– Извините, не могу. Извините, не хочу отрываться. Мне нужно привести в порядок эти части. Извините, не сейчас. Мне очень жаль.
– Я понимаю, – с неугасающим энтузиазмом отвечает Трис.
У этой женщины пугающая способность ничего не принимать на свой счет.
– Нужно дописать речь для новых благотворителей. Когда закончу – в награду распакуем ящик. Дайте знать, когда будете готовы.
Дверь закрылась. Она ушла. У меня в руке золотая нить.
Я не готова. Не готова.
Нужно было объяснить. Ведь она не понимает.
Моя нескончаемая работа, продевание нитки в игольное ушко, восстановление утраченного. Мир из фрагментов, которые мне нужно восстановить. Собрать что-то… хоть что-нибудь воедино. Хотя бы на мгновение. Как опавшие листья в моих юбках для дерева. Сломанные прутики, сложенные в звезды.
Я оттаскиваю мысли от ящика в кладовой, от работы Катерины Сирани, созданной молотками и лезвиями. Возвращаюсь в мир золотой нити, которую держу в руке.
Чтобы изготовить золотые нити для вышивок и ткачества, серебряные слитки плавили и вытягивали в проволоку, затем обертывали золотым листом и обжигали для соединения. Полученные стержни вытягивались в тончайшую проволоку. Потом в мишуру, их наматывали на шелковую сердцевину, чтобы получилась золотая нить. Золотые и серебряные металлические нити со временем и в неблагоприятных условиях тускнели и даже чернели. Но золотые нити, найденные в маленьких мешочках, вибрируют, трепещут на подушечках моих пальцев. Чтобы реставрировать работу, надо погрузиться в тайные миры женщин, которые ее вышивали. И чтобы уточнить, кто эти две главные фигуры, мы листаем историю за историей, слой за слоем. Когда их воображаемые жизни в работе раскрываются, я чувствую себя увереннее, исследуя то, что осталось невидимым глазу.
Возвращаюсь к вышитому кораллу. Торговля металлической нитью когда-то была опасной, за прядение женщин бросали в тюрьму. Если хватит материала, я поправлю очертания женской одежды справа и накидку женщины слева. Я говорю «женская одежда», но, конечно, это может быть и королевский плащ, и палантин дворянина. Пока не вернутся на место накидки, любой коллега может мне возразить.
Последний стежок. Коралл готов. Я срываю смотровой козырек и тру то место, где ремни давят на голову. Отхожу от вышивки, чтобы глотнуть воды. Сухие глаза горят, когда я моргаю. Усталый разум закручивается по спирали, наполненный нитью, которая восхищает, которая сближает истории. Как сложна и обманчива эта история золотой нити, ее мерцающая красота, подмигивающий глаз, устремленный в прошлое.
Я стараюсь выбросить из головы все мысли, чтобы, вернувшись к вышивке, увидеть ее свежим взглядом. Клац. Как снимок. Клац. В этот краткий миг ясности меня накрывает воспоминание.
Мы бежим по терминалу аэропорта, Джонатан и я. А я просматриваю список. «Паспорт? Билеты? Телефон не забыл? Зарядил? Позвони мне из Сингапура, ладно? Теплую куртку взял?»
На бегу новый фотоаппарат отскакивает у него от груди.
Он опаздывает. Впрочем, как всегда. Домашнее задание пишет за завтраком. В последний момент. «Мама, не нервничай!»
Он шнурует кроссовки, когда мы подъезжаем к стадиону, а его команда уже толпится на поле, ожидая сирену.
Теперь он опаздывает на рейс. У выхода на посадку мы последние. Сотрудницы аэропорта с ним здороваются, он ощупывает карманы. Не может найти посадочный талон, который только что держал в руке. Оглядывает широкий белый коридор позади нас: вот же талон, на полу. Он бросает рюкзак, чтобы его подобрать. Возвращается и смеется.
Когда он сообщил, что уезжает сразу после окончания школы, я почувствовала удушающую смесь страха и гордости. Он выиграл стажировку в компании Benjamin Media UK: им понравилось его фотопортфолио, им нужно было разрабатывать контент.
– Когда получишь диплом, – сказала я, стягивая с веревки простыни и рубашки.
Я была уверена, что это очередная прихоть Джонатана. Что будет еще много времени между этим моментом и началом университета. Но когда он взял корзину с одеждой и последовал за мной, ставя ее на место, чтобы помочь сложить простыни, я поняла: он полон решимости.
– Слишком много конкурентов. Мне нужно произвести впечатление, хочу приобрести опыт. Получить характеристику, – заявил он. – Диплом бесполезен. Важен опыт.
Туда-сюда, и так целую неделю. Курит. Хлопает дверями. Хрипло цедит ответы.
Однажды ночью, когда я лежала в постели и смотрела в потолок, он вошел ко мне в комнату. Сел рядом, тихий, спокойный.
– Папа бы разрешил.
Цифровой сигнал, когда стюардесса протягивает сканер. Он поднимает рюкзак. Боковая молния расстегнута, оттуда свисает рукав свитера, и я понимаю, что частично полагалась на его несобранность, на легкомысленный характер, на шанс, что он опоздает на рейс, передумает. Но нет же. Он на самом деле уходит.
Он хватает меня и кружит, ставит обратно, крепко обнимает. На мгновение меня успокаивают мужественность и сила.
«Не уходи». Я заталкиваю слова в грудь. Ну как не разрешить ему осуществить мечту? Потому что мне это не нравится? Мне никогда не понравится.
