании золотую медаль. И в медучилище у неё тоже были одни пятерки.
Только уже будучи взрослой, разглядывая старые фотографии, я пришла к выводу, что мама была красива классической спокойной красотой. А в детстве я часами могла смотреть на то, как она двигается, – легко, будто плывёт, превращая обычные рутинные домашние дела в удивительный танец. Взмахнула руками, повела плечами, качнула головой, рассыпав по плечам тёмные с шоколадным отливом волосы. Её волосы достались и мне, только у меня в детстве они были непослушными, торчали кое-как из наспех заплетённых косичек. А у неё взметались тяжёлой волной, искрясь в солнечном свете золотыми, бронзовыми и изумрудными искорками.
Мама…
Родители были для меня чем-то необычным. И даже наша квартира во Владивостоке была не настоящим домом, а сказочным местом, куда попадаешь только изредка и с удивлением бродишь, втягивая носом знакомый, но позабытый запах, прикасаясь к вещам, которые вроде бы знаешь давно, но всё равно ощущаешь до странности новыми.
Постоянно я жила у деда, в пригородном посёлке. Дед, мамин отец, раньше был моряком, много лет прослужил боцманом, а дома главой большого шумного семейства.
И дом его в посёлке тогда был гостеприимным, добротным, ладным. Возвращаясь из рейса, он постоянно что-то чинил, приколачивал, работая весело и споро. Мама много мне рассказывала об этом, но в моём детстве всё было уже совершенно иначе. Умерла бабушка – за много лет до моего рождения, погиб в автомобильной катастрофе младший сын. Мамина сестра, тётя Инга, вышла замуж и уехала куда-то под Хабаровск. К тому же в пятьдесят пять лет, как это полагается у моряков, дед был отправлен на пенсию, и от всего этого как будто бы разом закрылся в себе, не справившись с невзгодами. Нет, он не одряхлел, не сломался, но словно стал другим человеком – замкнутым и сумрачным.
Накануне очередного рейса родители привозили меня на своей ярко-жёлтой праворульной машине и сдавали с рук на руки деду. Тот никогда не выказывал при моём появлении особой радости, не бросался с объятиями, не начинал сюсюкать. Но по мгновенно вспыхивавшим тёмно-серым его глазам на обветренном лице я сразу понимала, что он крепко мне рад. Мне и самой, несмотря на предстоящую разлуку с родителями, становилось тепло и уютно на душе. Как бы ни манил меня шумный и весёлый город, именно здесь я была дома.
Я вернулась, а значит, будут тихие вечера у печки. Дед будет читать газету и чистить мне яблоки, станет рассказывать мне о кораблях, на которых ему доводилось плавать. И о тех, на которых не доводилось, но которые он всё же видел в разных портах мира. Я любила в такие минуты забиваться в уголок дивана, накрываться старым пледом и слушать, слушать. И представлять себе, как низко гудят пароходы, входя в гавань, как перекрикиваются на смешанных гортанных наречиях моряки, как морская вода плещет в борт судна.
Днём, если мне не нужно было в школу – из-за частых отлучек родителей меня отдали в поселковую школу, и из города я добиралась до неё на фырчащем, кашляющем и дребезжащем на каждой кочке автобусе-«пазике», а из дедовского дома ходила пешком, – мы с дедом отправлялись гулять в лес. Дед всё же был морским человеком, он не так хорошо разбирался в нашей «сухопутной» природе. Мы часами могли гулять с ним по лесу, находить загадочные тропинки, прислушиваться к уханью птиц, собирать травы летом и грибы осенью, пытаться отследить следы лесных зверей. Позже его сменил мой неизменный приятель Гришка. Он, в отличие от деда, жил в одном ритме с лесом, чувствовал его, как некий сродственный ему организм. Именно он открыл во мне способность не бояться, чувствовать животных и идти с ними на контакт. Именно от него, наверное, я навсегда усвоила, что бояться нужно не зверей, а людей, потому что ни одно живое существо, кроме человека, не наносит другому вред ради забавы, ради того, чтобы самоутвердиться.
В дедовском доме мне всегда было легко и спокойно. Дед, человек на людях достаточно резкий, обладал удивительной врождённой деликатностью. И если на меня вдруг находило одно из моих угрюмых настроений, он никогда не лез в душу. Я могла часами валяться на чердаке, на старой продавленной раскладушке с книгой. Он же лишь изредка заглядывал, спрашивал коротко: «Есть хочешь?» – и, если я молчала, уходил вниз заниматься какими-то своими делами.
Если же мы с Гришкой, осатанев от необузданного веселья, целый день носились по двору, играя в разбойников или пиратов, он никогда не шикал на нас. Лишь где-нибудь под вечер выходил на крыльцо и окликал:
– А ну руки мыть мигом! Ужин на столе!
Мы вваливались в дом, плюхались за стол и набрасывались на поджаренную мелкими дольками картошку с лесными грибами.
– Что, Григорий, – спрашивал дед, серьёзно поглядывая на нас, – как жизнь молодая?
