Он снова передает мне сосуд, и я раскрываю ладони. Он кладет вещицу мне в ладонь и сжимает мои пальцы. Надо высвободить руки, но я мешкаю. Он так похож на мужа. А кто не похож? Я отдергиваю руки.
– Надо бы сделать еще один, – говорит он. – Или несколько, но немного. Пробовал повторить, но безуспешно. Всю жизнь я повторяю свои ошибки. А эту не могу.
Он смеется, выдыхая ароматный дым.
– Научи меня работать со стеклом, – набравшись смелости, прошу я. Может, назло матери. Или захотелось произвести на него впечатление. Или надышалась дымом из его трубки.
Он кладет трубку на стол и складывает руки на груди. Кажется, раздумывает без насмешки и сомнения.
– Это тяжкий труд. До боли, до пота. Чуть зазеваешься – получишь ожоги.
Коринна предупредила меня, что в первые три месяца беременности могут возникнуть новые ощущения. Когда я вижу Авнера, тело охватывает жаром. Сосуд в руке нагрелся и грозится выскользнуть из ладони.
– Sh’lama, Авнер. Спокойной ночи.
– Конечно. Ta’heh, – в третий раз извиняется он.
В дверях он встречает Бейлу. Ко мне ее привело шестое чувство – нюх на тех, что крадутся по ночам.
Авнер останавливается и поворачивается ко мне.
– Если Захария разрешит, я тебя научу.
Если тело матери раздается и созревает с растущим ребенком, то мое нет. Ни кровотечения, ни выкидыша, ничего, что подсказало бы, в чем дело. Мой брат, Цадок, после обрезания получает имя, а у меня вот уже девять месяцев ни ребенка, ни месячных.
Я и нежно люблю этого ребенка, и завидую его появлению. Маленького, но уже мужчину, обожаемого родителями, его милые черты, крохотные пальчики, сжимающие материнскую грудь, ее радость при кормлении.
Не люблю возвращаться домой, но, кажется, только я могу успокоить Цадока, он тянется ко мне, вызывая ревность матери. И не обожать его невозможно.
Когда у братика прорезается первый зуб, я учу его произносить имя. Он краснеет от натуги и выпаливает:
– Цад!
Хлопая в ладоши, я снова и снова повторяю его имя, чтобы запомнилось, несмотря на возражения мамы.
В тот вечер, когда брат делает первые шаги, поднимается ветер, деревья хлещут друг друга ветвями и качаются. Я тоже в ярости. Взяв семечко одуванчика, хранившееся в мешочке под циновкой со времен помолвки, я, как в детстве, выхожу в бурю. Стряхнув семя с кончиков пальцев, я кричу ветру о своем отчаянии. На мои молитвы не ответили. Наверное, их даже не слышали.
Когда я чуть позже здороваюсь с Захарией, он протягивает ко мне руку, снимает что-то с туники и, как много месяцев назад, показывает семечко одуванчика.
– Не надо, – отталкиваю я руку.
Я лежу одна на тюфяке, разглядывая черный сосуд, подарок Авнера.
Неужели он следит за мной, как змея, подкрадывающаяся в лунном свете? Или это глаз, который видит мою печаль и не отводит взгляда?
Я роняю руку на тюфяк. Тело ноет от ожидания, устав надеяться. Терпеть позор из-за того, что Властитель мира благословляет всех женщин, кроме меня.
Я закрываю глаза и приветствую тьму.
Где же мне отдохнуть, как не в тени?
Глава 9. Флоренция, 1512 год
В нашей таверне «Кисть» всегда кипит работа: блюда готовятся, подаются, потом уборка после посетителей. Воодушевленный хвалебными отзывами о еде и вине, когда он помогал моему отцу в «Драго», Мариотто, мой предприимчивый муж, решил сам открыть постоялый двор, расположенный среди знаменитых таверн Лоренцо Медичи за пределами Порта-Сан-Галло, и посетители пользуются его непредсказуемым, но любезным гостеприимством. Здесь бывают и многие известные художники.
– Когда кормишь и поишь, все стремятся навязаться к тебе в друзья, – объяснил Мариотто.
Но мы знали, что острые языки флорентийских критиков задели его за живое, когда речь зашла о картинах.
– Ради бога, прекрати метаться взад-вперед, – говорю я мужу, который не встал рано, как я, а еще даже не ложился. – Микель прав. Ты жалкая persona inquietissima[30]. Мечешься, как муха в бутылке.
– Помни про свиные рульки – посетители от них без ума. Покупай столько, сколько донесешь, – распоряжается Мариотто. – За рыбой отправляйся на площадь дель-Пеше. Не на рынок, capisci?
– Семь лет женаты, и три года управляюсь в твоей таверне, а ты все думаешь, что я ничего не соображаю? – отвечаю я. – Штаны бы свои заштопал, пока я на рынке.
– Что, надо зашить?
Мариотто выворачивает шею, чтобы разглядеть дырки в штанах, не поняв, что я имею в виду «займись своими делами».
На рынках я пробиваюсь сквозь толпы людей, которые, как и я, ранние пташки, торгуются, покупая зерно, мясо, рыбу и вино. В воздухе витают запахи тушеного угря и свинины на вертеле, некоторые подмастерья не могут устоять перед едой, купленной для хозяев. Наполняя корзину, я узнаю тенор отца, который вопит в пространство:
– Sono solo! Я один. Я один!
Нескончаемый плач.
