Прервав мужские разговоры, я изучаю сосуды, отмечая искусный стиль Паппоса с двумя цветами, которого так трудно достичь. Я беру рифленую вазу из кобальта и аквамарина. Поворачиваюсь, чтобы спросить:
– Какие вещества дают такой цвет?
Паппос и Ашер склонились над ящиком, на котором стоят стеклянные кувшины. Я оглядываю небольшую мастерскую. Отца нет.
– Где отец? – спрашиваю я.
Они смотрят на меня пустыми взглядами.
Я так ловко научилась отгораживаться от разговоров тех, кто рядом, что не заметила, как отец выскочил из мастерской.
– Он нездоров, один пропадет!
Я выбегаю на улицу в поисках отца. Зову, протискиваюсь мимо прогуливающихся. Ашер бежит за мной, впереди нарастает толпа. Я подхожу к краю толпы, зову отца. Люди толкаются, кричат. Я пытаюсь найти отца, пробираюсь сквозь толкотню. Слышится плач детей, разгорается драка.
– Убейте римских свиней!
– Убейте фанатиков!
Яростный рев мужчин. Толпу охватывает безумие, люди толкаются, наносят удары. Женщины кричат.
Вдруг толпа расходится, люди разбегаются так же быстро, как и собирались. Только не отец. Он неподвижно лежит на улице с широко раскрытыми глазами, упав от лезвия, не предназначенного для него. Горло перерезано, как у пасхального агнца.
Я слышу собственный плач. Чувствую, как трескается кожа, когда колени ударяются о каменную дорогу. Кладу руки на грудь отца, молясь о вдохе и выдохе. Зову на помощь.
Ашер и Паппос командуют, чтобы отца подняли и унесли. И хотя я видела его худым, далеко не тем, кем он когда-то был, чтобы его поднять нужно четыре человека. Ослепленная слезами, я иду за ними обратно к нашему двоюродному брату, где я буду горевать и не есть, рыдать и не спать. Просить ответа у Владыки мира и не получать.
Вспоминаю наш последний разговор. Неуклюже собираю его воедино нечистыми руками, чувствуя на коже тепло отца, пятно крови на пальцах. Вымывшись, задумываюсь, не легче ли не знать того, что я узнала во второй любимый день отца. Что я была причиной первого.
Я покидаю Священный город с караваном, идущим на запад мимо бесконечного потока прибывающих паломников. Возвращаюсь в деревню без отца.
Толпы уставших паломников в грязной одежде. Что же делать тем, у кого нет шекеля, чтобы пропустили в воды для очищения?
– «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега».
Ошайя произносит молитву, опуская ветку иссопа в воду и окропляя ею тех, кто прикасался к мертвому телу. Оно преследует меня. Как избавиться от ярости, которая горит во мне? Где тот могучий иссоп, который очистит память об обмякшем теле отца, яркой сочащейся крови, темнеющей в пыли?
Глава 16. Флоренция, 1514 год
Белая краска на палитре блестит, как распушенный шелк. Яркость меняется вместе с освещением, создавая иллюзию глубины. Текстура ложится на кисть, не слишком жесткая, не слишком мягкая, и я легко наношу массу на обрезки деревянной панели. Кожу покалывает, как будто передо мной что-то ужасающее, а не волнующее. Что же это: восторг так похож на страх? Я откладываю кисть в сторону и подношу деревянную основу к окну. Дую: мне не терпится, чтобы краска скорее высохла. По коже бегут мурашки, тело пульсирует в каждом мягком месте, когда она ловит свет.
Белый напоминает Флоренцию в тот день, когда приехала Лючия. Яркий и прозрачный, как мелкая снежная пыль. Я достаю из кармана фартука кусок камня, тайная добавка в состав созданной мной краски.
Секрет, который прятался у всех на виду.
На мысль меня натолкнуло воспоминание об отце: я и он в виноградниках. А в темных минутах прошлого мерцал камень Альберезе.
Камень Альберезе встречается по всей Тоскане, от русла реки Арно до холмов вокруг Прато. Но впервые я увидела его на маленьком винограднике отцовской семьи. Белые куски камня, сложенные у основания лоз, впитывали солнце для растений, сохраняя и питая их зимой теплом и светом.
– Глазам больно, – пожаловалась я однажды отцу днем, когда камни сверкали под лучами солнца в зените.
– Не моргай, – ответил он и широко открыл глаза. – Видишь? Глаза надо тренировать, чтобы они выдерживали свет.
Я попробовала ему подражать, но ужаленные солнцем глаза заслезились, по щекам побежали ручьи.
– Не моргай, не отворачивайся, – настаивал он. – Как же ты встретишь Создателя и его яростный свет?
Я помню его в смертный час: вспухший, знакомые черты искажены, шрам на бицепсе, тяжелый запах испражнений и вонючей плоти, глазные яблоки, застывшие в затуманенном взгляде. Был ли свет в судьбе, которую он заслужил?
Внизу Мариотто разговаривает с гостем. Я не вслушиваюсь, пока он не повышает голос.
– Являешься ко мне домой, требуешь то, что не твое до обговоренной даты, – выговаривает муж.
И я понимаю, что к нам пришел Рафаэль Санти да Урбино. Во-первых, заняв у него пятьдесят золотых флоринов, Мариотто стал его избегать, каждый раз жалуясь на требования Рафаэля заплатить раньше условленной даты. А во-вторых, я не слышу ответа. Рафаэль никогда не повышает голоса.
