– Изабелла уже замужем, – говорю я, протягивая рисунок с пола у камина – голова боевого коня, перекошенная от боли.
– Не то, – говорит он, отбрасывая его нетерпеливой рукой. – Буонарроти хочет посмотреть мою иллюстрацию к рассказу Бенинтенди.
Он перебирает бумаги на буфете под окном, расшвыривая их во все стороны.
– Почему чертова служанка здесь не убирает? – повышает голос он, копаясь в грудах сложенных на стуле свертков.
– Ты ведь сам запретил, – отвечаю я, хотя он не слушает.
– Она его куда-то дела!
Он носится по комнате, проклиная служанку. Дергает себя за волосы и поддает ногой кувшин с кистями, оставленный на полу, потом возвращается к столу и возобновляет поиски.
– Мариотто, успокойся! Отца разбудишь.
Он хватает палитру с другой стопки и взбалтывает пальцем мазок синей краски, перескакивая с одной задачи на другую.
– Буонарроти нужно посмотреть этот рисунок.
– Буонарроти ничего не нужно! – раздается голос стоящего в дверях Микеланджело.
Мариотто раскрывает объятия.
– Ciao amico!
Он обнимает Микеланджело, оставляя на камзоле небесно-голубой штрих.
– С возвращением, Микель, – приветствую его я, и он подходит, чтобы меня обнять.
Как мне объяснили, это большая честь.
Этот затхлый запах мне знаком. У художника, как обычно, мятая одежда и лицо. Мариотто говорит, что, когда Микель выполняет заказ, он спит в одежде и даже в ботинках. Когда он расписывает капеллу, у него постоянно мученическое выражение лица, что идет вразрез с искренними карими глазами.
– Я слышал, что купол ошеломляет всех, кто его видит, – говорит Мариотто.
– Всех, кроме Папы, – говорит Микель. – Даже подавившись угрями, которые так любит, он найдет силы, чтобы выкрикивать жалобы.
Мариотто смеется от удовольствия.
Ожесточенные ссоры Микеля с Папой Юлием порождают множество слухов как в Риме, так и во Флоренции.
– Выкинь Папу из головы, – говорит Мариотто, ведя Микеля вниз. – Постарайся его пережить. И последнее слово будет за тобой.
После Мариотто будто ураган прошел: краска и масло капают и пачкаются, на полу валяются незаконченные рисунки. Среди них бросается в глаза новый эскиз. Профиль леди Альфонсины с приятными пропорциями, которые подчеркивают лучшие ее черты. Прищуренные глаза кажутся более миндалевидными, а изящный вырез отвлекает внимание от сгорбленных плеч. Я разглаживаю выброшенные рисунки и привожу в порядок разбросанные банки с краской и мокрые кисти. Только когда я разбираю его вонючую одежду с грязной кучи на столе, я вижу следы новых изысканий.
Под ночными сорочками с пятнами от еды, грязными чулками и тряпками для промокания лежат четыре банки, упакованные в ящик. Я наклоняюсь ближе, и в нос ударяет резкий запах. Банки, похоже, облеплены гниющим навозом. Я отступаю и зажимаю нос. В последний раз, когда я находила банки, они были наполнены медом и фекалиями, приобретенными после того, как аптекарь сказал, что это облегчит ноющую боль в горле.
Здесь запах другой. Острый, но не гнилостный. Зажав нос и рот, я подхожу поближе. В каждой баночке жидкость, на нюх – уксус. Над жидкостью подвешены тонкие серые металлические пластины. Знаю, что они свинцовые, потому что сама ездила за ними в монастырь Санта-Катерина-да-Сиена, где монахини корпят над лекарствами не меньше, чем художник над красками. Кропотливо толкут тяжелыми пестиками и ступками, измельчают камни и семена, нагревают эликсиры, просеивают и процеживают, чтобы получить духи и зелья.
Полоски покрыты мелким белым порошком. Я провожу пальцем по поверхности, изучая осадок. Гранитный пестик и ступка рядом засыпаны порошком, как и кремневый шлифовальный станок и мраморная плита, усыпанные остатками краски, которую соскребали с плиты. Рядом лежит палитра с различными пятнами, от ярко-белого до бледно-серого. Переходные оттенки цвета сами по себе произведения искусства и свидетельство пристального внимания Мариотто к каждой мелочи, предшествующей моменту, когда кисть касается холста. Знали бы критики его творений об этих усердных шагах, те, что считают работу художника обыденным ремеслом. Это вам не благородные поэты, которым не нужно пачкать манишки, чтобы творить. Но какими были бы наши храмы и алтари без красок? Без изнурительного труда в пыли и пятнах, создающего их славу?
Я нахожу рисунок, который он искал, спрятанный за банками, выуживаю и кладу на видное место и возвращаюсь к опытам с белым. Несмотря на его бестолковую манеру проводить опыты наобум, требовательный подход Мариотто к краскам показал мне глубокую природу цвета и то, какие чувства должен вызывать каждый оттенок. Для него зеленый цвет не зеленый, если не хранит в себе какую-то тайну. Красный не красный, если не вызывает злобы и ярости. И какой же это королевский пурпур, если, увидев его сияние, рука сама не тянется к сердцу? А белый вообще стал его навязчивой идеей. Цвет, который выражает как прозрачность, так и запредельность. Цвет, предопределяющий красоту всех остальных. Цвет, который, как я уже знала от Лючии, с самого начала определяет успех картины.
