Мудрецы говорят, что родители формируют наш разум со дня рождения. Наверное, это мимолетное общение с отцом дало мне возможность увидеть темную полоску, спрятанную в бледном оперении птицы. Заинтересоваться черным, когда весь мир восхищается белым.
Перед рассветом навьючивают ослов. Мать и Цад уйдут до жары.
Отец шаркает по двору, тяжело опираясь на палку.
– Утром он смазал маслом бороду, – сообщает Цад. – Потом сунул нос в бутылочку и сказал: «Не галбан». – Лицо братишки сияет радостью. – Я понюхал масло, и он прав!
– А завтра покажет на камень и скажет: «Два инжира», – добавляет мать.
Цад хмуро смотрит на маму. Я бы так не отважилась.
– Как ты похож на сестру, – вырывается у нее.
На этот раз ее обвинение производит обратный эффект: я счастлива, что мы похожи.
– Если он попросит хлеб, дайте ему воды, – оставляет последние распоряжения мать. – Когда хватает себя руками, ему нужно в уборную. Он помнит, что надо идти, но не знает, куда и как.
Я никак не улучу момент, чтобы подарить Цаду подарок, мать крутится рядом.
– Удивительно, но он часто говорит что-то смешное или милое, – говорит Цад, оставляя мать укладывать вещи.
– Держи, это тебе, сама сделала, – сообщаю я и, пользуясь случаем, протягиваю руку со стеклянным сосудом.
– Что это? – спрашивает imma, отталкивая меня. – Дай посмотреть.
Цад хватает сосуд и отворачивается от матери, чтобы хорошенько рассмотреть одному.
– Ладно, потом покажешь, – раздражается она и возвращается к вещам.
– Ты знаешь, что я люблю черные камни?
Я киваю.
– Это намного лучше.
Он сжимает стекло и, поднеся к губам, целует.
– Где бы ты ни был, с тобой мои молитвы, – поясняю я.
– Навьючь мешки на осла, – командует мать. – До полудня надо добраться до Вифлеема, где я хочу отдохнуть.
– С ней труднее, чем с папой, – понизив голос, чтобы мать не слышала, признается Цад.
Сквозь серьезное выражение лица мелькает усмешка. Мальчишка, каким он должен быть.
Я протягиваю брату руки, но он их отталкивает и обнимает меня.
– Разговаривай с папой, как будто он понимает, – просит он и ждет моего согласия. – И всегда говори правду. Вдруг он и впрямь понимает.
Отвязав осла, он останавливается. Мать манит к воротам, подгоняя.
– Приходи к нам скорее, брат, – приглашаю я.
– Когда у тебя родится сын, приеду навестить племянника, – широко улыбаясь, отвечает он.
Я потрясена и не знаю, что сказать. С тех пор как прекратились месячные, прошло восемь лет. Уж не издевается ли он, как мать?
Но он говорит взволнованно, искренне.
– Sh’lama, сестра, – улыбается он.
Он прячет черный сосуд в сумку на поясе.
– Очень жарко, будет очень жарко, – говорит отец, шаркая рядом со мной.
– Да, папа, жара будет сильная, – соглашаюсь я.
– Слишком жарко воробьям.
Он неуверенно касается лба рукой.
– Папе здесь будет хорошо, – обещаю я, пока Цад, храбрясь, целует его на прощание.
– Пойдем, Цад, – зовет мать. – Прощаться всегда тяжело.
– А вот тут она права, – говорю я брату, но улыбнуться не получается. – На счет «три» разворачиваемся и уходим?
Он кивает, и я смахиваю с его щек слезы.
– Один, два…
Я беру папу под руку и выдавливаю прощальную улыбку:
– Три.
Брат поворачивается в одну сторону, мы с папой – в другую, и так расходимся. Коринна запирает ворота.
Утром я веду папу прогуляться по холму к мастерской. Захария поставил стул под старым оливковым деревом: чтобы его обхватить, потребовалось бы три человека.
– Бе, ба, бе, – говорит отец, указывая на холмы в направлении порта Ашдод.
– «В Ашдод, где море голубое, приплыл бы я побыть с тобою», – декламирую я.
Этот кусочек стихотворения я помню с детства, но только часть, поэтому повторяю то, что уже сказала, и помогаю ему сесть.
– С, с, с, – говорит отец, напрягаясь. – С тобою.
– Сегодня воздух пахнет морем, папа.
Я сажусь рядом с ним на землю. Жду, пока он не задремлет.
В мастерской полыхает огонь, и мне жарко. Кожа покрывается испариной, пот капает со лба, обжигая и застилая глаза. Я дышу неправильно. Не с легкостью, как обычно. Я бросаю изделие, над которым работаю, и выбегаю наружу. Наклоняюсь, чтобы перевести дыхание. Папа удобно сидит в тени, беспокойные морщинки у него на лице разглаживаются. Руки он держит на коленях так же, как сидел, насколько я помню, во времена моего детства.
Я вытираю слюну у него с подбородка, он упорно работает губами, пытаясь говорить.
– Сегодня для меня слишком жарко, папа.
– Слишком, слишком, – бормочет он. – Слишком жарко для воробьев.
Это фраза, к которой он все время возвращается, и мне интересно, из каких кусочков складывается эта мысль. Какие связи в памяти полностью нарушены?
– Папа, есть хочешь?
– Один инжир, – отвечает он.