– В тебя бросают деньгами папы римские, а ты приходишь сюда и ругаешься из-за каких-то двадцати флоринов. Mi insulti! – говорит Мариотто.
Я напрягаюсь, чтобы услышать другую сторону, но ответа не уловить.
– Пятьдесят, говоришь? Не может быть. Где-то тридцать. От силы тридцать пять.
Пауза означает, что говорит Рафаэль.
– Нам всем нужны материалы, – спорит муж. – Я должен тебе. Другие должны мне. Вот свинцовый порошок для палитры. Возьми, да хоть все забери. У меня самые хороший. Измельченный и промытый много раз.
Он говорит о моих партиях, потому что сам Мариотто почти не промывает грунтовку.
Дверь хлопает.
– Уйдешь, не сказав доброго слова, Санти? – кричит Мариотто. – Зазнался теперь, когда тебе платит сам Папа?
Он топает на кухню и гремит сковородками.
Половина кухни заполнена банками со смесями: муж все еще собирается изобрести собственный идеальный белый цвет. Я понимаю, что он со мной соревнуется. На измельчение частенько уходит больше времени, чем на живопись. Он отказывается во время помола смеси прикрывать рот маской или тканью, поэтому кашляет и сплевывает. Чем больше он работает с порошком, тем раздражительнее становится. На запястьях образовались странные синие линии. И такие же на лодыжках.
– Не могу облегчиться! – кричит он с горшка. – Боже, помоги! Кишечник настолько забит, что всё вот-вот прорвется через пупок.
Врач прописал ему слабительное, сваренное с луком, от которого живот вздулся и заурчал и высушило слюну.
– Дерьмо меня отравит, – пожаловался он Микелю.
– Таков бич человечества, – сказал Микель.
– Срать я хотел на твое презрение, – разозлился Мариотто.
– Ты и на флорин не нагадишь, – возразил Микель.
На кухне громыхают кастрюли и сковородки, и Мариотто, споря с кем-то, кого уже нет, бормочет, бросая, на сковородку, как обычно, шесть яиц.
Стучат.
– Я открою, – кричу я.
Я кладу деревянную панель, окрашенную моей новой краской в белый цвет, на стол и запихиваю кусок альберезского камня обратно в карман. Если я решу поделиться тем, что я сотворила с камнем, я заставлю их заплатить.
– У меня новости, – говорит Эудженио, краснея и улыбаясь.
– Какие?
В дверях с куском хлеба в одной руке и бокалом вина в другой появляется Мариотто.
– Яичница горит, – говорю я. – Чувствуешь запах?
– Santa Madre!
Мариотто бежит назад в кухню.
– У меня нос заложен, и свиных желудков не учуял!
– Ему бы не помешали несколько капель териака, – говорит Эудженио, когда Мариотто оказывается вне пределов слышимости.
Мясо гадюки и настойка опиума, приготовленные аптекарями для защиты от чумы.
– И сегодня хороший день, – говорю я, устав от ярости Мариотто.
– Я встретился с Рафаэлем, – сообщает Эудженио.
– И кто его только не встретил сегодня утром, – смеюсь я.
Мне интересно, насколько близко Эудженио знаком с известным влюбчивостью Рафаэлем, на это я и намекаю.
– Отвечать не стану.
– А я и не спрашиваю, – наслаждаюсь я смущением Эудженио.
Мне редко удается застать его врасплох.
– Allora! Выкладывай! Расскажи все.
– В ризнице есть такой журнал, который мой дядя ведет десятки лет. Рождения, смерти и браки всех прихожан.
– Ты влез в журнал падре Ренцо? – огорчена я. – Это же неприлично.
– Порядочность нам не поможет, – говорит Эудженио
Живот скручивает, как будто я сама перелистывала страницы.
– Как ты мог подглядывать?
– Один молодой человек ищет моей компании. Я искал подробности.
– Ты преступник, раз ищешь, – говорю я.
– По мнению большинства, я так и так преступник.
Мариотто снова появляется в дверях, ковыряя в зубах острым кончиком ножа.
– Думаешь, ты единственный мужчина во Флоренции, который получает удовольствие между половинками задницы?
– Твои речи соперничают со словами Данте, – говорит Эудженио, которого не смущают грубые подшучивания Мариотто.
Мариотто проходит в комнату и вдруг замечает деревянную панель, которую я положила на стол.
– Что это?
Он показывает лезвием.
– Сам посмотри, – отвечаю я, вручая ему панель.
– Dio mio![35]
Мариотто хватает ее и подходит к окну, к свету.
Я прикладываю палец к губам, предупреждая Эудженио не говорить о записях падре. У Мариотто язык без костей – навлечет на нас беду.
– Боже мой! Это твоя белая краска?
Он подносит панель к глазам, потом держит на расстоянии вытянутой руки. Смотрит с разных сторон.
– Свежий и яркий, и не резкий.
Он всасывает сквозь зубы воздух. Такой же звук он издает, размышляя о мелочах, например, о том, как рука должна лежать на коленях.
– Но как? – спрашивает он почти неслышно.
– Не угадаешь, – отвечаю я.
– Жена знает, как меня завести, – кивает он Эудженио. – Значит, теперь надо доказать, что ты меня недооцениваешь.