– Папа бы тобой гордился, – сказала я, подавляя желание протянуть руку и поправить наполовину заправленный воротник.
– И тобой тоже, мама, – ответил он, посмотрев на меня мягким, искренним взглядом, вроде детским и не по годам взрослым для этого мальчика, которому еще не исполнилось восемнадцати.
На борт он поднимается последним. На трапе только он.
Дверь самолета как дальняя точка перспективы на картине. И я, затаив дыхание, удерживаю на лице улыбку. Если он обернется, пусть в памяти останется мама, которая разделяет его волнение. Я сохраняю выражение лица, пока не ноют скулы.
Он поворачивается. Его озаренный лик, портрет будущих возможностей.
Он поднимает фотоаппарат, искусно поддевает большим пальцем крышку объектива, качающуюся на нити. Направляет фотоаппарат на меня.
Клац.
Опустив фотоаппарат, смеется. И все.
Его нет.
Я задыхаюсь. Надо выйти из мастерской. Я выбегаю из двери. Из здания. Бегу по боковой улочке.
Я останавливаюсь у Лоун-пайн. Наклоняюсь, чтобы отдышаться. Я ничего с собой не взяла. Ни сумку, ни телефон, ни даже ключи. Я прислоняюсь к дереву и сотрясаюсь от рыданий. Где-то лает собака, свистит человек. Рядом со мной кто-то скулит.
– Да ладно, Сасси. Иди сюда, девочка.
Влажный след на ноге, где ее нос коснулся моей кожи. Ушли. Собака и хозяин.
На оживленной Северной террасе никто не останавливается, чтобы спросить, почему я плачу, согнувшись пополам. Так много горя пережито в одиночку, но здесь и сейчас я на всеобщем обозрении – и все равно одна. Бегуны, прогуливающиеся и мамы с колясками переглядываются и идут дальше. Для них я никто. Слезы и пот стекают по макияжу. Надо же, я босиком.
А где туфли?
Я прижимаюсь спиной к дереву. Ладони гладят кору. Она, по идее, шершавая и колючая, но я ничего не ощущаю. По небу летит облако древесных ласточек, они направляются в гнезда на соседней Ли-стрит. Свет и шум городских деревьев отпугивают хищных соколов. Ладони чувствуют шероховатую кору дерева, выросшего из семени сосны на Галлипольском полуострове. Я пришла к этому дереву, потому что его мать видела больше смертей, чем я. Прижавшись к нему позвоночником, я разделяю его боль.
Рабочий день заканчивается. Служащие высыпают из офисных зданий, транспорт подает сигналы. Вытираю лицо рукавом. Иду по своим следам. Натыкаюсь на туфли, сброшенные на тропинке. Пропуска у меня нет, поэтому я вхожу в галерею через дверь, через которую сейчас выходят посетители. Не смотрю ни на кого, даже на Джуни, нашего нежного гиганта в охране, сменившего Амира. Рада, что в реставрационном крыле дежурит Мейси.
– У меня было срочное дело, – объясняю я.
Не вру.
– Сумку оставила в комнате.
Близнецы Мейси больны церебральным параличом. Муж бросил ее, когда она еще лежала в роддоме. Я видела, как она катала мальчика и девочку, уже подростков, по галерее. Но она всегда улыбается.
– В любое время, доктор Рид, – говорит она, проводя пропуском через замок. – Если бы остальные приходили на работу с пропусками хотя бы вполовину так часто, как вы, я бы осталась без работы.
– На следующей неделе урок лепки из глины, – сообщаю я. – Почему бы вам не привезти близнецов? Я все устрою.
Короткое подергивание ее губ, когда она улыбается, говорит мне то, что я уже знаю о ее жизни.
– Вы прекрасная мама, – говорю я.
– Они прекрасные дети, – отвечает она.
В студии все прибрано. Не помню, чтобы я убирала.
Я сажусь на табуретку, и меня окутывает тишина разреженного воздуха.
Окидываю взглядом комнату: кругом порядок. И успокаиваюсь.
Ящики с кодами, инструменты в нишах, банки с этикетками. Экспонометры и термометры спрятаны в особые карманы.
Вешаю сумку на плечо, включаю на ночь осушители воздуха. Дверь за мной захлопывается.
Стою в коридоре, затаив дыхание, до тех пор, пока не погаснут автосигналы. Направо – выход из здания. Налево – комната с коробкой. С головой.
«Если все идет наперекосяк – измени план».
Совет покойного мужа.
Как фотожурналист, по чьим стопам решил пойти наш сын, он не соглашался с моими обвинениями, мол, он вечно лезет на рожон. Считал, что правильнее его назвать «любителем приключений».
Он отправился в Шри-Ланку во время первого за пять десятилетий прекращения огня и прошел по полям, усеянным минами. Желание разместить события Шри-Ланки на первых полосах «Уэст»[34] победило страх. Любовь к фотографии, казалось, выиграла от его всем известного нетерпения.
– По крайней мере, все быстро кончится, – пошутил он, когда у него обнаружили рак поджелудочной железы.
То же нетерпение добавило ему проворности и умения снимать то, чего не замечают другие. Как мимолетное появление девушки-солдата в крепости на Слоновьем перевале. Тревожное напряжение на лице; огромный пулемет, размером почти с саму девушку, висевший у нее на плече. Ощущение закаленной войной женщины, застрявшей в детском теле. Фотография получила призы. Каждый цент отправлен в детские дома в Яффу. Мой муж считал, помощи никогда не бывает достаточно.