Руки тянутся к животу, и свет течет сквозь них.
Желание Владыки мира. Не ваше. Так нас учат.
Но где милость Божия, когда дело доходит до моих желаний?
Желание Владыки мира. Не ваше.
Если мне нужно это помнить, должна ли я забыть о своем сердце?
Глава 18. Фьезоле, 1515 год
– У меня сердце сейчас выскочит из груди, – задыхаясь, говорю я.
Крутая узкая дорога из Флоренции во Фьезоле – это не приятная послеполуденная прогулка, которую обещал Эудженио. Я останавливаюсь на открытой площадке и падаю на траву.
– Я прошла десять тысяч шагов. У меня даже ботинки протерлись насквозь.
– Но мы уже близко, – говорит Эудженио, указывая на крутой поворот на дороге, где уклон еще круче.
– К чему? Ближе к аду, чем к вершине.
– Если у ада такой вид, то пусть я буду проклят.
Он плюхается рядом со мной, открывает сумку и достает два кубка и фляжку.
– Ты всю дорогу нес фляжку с вином? – удивляюсь я.
– Искатель приключений всегда отправляется в дорогу с припасами.
Он наливает и протягивает мне кубок. У вина вишневый вкус, и я чувствую, как щеки вспыхивают, словно закат солнца.
Отдышавшись, я вижу на севере голубовато-зеленые холмы; на юге вздымается Арнольфо, высокая вершина, похожая на замок. Сквозь верхушки деревьев виден Дуомо, его золотая башенка, отражающая свет.
– Сверху открывается вид на весь город, – говорит Эудженио.
И хотя я в этом не сомневаюсь, сейчас меня это мало волнует.
– Завтра первым делом посетим монастырь Санта-Мария, – говорит он, возможно чувствуя, что мне нужно заверение, что мы достигнем цели нашего путешествия.
– Как ты думаешь, Лючия в монастыре была несчастна? – спрашиваю я.
– Женщине умной или способной, а ты говоришь, что у нее есть и то и другое, монастырь вполне мог подойти. Монахини Санта-Марии, как и многие другие, честолюбивы, торгуют как купцы. А теперь они могут похвастаться лучшей школой-интернатом для девочек во Флоренции.
Ответ меня успокоил. Я отпиваю еще вина и любуюсь видом. От пребывания за пределами городских стен возникает чувство свободы и приключений.
– Не сочтешь меня невоспитанной, если я сниму ботинки? – спрашиваю я, желая ощутить ногами траву на склоне холма.
– Мне все равно, но что подумают другие? – он указывает на статного пожилого мужчину и нарядно одетую молодую женщину, их слуга держит на привязи двух красивых коней.
Я протягиваю пустой кубок. Эудженио приподнимает бровь, поднимает фляжку в чехле и наливает еще.
– Не хотите вина? – кричу я паре, удивляя Эудженио, и вино поднимает мне настроение.
Мужчина, похоже, сопротивляется, но молодая женщина подводит его. Эудженио вытирает кубок, наполняет его и предлагает незнакомцу.
– Я Виттория Колонна. Это мой отец Фабрицио, – представляется женщина.
Имя Фабрицио Колонны, генерала папского альянса, хорошо известно. Передо мной лицо человека, утомленного войной. Если бы не вино, я бы упала в обморок от смущения, что растянулась перед ними на траве.
– Вы, наверное, спешите на прием на виллу Медичи? – спрашивает Виттория. – Говорят, появится сам Папа Лев. Он от пирушек не отказывается.
– Как мы могли это пропустить! – восклицает Эудженио, прежде чем я успеваю ответить. – Муж синьоры Альбертинелли не смог прийти. Он со своим компаньоном фра Бартоломео в Риме.
– Друг монаха? – внезапно интересуется синьор Фабрицио. – Он согласился написать портрет дочери, но она не усидит на месте ни минуты. Разве что когда пишет стихи. Если нам повезет, она что-нибудь прочтет.
Я вздрагиваю, когда вижу, как Фабрицио тщательно изучает нашу одежду.
– Вы идете из Флоренции пешком? – спрашивает он, словно пытаясь оправдать нашу скромную одежду.
– Очаровательная прогулка, – говорит Виттория.
– Если бы не разбойники! – говорит Эудженио. – Сумки украли. Вместе с парадной одеждой.
Я ошеломлена ложью и бросаю на него суровый взгляд.
– Эти воры наглеют с каждым годом, – говорит Фабрицио, сильно втягивая сквозь зубы воздух. – Побросать бы их в колодец!
– Успокойся, дорогой отец. Мы едем веселиться, – говорит Виттория, и мне слишком хорошо знакомо желание его умилостивить. Потом мне: – У меня есть платье из лиловой парчи, которое подойдет вам куда лучше, чем мне.
В Италии чтут связи: брак с Мариотто Альбертинелли и, следовательно, знакомство с уважаемым фра Бартоломео. И вот мы садимся на лошадей и верхом поднимаемся на крутой холм к вилле Медичи.
У ворот синьор Фабрицио называет свое имя, и слуги спешат отцепить седельные сумки, предложить угощение и отвести лошадей на постой. Пока мужчин уводят перекусить, нас с Витторией провожают через фойе с колоннами и большую лоджию в комнаты для гостей, отведенные для нее и ее отца. Она вывешивает одежду из расшитого шелка и бархата, затем достает из сумки изящный каплевидный флакон из зеленого стекла и плещет в лицо водой, которая пахнет пудрой и сладостью, напоминая ароматы фиалки и ириса. Она наливает немного в мои сложенные чашечкой руки, и я вдыхаю аромат и наслаждаюсь освежающей водой. И помогает переодеться в предложенное платье.
