В предрассветный час Мариотто храпит, и я, не в силах уснуть, поднимаюсь на цыпочках по лестнице, чтобы поставить тесто для тех, кто остался ночевать. Слишком напились, чтобы вернуться домой до комендантского часа.
Я вижу, как в углу шевелится его тень. Ощущаю в темноте кислый запах. Он бросается на меня. Все происходит очень быстро. Он сильный. Я ударяюсь головой о каменную стену, он разворачивает меня и оголяет мне задницу. Если закричу, проснется молодежь – Франчабиджо или Понтормо, спящие на полу веранды. Представляю их лица, когда они увидят отца. Стыд уже невыносим. Отец ощупывает меня, а я пытаюсь вывернуться из его хватки и ударить кулаками за спину, вслепую. Чувствую горячее покалывание, когда он проталкивается внутрь. Не туда, откуда появляются дети.
– Мужчина, жаждущий не сына, а удовлетворения, воспользуется любой дыркой, – предупредила когда-то Лючия.
– Мариэтта, Мариэтта.
Он прячет лицо мне в затылок, с горечью произнося имя матери.
И вот уже все кончено. Меня трясет, пронзая острой болью. Он отстраняется и, спотыкаясь, бредет по кухне, скуля, как побитая собака. Слышится скрежет стульев по полу, а затем, кувыркаясь, отец скатывается вниз по лестнице. Никого не разбудив, он выходит из дома. Мои молитвы услышаны. Я дышу, и в том месте, где он меня схватил, ноют ребра.
Я прячусь в кабинете Мариотто, под столом. Дрожащими руками закрываю лицо, ежась от стыда. Чужого стыда.
О чем бы таком подумать, чем бы заняться, чтобы отвлечься от всего этого, от собственного тела?
– Когда рисуешь, отрешаешься от всех мыслей, – однажды сказал Рафаэль.
– А для меня смешивать краски, особенно с белой, словно родиться заново, – ответил Мариотто.
Не хочу думать. Хочу родиться заново.
Вернувшись на кухню, я нагреваю горшок воды, добавляю последние капли масла пижмы – подарок Мариотто. Известно, что оно успокаивает, снимает воспаление и очищает. Я раздеваюсь и тщательно моюсь, скручиваю мокрую ткань так, что теплая вода течет по лицу, смывает слезы, очищает кожу. Потом навожу порядок. Ставлю тесто для хлеба. Когда все сделано, возвращаюсь в мастерскую. Ноги будто не мои. Спускаюсь по лестнице. Лезу под стол и подтягиваю к груди колени, молясь Элишеве прислать мне Зию Лючию, пока Флоренцию не озаряет утренний свет и не просыпаются мужчины.
Я подаю еду и убираю посуду, извиняюсь и возвращаюсь в мастерскую. Рисовать кистью я не умею, но много знаю о том, как растирать и смешивать краски. Я заново появлюсь на свет, создав краску, которую жаждут иметь все художники. Белизну, такую чистую, что нарисованные ангелы с крыльями слетят с холста. Белизну, частичка которой озарит божественным светом глаза святого. Она освободит меня от этого тела. Победит тени, которые ползут под кожей. Белизна подарит мне свободу.
Глава 10. Эйн-Керем, 29 год до н.э.
Блестящий черный цвет берет меня под крыло, словно феникс. Однако это не птица, восставшая из пепла: он появляется из горнила с расплавленным песком и содой. Я ставлю сосуд из черного стекла, мой лучший образец, на полку. Потом сажусь на табурет возле печи и беру стеклодувную трубку.
Каждый миг работы – пламя и выдувание, тщательный расчет времени и риск потери – приносит радость, когда комок сырья обретает форму, становится сосудом, который, при постепенном охлаждении и молитвах, я скоро буду держать в руках.
Я просовываю трубку в печь, закручиваю ее в расплав, чтобы собрать стекломассу. Вращая, вытаскиваю трубку, чтобы жидкое стекло не капало. Раскатываю собранное по плоской плите, удлиняю массу и придаю форму.
Делаю резкий вдох и прижимаюсь губами к концу трубки, плавно выдыхаю, и расплавленная масса на другом конце вздувается. Я возвращаю сборку в печь, прокручиваю в пламени и готовлю большие щипцы на бедре. Щипцы – полоса металла, выкованная и изогнутая. При сжатии они захватывают, сжимают и тянут горячую сборку, придавая ей форму. Авнер также показал мне, как их разместить на бедре, а лезвия использовать как поверхность для постоянного вращения трубки – таким образом руки не обожжешь и расплавленное стекло не потеряет форму.
Мастерская, где я оттачиваю все навыки, которым научилась у Авнера, построена над нашим домом в Эйн-Кереме. К ней легко подняться через террасы из нашего двора, попасть на вершину. Отсюда я смотрю вниз на наш двор и деревню. За мной – вершина горы. Через четыре маленьких окошка, прорезанных в стенах мастерской, дует ветерок, чтобы разжечь огонь и проветрить комнату, в которой иначе стало бы невыносимо душно.
Как я смею говорить, что эта работа так же священна, как молоть зерно, ткать или печь? Она выше. Созидание. Превращение одного в другое обычным дыханием. Действие, которое можно назвать греховным, если бы я рассказала, какой оно приносит восторг, как танцует сердце, совсем как языки пламени, превращающие песок в стекло.