– «Per quei colori che desideri essere belli, prepara sempre un terreno bianco puro». Если хотите, чтобы цвета были красивы, всегда готовьте чистую белую основу, – сказала я, желая произвести впечатление на мужа.
– Я знал это задолго до высказывания маэстро Леонардо!
Мариотто завидует старшему мастеру, чьи учения пользуются большим уважением.
А я считала, что мудрые слова принадлежат Лючии.
Мариотто с глухим стуком поднимается по лестнице.
– Сарто пришел, хвастается в атриуме фресками, – говорит он, завидуя разностороннему таланту Андреа дель Сарто.
Мариотто без обуви, нестриженные ногти торчат из дырявых и забрызганных краской чулок.
– Ты не сменишь кое-что? – спрашиваю я его, протягивая ему эскиз, который он искал.
– Поздно. Моя душа почти готова, – отвечает он. – Теперь для меня надежды нет.
– Я про одежду, шут гороховый, – поясняю я, ценя юмор и нежность в безнадежной самооценке мужа, который знает собственные недостатки без какого-либо желания изменить себя к лучшему.
– Ты к нам придешь? – спрашивает он, касаясь пальцем моей щеки. – Папаша не спит, если не протрезвел.
Во Флоренции женщин редко приглашают пообщаться с мужчинами. Только из-за этого я присоединяюсь к мужу.
Отец спокойно сидит в окружении художников.
– Mia pulcina, поздоровайся с папочкой.
Он целует меня в обе щеки и слишком долго держит в объятиях.
– Хорошо выглядишь, Babbo.
Я отстраняюсь, подавляя желание вытереть влагу, оставленную на щеке его губами.
– Она так и не стала мыть яйца, – говорит он о служанке, хлопая себя по коленке, словно это шутка для нас обоих.
– Allora, Франко, – выговаривает Мариотто. – Чтобы я не слышал подобных выражений в присутствии жены.
Он подмигивает отцу, смягчая угрозу. Я рада уйти в кресло к очагу и принимаюсь за шитье.
Мужчины не против моего присутствия и ничего от меня не ждут. Позже я подам им марцолино, сыр из овечьего молока и оливки, но, если и не подам, они не обидятся. Они рвут черствые батоны, замачивают корки в холодном бульоне или вымачивают в вине. Микель и Сарто уже спорят. Как всегда, камень преткновения – Леонардо.
– Какой он художник? Он мечтатель, – говорит Микель. Черты его лица остры, как и суждения. Он сильно кашляет. – Думает, что полетит, как птица. Какому дураку придет такое в голову?
– Он не высек статую человека из мрамора, – говорит Мариотто, как будто взвешивая в уме справедливость утверждения Микеля.
Микель довольно кряхтит.
– Его гигантскую глиняную лошадь используют как образец, – неожиданно вмешивается в разговор отец.
– Великолепно, – хмыкает Микель. – Больше и не скажешь.
– Как продвигается капелла? – спрашивает Сарто у Микеля.
Даже я вижу: он нарочно, хочет его позлить.
– Чтоб ты провалился, Сарто, – фыркает Микель. – Только на мгновение забыл о ней.
– Сомневаюсь, что ты забыл хоть один мазок, не говоря уже о целом потолке, – возражает Сарто, допивая бокал.
– Она меня убьет, – замечает Микель.
Он вытирает лицо руками, взъерошив брови.
– Почему ты печалишься? – спрашивает отец, разбуженный гневным отчаянием Микеля. – Папа говорит, что это величайшая работа, которую когда-либо видел мир. Ты же закончил!
– Закончил? – Микель смотрит на отца, не обращая внимания на комплимент и слыша только одно слово. – Ее никогда не закончить. И я, как проклятый, обречен вечно переделывать тот потолок в уме.
– Все мы прокляты, так или иначе, – говорит отец, шатаясь под тяжестью безнадежности. Мужчины согласно бормочут.
– Allora, Антония, – обращается ко мне Микель, глядя сурово и одновременно невинно. – Какие успехи у Мариотто в погоне за идеальным белым?
– Он кисть в мастерской не найдет, какой там идеальный цвет.
Мужчины хохочут и стучат по столу кулаками.
– Этой палец в рот не клади, – смеется Сарто.
– За ней не задержится, – подтверждает отец. – Вылитая мать.
Я стачиваю швы на изношенном камзоле Мариотто, не обращая внимания на причитания отца. Он раскачивается на стуле.
– Дорогая Мариэтта…
– Альбертинелли, поручил бы ты заняться белой краской жене, – перебивает отца Микель, бросив сочувствующий взгляд. – В отличие от тебя ей терпения не занимать.
Мариотто потирает подбородок, от выпивки начинают слипаться глаза. Мужчины замолкают. Говорят, такая тишина возникает, когда с небес падает ангел. Подчеркнутая резким ударом головы отца о плитку: он падает со стула.
– Завтра я уезжаю, – сообщает Микель, поднимая отца в кресло.
– Очень жаль.
– Хочешь, отведу его домой? – спрашивает он, кивая на отца.
– У него никого не осталось, – смущенно отвечаю я, и у меня перехватывает дыхание.
– А оставлять его здесь, с тобой? Ничего?
Микель откровенен.
– Он же мой отец.
– И все-таки мужчина, – отвечает Микель. – Которому надо жениться.