Я вижу, как он шатается под вознесшейся ввысь гранитной Колонной Изобилия, увенчанной богиней работы скульптора Донателло. В одной руке отец держит кувшин с вином, а другой хватается за воздух, пытаясь удержаться на ногах, но спотыкается и бьется о тротуар, падая на колено, словно умоляя бога о пощаде.
– Франко, иди домой! – кричит Джованни Ортолано, чья расшатанная тележка нагружена капустой, луком и теплым хлебом.
Он бросает буханку, та скользит по камням.
– Иди домой, умойся. От тебя даже свиньи шарахаются.
– Babbo! – кричу я и спешу к нему.
Если он и слышит меня, то не показывает виду.
– Папа, возьми меня за руку.
Сегодня годовщина смерти матери, и первые годы безразличия отца превратились в неожиданное и продолжительное горе, которое, кажется, со временем становится все хуже. Волосы и борода у него срослись, как у человека, прожившего всю жизнь в горах, но сбившегося с пути и приковылявшего в город. Зима в этом году выдалась суровой, ветер обжигает мои щеки до боли, а на нем только грязный халат да рваные чулки.
Я беру его за руку, пытаясь поднять, и меня тошнит от немытого тела.
– Ты тоже бросила меня, mia pulcina, – говорит он, приподнимаясь на одну ногу, потом на другую и тяжело опираясь на меня, чтобы встать.
– Я тебе говорила, Babbo, Мариотто взял меня с собой в Прато. Он ездил обсудить заказ.
– Прато? Значит, он снова рисует?
Он откидывает голову, подносит к губам кувшин с вином. По лицу льется муть. Он вытирает рот грязным рукавом.
– Изабелла принесла новые рубашки и штаны? – спрашиваю я. – Я заплатила ей за это отдельно.
– Quella puttana! Эта шлюха! – отвечает отец, и от его внезапной злости у меня перехватывает дыхание. – Finito.
– Я куплю тебе новые рубашки, Babbo, – успокаиваю я.
– Mia pulcina, – говорит он, а из глаз капают слезы. – До чего мы дошли?
Между нами в небольшом пространстве полощется ледяной ветер.
– Слышал, что леди Альфонсине наконец-то повезло? – сообщает отец с мимолетной трезвостью.
Любопытная черта выпивох, у Мариотто тоже такое бывает. Забыть самое очевидное и вдруг вспомнить что-то сложное в мельчайших подробностях. Конечно, в избирательной памяти пьяницы всегда есть насущное.
– Sì, Babbo, леди Альфонсина вернула денежки.
Леди Альфонсина Орсини – главная покровительница Мариотто. Она же вдова Пьетро ди Медичи и невестка флорентийского покровителя искусств Лоренцо Великолепного.
Когда сыновей Лоренцо изгнали из Флоренции, у нее отобрали приданое. Но ходят слухи, что теперь она вернется из Рима с победой, восстановив его. Вот и Мариотто бросился к даме-покровительнице в надежде восстановить доход и положение за счет такой удачи.
– Allora, – отец покачивает пальцем. – В конце концов, твой отец сделал правильный выбор. Покровитель с богатствами Медичи.
Вот оно. Он говорит о деньгах.
– У леди Альфонсины нет богатства семьи, за отпрыска которой она вышла замуж, – возражаю я.
– Брехня! – отвечает отец. – Шлюха, как и все они.
Он пинает буханку, брошенную ему Джованни.
Я не спорю с отцом о воображаемом богатстве мужа.
– Ученик Мариотто, Якопо да Понтормо, подает большие надежды. – Я пытаюсь укротить гнев отца хорошими новостями. – А еще полезен тем, что приносит сплетни из мастерской Леонардо.
– А верно, что твой муж изучает мужскую задницу, чтобы нарисовать?
Не успеваю я ответить, как он кладет руку мне на живот.
– Сколько лет ты замужем? И без детей?
Я отшатываюсь. Хочется ударить его по руке, но боюсь, что он ударит в ответ.
– Великий художник бессилен? – Он хватает меня и тянет под мышку, как когда-то мать. Целует в щеку влажными губами. – Ты совсем как она. Так похожа на мать.
Однажды утром после церковной службы синьора Оттолини отвела меня в сторонку. Мой отец, пьяный в доску, изредка появлялся рядом со мной.
– Мужчины, заливающие горе вином, видят жен в дочерях.
Она сжимала мне руку, даже когда я пыталась вежливо ее отдернуть, пока не увидела, что я пусть и не поняла ее слов, но хотя бы услышала.
Теперь понимаю. И решаю вести отца не к нему домой, а к нам. Пусть Изабелла его выкупает и он проспится, пока я приготовлю обед для таверны.
– Вино Мариотто очень хвалят, – говорю я, чтобы его убедить.
– Кто? Микеланджело или Понтормо? – спрашивает он.
– Понтормо.
Отец доволен.
– Микеланджело не отличит хорошее вино от лошадиной мочи.
И, как бывает с заядлыми пьяницами, отец вдруг твердо стоит на ногах и спешит в нашу таверну. Мечтая о вине, он стремится туда добраться как можно скорее.
– Его нужно женить, – решает Мариотто, когда выкупанный отец храпит на кушетке.
Я иду за ним в кабинет, собирая по пути одежду, сброшенную с перил, и скомканные наброски, разбросанные по лестнице.
– Как насчет Изабеллы?
Он суетится над захламленным столом, заглядывает в рисунки, набросанные углем, открывает и закрывает ящики.