M’shuga’at. Так меня зовут некоторые священники. Сумасшедшая. Женщина, которая не знает своего места.
Возможно, так теперь будут звать царевну Мариамну. Она вскоре предстанет перед судом, обвиняемая мужем. Я отгоняю мрачные мысли и сосредоточиваюсь на работе. Шрамов на нежном запястье хватает, чтобы напомнить: если теряешь бдительность, рискуешь обжечься горячими металлическими инструментами.
– Успокойся, ḥavivta[31], – говорит Захария, пока я в страхе пересказываю подслушанное.
– Печь хлеб, прясть шерсть, рожать детей. Все дела ради мужа, ради семьи, – жалуюсь я. – Но, если Ribon Alma творит ради радости труда, а мы созданы по его подобию, почему я не могу? Почему женщина, у которой есть собственное мнение, должна терпеть оскорбления?
– Стар я, чтобы спорить, – говорит муж. – Пожалуйста, успокойся!
– Хочешь сказать «замолчи»? Почему же ты им не говоришь, чтобы замолчали?
Муж так постарел. Разбитый, побежденный. Мне хотелось смягчить слова, сказать, как я ему благодарна за разрешение работать со стеклом, за то, что позволил Авнеру меня обучить, но притворяться я не умею.
– Разве мало того, что я разрешаю тебе работать?
– Да. Мало.
В мастерской из кирпичей и раствора сложена в виде купола небольшая печь: в вытянутую руку шириной, а высотой вдвое больше.
Дрова унаби и кедра нагревают печь до нужной температуры, но именно оливковая древесина и жмых дают постоянное тепло, необходимое для стекла. Топка небольшая, но действенная. Дрова привозит наш друг Иеремия, живущий в конце деревни. Его жена Иска иногда приезжает с ним, и мне хорошо рядом с ней, такой доброй и беззаботной.
Чтобы раскаленная печь горела три дня, требуется поленница пять локтей в длину и пять в высоту. В первые дни уроков жара была невыносимой, и я, задыхаясь, выскакивала из мастерской вся в поту. Но с этой работой я освоила еще один навык. Научилась успокаиваться, сдерживая дыхание. Грудная клетка поднимается и опускается настолько медленно, что вдох будто смешивается с выдохом в непрерывной молитве существования. В эти мгновения Владыка мира кажется совсем близко. Каждый драгоценный миг ценится отдельно, приобретая особую святость. Священная мудрость, переданная мне бабушкой. Мне тоже хочется передать ее потомкам.
Работа очень зависит от обеспечения нужной температуры, но прочность сосуда достигается только медленным и устойчивым охлаждением. В верхней части печи, вдали от огня, выдолблена ниша, куда я помещаю на ночь для охлаждения готовые изделия.
Первый сосуд, который, можно сказать, у меня получился, – кубок с толстым неровным основанием и кривым краем. Он горбится на полке рядом с более изящными соседями, напоминая, как я отточила мастерство. Теперь за моими изделиями присылают гонцов купцы из Каира. Не только из-за пропорциональной формы кубка, но и фирменного ободка с небольшим, незаметным углублением для губ с одной стороны – идеальной формой для питья. Говорят, Марк Антоний купил такой для жены, царицы Клеопатры, из тех немногих вещей, которые взяли купцы, торгующие в портах и в городах. Вскоре после этого царицу убили. Ходят слухи, что ее укусила змея, спрятавшаяся в корзине. Но кое-кто утверждает, что она покончила с собой, выпив яд. Я стараюсь не думать о том, из какого кубка.
Я достаю трубку, снова дую, и собранная стекломасса расширяется. Одним полным оборотом трубки вокруг оси удлиняю стекло, которое готово принять форму. Я даю мыслям течь свободно и катаю трубку по металлическим пластинам, укрепленным на бедре.
Если подумать, я никогда толком не понимала, какую легкость мыслям приносит размеренное дыхание. Когда я работаю со стеклом, создаю каждым выдохом начальную форму; все, что трудно принять, кажется почти понятным. Даже судьба царицы Мариамны.
Palgu-Yehuda’ei. Она бросила прозвище мужу в лицо. «Иудей наполовину». Безобидное прозвище жителей Петры, чьи предки приняли нашу веру.
Как многие, отец мужа Мариамны, правитель Идумеи, тоже обратился в иудейскую веру.
Может, другой муж и не обратил бы на прозвище внимания. Но Мариамна вышла замуж за Ирода, человека, которого раздражала сама мысль о том, что его недооценивают. Он не простит никого, кто посмеет усомниться в его власти. Даже жену.
Как всегда, вопрос спорный.
– Ирод зверь. Ее казнят.
– Он одурманенный зверь. Он простит жену.
– Да что вы, он и слов таких не знает.
– Молитесь, чтобы узнал. За нее.
Одной рукой я катаю трубку, другой вытираю пот со лба, чтобы не застил глаза. Добавляю вторую трубку в печь и готовлю больше стекла для основы. Это будет один из парных кубков, предназначенных для Иакова Старшего и его жены Сары. Я сделаю скрученные ножки, как зеркальное отображение друг друга, и, если кубки поставить рядом, сразу поймешь, что это пара.
– Внимательно следи за жаром, – наставлял Авнер, когда видел, как меня отвлекают шаги, время, быстрые движения, чтобы достать из пламени трубку, работа над формой стекломассы и опять огонь, чтобы плавить стекло.