Мы идем рука об руку через длинный коридор на открытую верхнюю террасу, мои юбки развеваются при каждом шаге, за спиной тянется маленький шлейф.
Я могла бы падать в обморок, ахать, охать и смеяться от восторга и выглядела бы заурядной простушкой. Но я внимательно слушаю, пока Виттория рассказывает о вилле, пытаясь запечатлеть в памяти захватывающее зрелище, ведь, как и обещал Эудженио, отсюда видна вся Флоренция.
Вечерний свет окрашивает Дуомо в розовый цвет; золотисто-медный шар наверху горит как его собственное солнце. Подают вино в стеклянных бокалах. Я принимаю. У Виттории мелодичный голос, ее звонкий смех очарователен.
В отличие от других вилл Медичи, стоящих среди ферм, эта великолепная резиденция, врезанная в крутой каменистый склон горы, источает атмосферу, для которой она была предназначена. Это приют художников, философов и литераторов. Из каждого квадратного окна, обрамленного серым камнем, и широкой лоджии открывается живописный вид. Живые изгороди лавра и мирта источают резкий лимонно-сладкий запах, а на террасе под нами цветущие лимонные и апельсиновые деревья пахнут цитрусами и медом. Терракотовые вазы, в которых растут лаванда, майоран, мята и базилик, стоят между еще большими вазами, с дикими красными и белыми розами.
Музыка, вино и еда льются рекой, и Эудженио тащит меня танцевать гальярду на мраморной веранде. Потом мы все вместе исполняем ридду: встаем в круг, а Томмазо Витолини баритоном поет григорианский хорал.
– Это Пьетро Бембо – он поэт и любит тосканский язык, – говорит Виттория. – Вон там Уильям Грокин, ученый из Англии. А та красивая женщина с шелковым шарфом, расшитым золотом, – это Кассандра Феделе, когда-то ученица Полициано. Говорят, скоро отплывает на Крит! Замечательный оратор, особенная поэтесса. Выступала в венецианском сенате по вопросу о высшем образовании для женщин.
– А что случилось? – спрашиваю я, удивляясь, почему не слышала о прекрасных талантах этой женщины.
– Замуж вышла, – отвечает Виттория, и, похоже, от вина мы хохочем до тех пор, пока не сгибаемся пополам, не в силах дышать.
Эудженио приносит вино grappa prosecco. А Виттория с жаром читает свои стихи:
…нас заставили верить, что мы
недостойны самих себя.
Мы себя не любили.
Одинокими были.
Мы с Эудженио – редчайшая пара. Счастливы в обществе друг друга. Мне нравится нежное прикосновение теплой руки Эудженио к моей руке, спине.
Я подробно описываю синьору Фабрицио картину мужа в Сан-Микеле-алле-Тромбе, на которой изображены женщины из Святой земли, покорившие мое сердце.
– Можно подумать, Елизавета и Мария – лучшие подруги дорогой Антонии, – говорит Эудженио.
– Элишева и Марьям, – поправляю я его, объясняя нашим хозяевам арамейские имена. – И, если бы не эти женщины, я была бы более одинокой, чем Адам.
– Ваше здоровье!
Мы наполняем бокалы и веселимся. Серьезно говорим о семье и Риме, до хрипоты спорим о политике и хохочем, когда Эудженио изображает Папу Льва: он надвигает на самые брови шляпу, надувает щеки и поднимает плечи, чтобы укоротить шею. Берет обеими руками торт с медом, специями и сухофруктами и запихивает в рот все до последнего кусочка.
Мы танцуем, пока я не чувствую, что ноги вырвутся из туфель.
Вскоре синьор Фабрицио устает и прощается с нами.
– Нас пригласили остаться, но мне нужно навестить кузена.
– Платье оставьте себе, – говорит Виттория. – Оно словно на вас сшито. Переночуете в наших комнатах. Дорожная одежда висит в шкафу.
Эудженио не сдерживает веселья, потому что дорожная одежда – лучшее, что у меня есть.
Мы с Эудженио прогуливаемся по нижней террасе, великолепному пространству, созданному любовью к ботанике Джованни Медичи, двоюродного дедушки Папы Римского. Он обменивался луковицами и экзотическими растениями с европейскими синьорами и разбил великолепный сад, украшенный гранатами и золотистым ирисом. Нас опьянили сладкие, смешивающиеся ароматы цветов.
Насытившись вкусной пищей и хорошей компанией, я надеваю ночную рубашку и падаю на огромную кровать орехового дерева, застеленную мягким льном, шелком и хлопком.
– Давай останемся здесь навсегда, – говорю я, укладывая голову на пышные пуховые подушки, обтянутые шелковыми наволочками.
Эудженио стягивает камзол и рубашку и плюхается рядом со мной. Волосы мягкими каштановыми завитками окаймляют его щеки.
– Комната синьора Фабрицио рядом, – напоминаю я.
– Она вдвое больше этой. Она твоя. Ты ее заслуживаешь.
Он кладет руку на лоб тыльной стороной.
Красивые мальчики часто превращаются в неприметных мужчин, но с Эудженио это не так. Овал лица, сияние безупречной кожи на чуть покрытой волосами груди – мой друг прекраснее Рафаэля. Я так привыкла к трясущемуся животу Мариотто, что с открытым ртом разглядываю его рельефное тело. Мне хочется коснуться его выступающих мышц, провести по ним пальцами, узнать, каковы они на ощупь.