– Может, два, – говорю я, помогая ему встать и вручая палку.
– Два, два. Два.
Он показывает на небо. Я ищу две тучки или две птички. Хоть что-нибудь в двойном количестве. Ничего.
– Цад, приходить?
По интонации я догадываюсь, что это вопрос, и я чувствую жар в животе, вспоминая слова Цада о том, что он вернется познакомиться с племянником.
– Надеюсь, – говорю я, вспоминая первое правило: говорить так, будто отец понимает.
– Ба, бе, приходить, – говорит отец. – Нет здесь.
Он толкает голову рукой и стонет. Мучительное выражение у него на лице разрывает мне сердце.
Пока мы идем, косые лучи солнца отбрасывают длинные тени.
На половине пути отец останавливается.
– Еще чуть-чуть, папа, – говорю я, гладя его руку, схватившую мое плечо.
Но он словно окаменел, уставившись мне в лицо. От проблеска узнавания в его глазах у меня перехватывает дыхание, будто нечто, отнявшее у него разум, ослабило хватку. Украденная монета возвращена хозяину.
– Barta Элишева, – говорит он. – Дочь. Моя дочь.
Вижу, как работают губы, чтобы выразить то, за что зацепился разум.
– Когда, когда? Когда Цад приходить? – спрашивает он, с трудом зажмуриваясь.
Я на мгновение ощущаю, что он сможет сказать, что хочет.
– Он сказал, что вернется, когда у него будет племянник, – вспоминаю я второе правило: говорить правду.
– Да, да, – радостно соглашается отец. – Цад приходить к ребенку дочери.
Серебряные пряди его волос отражают солнечный свет.
Часть 2
СЧАСТЬЯ ХОЧЕШЬ – СЧАСТЛИВ БУДЬ
НЫНЧЕ, ЗАВТРА – НЕИЗВЕСТНО.
Глава 13. Аделаида, осень 2018 года
Золотая нить в моей руке отражает свет, как блестящие сказочные волосы. Я склоняюсь над вышивкой, голова кажется слишком тяжелой для шеи. Увеличительный козырек очень тугой. Я ослабляю ремни, снова наклоняюсь к работе. Я прикладываю много сил, стремясь закончить коралл с металлической окантовкой в золоте, который окружает маленькую рыбку под двумя фигурками, и перейти к грязным лоскутам, выпавшим, когда развернули вышивку. Эти хрупкие детали необходимо промыть без воды и высушить без усадки. И если моя теория верна, хотя пока еще нельзя доказать, что эти обнимающиеся фигуры – Елизавета и Мария, они подтвердят, что на вышивке изображены женщины, потому что я верю: это вуали.
– Я не хотела вас испугать, – извиняется Трис, заметив, что я вздрогнула, когда она открыла дверь.
Трис говорит, а в ушах у нее переливаются и крутятся серьги-капельки. Они из желтых шелковых нитей, вытянутых из крошечных петелек вокруг серебра, что похоже на основу ткацкого станка, и перекликаются с тычинками лотоса, вышитыми на юбке. Я пытаюсь вслушаться в то, что она говорит, но в то же время мысленно роюсь в еще не распакованных коробках, стоящих вдоль стены коридора. В коробках хранятся мои яркие шелковые блузки и юбки с вышивкой, завернутые в ткань. Я тоже носила яркую одежду до того, как он дал понять, что красивой я должна выглядеть только для него.
Трис о чем-то спросила и ждет ответа. Я пытаюсь избежать извинений. «Простите, прослушала». «Извините, что не ответила». Психиатр, который понравился мне больше всех, сообщил, что не извиняться значительно труднее и требует больше практики.
– Я тут всю голову сломала с золотой нитью, – рассказываю я, довольная, что избежала извинений.
– Получилось что-нибудь? – спрашивает она, склоняясь над вышивкой. – Ваши стежки просто идеальны.
Смещать конец каждого ряда и свести к минимуму натяжение ткани – это то, чего я всегда добиваюсь с наименьшим количеством стежков.
Я передаю ей визор, чтобы она могла рассмотреть вышивку поближе. Она восхищается работой, и я чувствую себя неловко.
Она снимает козырек и берет со стола распечатку картины Альбертинелли.
– Я понимаю, почему вам нравится эта встреча двух женщин.
Меня кидает в жар. Что она разглядела в том, что нравится мне?
– Золотой плащ Елизаветы ослепителен, – отмечает она. – Художник явно показывает, что главная на картине она, а не Дева Мария.
Она молчит, разглядывая картину. И краска постепенно сходит у меня со щек.
– В любом случае… – Трис хлопает в ладоши, словно фея, взмахивающая крыльями. – Она. Уже. Здесь. – Я не понимаю, поэтому она объясняет: – От Катерины Сирани. Голова Иоанна.
Я вздрагиваю, когда она называет его имя. Как-то неестественно оно звучит. Во всяком случае, мне хочется ее поправить, хотя бы назвав имя, данное ему матерью. Йоханан. Имя, которое Элишева произнесла на арамейском, пренебрегая традицией, согласно которой нужно было назвать сына в честь деда. Йоханан. Первый и последний сын Захарии и Элишевы.
Трис захлебывается словами, а я молчу.
Она хочет пойти туда сейчас. Прямо сейчас, чтобы распаковать ящик в кладовке, который облеплен наклейками «Хрупкое». Без слова на букву «И» не обойтись.