И Гришка с набитым ртом отзывался:
– Бьёт ключом, Петр Афанасьевич.
Гришка…
Он появился в моей жизни, когда мне было восемь. Но мне казалось, что я, ещё не зная его, все равно думала о нём и мысленно разговаривала с ним. Словно бы какой-то детский воображаемый друг внезапно обрёл плоть и кровь.
В школе мне никогда особенно не удавалось ладить с одноклассниками. Я была довольно тихой, замкнутой девочкой, больше любившей засесть с книжкой где-нибудь в уголке под лестницей, чем участвовать в шумных детских проказах. Во мне не было лёгкости и кокетства, как в других девчонках, я часто не могла подобрать нужных слов, остроумно ответить на отпущенное в мою сторону замечание, и потому, наверное, слыла нелюдимой. И постепенно за мной укрепилась слава дикарки, отшельницы, с которой не стоит иметь дела. Нет, меня особенно не дразнили, не обижали – дед немедленно вмешался бы, если бы что-то такое стало ему известно. Меня просто не замечали, не принимали в расчёт. Если класс отправлялся куда-то на экскурсию, даже учителя, пересчитывая детей по головам, никогда не могли вспомнить, кто же этот загадочный двадцать седьмой человек в группе. А наткнувшись взглядом на меня, бормотали смущённо:
– Ах, точно, Рада…
А потом вдруг появился Гришка. Наша классная, Валентина Викторовна, завела его в класс как-то хмурым осенним утром и объявила:
– Дети, у нас в классе новый мальчик Гриша Михеев. Он теперь будет учиться с нами.
Я помню, как неохотно оторвалась от лежавшего на коленях под партой толстого тома Дюма – у меня как раз д’Артаньян должен был отправиться в Лондон за алмазными подвесками, подняла глаза и увидела перед доской насупленного лохматого мальчишку, который настороженно обводил всех нас внимательными цепкими глазами непонятного цвета. Меня как раз тогда и заинтересовали эти глаза – захотелось немедленно рассмотреть, какие же они на самом деле. Карие, зелёные, серые? Слишком много в них смешалось красок и оттенков. И в то же мгновение я внутренне напряглась, потому что единственное свободное место за партой было рядом со мной. А мне так вольготно жилось в одиночестве на моей последней парте, мне так не хотелось, чтобы ко мне подселяли этого странного мальчишку.
Но, конечно же, Валентина Викторовна, оглядев класс, тут же выцепила взглядом пустующий рядом со мной стул и нацелила новенького прямо на него:
– Иди, Гриша, сядь рядом… – она замялась на секунду, как всегда делала, когда возникала необходимость назвать меня по имени. Слишком редко ей доводилось его произносить. – Рядом с Радочкой. Итак, дети, начнём урок.
Мальчишка аккуратно присел на краешек стула рядом со мной, я же неприязненно отодвинулась от него и молча уставилась в свою тетрадку. Он поёрзал на стуле, покосился на меня и шепнул:
– А ты почему Рада? Радуешься всё время?
– Ха-ха, – фыркнула я, к тому времени уже уставшая от вопросов по поводу собственного необычного имени. – Очень смешно.
– Не, правда… Интересно же… – протянул он.
Но, натолкнувшись на мой сердитый взгляд, замолчал и стал смотреть на доску. Так мы и просидели с ним первые две недели. Гришка пытался изредка о чём-то со мной заговорить, я неприветливо зыркала на него, и он сдавался. С другими ребятами в классе он, как и я, особенно не сошёлся, да и сходиться, по всей видимости, не собирался. На переменах слонялся по коридору и как-то тоскливо заглядывал в окно.
Всё стало по-другому в тот день, когда наша Валентина потащила нас на традиционный осенний пикник. Нам было велено взять из дома что-нибудь съестное – картошку, помидоры, огурцы, сосиски, приготовить одеяла, натянуть резиновые сапоги и собраться в субботу утром перед школой. Считалось почему-то, что такие мероприятия сплачивают коллектив.
В лесу по-осеннему пахло чем-то сладковато-яблочным. Солнце пробивалось сквозь чуть поредевшую золотую листву. Под ногами алел ковёр из разноцветных листьев. Вообще весь лес в тот день напоминал древний храм: высокие стволы – как колонны – уносились к золочёному куполу, в солнечных лучах неспешно плавали пылинки, эхо наших голосов весело отзывалось среди деревьев.
Я помню, как Гришка, шагавший рядом со мной, вдруг ухватил меня за руку и шепнул:
– Гляди, свиристель.
– Где? – заозиралась я.
– Да тише ты, – шикнул он. – Погоди, отстанем от этих…
Мы замерли на месте, выжидая, пока ребята отойдут вперёд. Стояли вместе, и Гришка так и не выпускал моей руки. Тогда я впервые отметила, какая у него загрубевшая, исцарапанная ладонь. Солнце золотило его тёмные ресницы, и мне на миг показалось, что он сейчас сощурится, наморщит нос и чихнёт. Но ничего подобного не произошло.
Наконец, когда их голоса умолкли, Гришка скомандовал:
– Иди за мной. Только тихо.