ду шкатулку в сумку.
У постели Эудженио я целую его лоб и щеки.
– Твой Веспуччи мной бы гордился, – говорю я. – Меня ждет приключение.
Глава 21. Эйн-Керем, 6 год до н.э.
Высокая гора грохочет и трясется. Земля Иудеи колеблется, рябит, как огромное море. Раздается раскат грома. Взрыв – и в небо летят камни, вздымающиеся облака пыли скрывают ландшафт. Я кашляю, задыхаюсь. Пыль заполняет глаза, рот. Я прижимаю ребенка к груди. Он громко, испуганно рыдает. Я в ужасе. Надо спешить, но единственная тропинка ведет к горе. Тропа под ногами дрожит, и позади меня земля рушится, огромные каменные плиты откалываются и падают во тьму. Я бегу с ребенком, отплевывая пыль. Пытаюсь позвать на помощь, и пыль забивает легкие. Чувствую знакомое прикосновение к лицу. Ослепляющий свет.
Просыпаюсь в поту, хватая воздух, рот пересох и будто с песком.
Сажусь и глотаю воду прямо из кувшина, всегда стоящего рядом с тюфяком. Вода стекает по лицу, но не охлаждает, губы горят, будто обожжены солнцем. Я прижимаю руку к животу, туда, где пульсирует пупок. По сравнению с другими женщинами на шестом месяце первой беременности, живот кажется огромным. Трудно поверить, что он еще продолжит расти. Из груди уже вытекают крошечные капли жирного молока.
– С тобой такого не было, – сказала мать, когда во время беременности Цадом пришло раннее молоко и неутолимая жажда. – Наверняка будет мальчик.
И на ее лице отразилась радость, которой мне было стыдно препятствовать.
Я одна на тюфяке. Ночи необычайно жаркие, и Захария спит на крыше. И все же я зову его, тянусь под промокшими и перекрученными простынями. Я встаю с постели и набрасываю шаль.
Во дворе меня успокаивают ночные шорохи. Стрекот кузнечиков, шелест птиц, гнездящихся на терпентинном дереве. Я ищу на небе звезды, которые говорят, сколько времени осталось до рассвета. Большая звезда на севере мерцает как костер. Я облизываю пересохшие губы, меня мучает жажда. Как хочется глотнуть воды из источника.
Дорога к источнику идет вниз с холма, возвращаться придется по крутому склону. Мой живот больше, чем у многих, кто носит первенца. Захария будет возражать. Он храпит на крыше, и, хотя я могу тихонько ускользнуть, я возвращаюсь в постель, но не сплю. Снова встаю и одеваюсь. Надо идти. Неважно, что ночь. Неважно, что пойду одна. Дорогу хорошо освещает месяц. И в этот час у источника ни души. По крайней мере, нет женщин.
Женщины, собирающиеся у источника, меня терпят, но не приветствуют.
Сначала остерегались, что я не рожаю, теперь с подозрением смотрят, что я беременна в возрасте, когда многие нянчат внуков. Матери и бабушки торопят девочек пить, прежде чем я коснусь воды.
Самые злые языки у молодых женщин. Иначе они бы со мной дружили.
Ее муж онемел, потому что не мог поверить, что гнилая ветвь может принести плоды. Тогда пусть мы все онемеем. Кто из нас может в это поверить?
Я не могу их осуждать, мы все отчаянно нуждаемся в одобрении наших старших.
Путь вниз к источнику нежно-серый в лунном свете. Сейчас идти легко, а ведь так часто ноги немеют. Другие женщины жалуются на изменения в теле пока дети растут в животе, я же наслаждаюсь каждым изменением как подтверждением того, что меня ждет материнство.
Приближаясь, я слышу знакомый звук источника, ровный поток родниковой воды становится все громче. Ребенок во мне толкается.
– Ты тоже слышишь? – спрашиваю я, касаясь живота.
Я останавливаюсь и успокаиваюсь. Может, ангел наставляет ребенка. Священный момент, когда можно передать любую мудрость и самопознание, учения, которые ребенок забудет при рождении и обретет позже. Ангел коснется губ новорожденного и скажет: «Тс-с». След навязанного молчания останется ложбинкой на верхней губе ребенка.
Ребенок перестает толкаться, я иду дальше и вижу фигуру, склонившуюся над водой. Я отхожу в тень. Может, юный пастух спустился с подножия горы. Я высовываюсь, и фигура подносит руки к воде. Тихий женский голос что-то напевает. Потом, словно почувствовав мое присутствие, она поворачивается. Вода льется с рук.
– Sh’lama? – зовет она.
Косой свет полумесяца освещает ее лицо.
Я выхожу из тени и зову ее. И прежде чем успеваю поздороваться, Марьям бросается ко мне и обнимает. В груди взрывается волна тепла. Ребенок сильно брыкается снова и снова, будто его сердце тоже кувыркается от восторга.
Она целует меня в обе щеки. Касается прохладными ладонями лица. Воды источника омывают мне щеки. Я прижимаю губы к ее щекам, касаюсь ее лица. Потом ее руки у меня на животе, жар, от которого ребенок толкается.
– Ах ты какой сильный! – восхищается Марьям.
Я снова целую ее в щеки, молча, из-за слез.
За нами пульсирующим радостным фоном клокочет источник.
– А где Иосиф? – спрашиваю я, обретая голос.
– Отстал немного, животные устали.
Маленькая девочка, которую я знала, теперь взрослая женщина, ее настороженные глаза наполнены сомнением, и мне хочется всем сердцем ее защитить.
– К тебе тоже приходил ангел? – спрашивает она. – Ты знала, что я приеду? Самой посмотреть твои новости о ребенке.
И тут я вспоминаю о желании именно сейчас выйти из дома без сопровождения, чтобы утолить жажду из источника, смыть сонную пыль изо рта. Ослепительный свет, что меня разбудил.
Потом я чувствую его в ней. Знаю сразу, и ей не надо мне сообщать, что она тоже понесла.
– Ты приехала сюда с ребенком? – спрашиваю я.
Она маленькая и легкая в моих руках, словно стремительный порыв может поднять ее ввысь.
– Я чувствую, что еще слишком рано. Я не готова, – вздыхает Марьям.
– Слишком рано? Слишком поздно? Да кто мы такие, чтобы знать, когда появятся дети?
Я снова беру ее прохладную руку, сжимаю еще крепче. Желаю передать ей силу. Свою уверенность. Всем сердцем, передавая через руки. Вокруг нас веет ветерок, колышет на головах накидки, и я думаю о женщинах, что придут сюда позже, чьи пересуды разлетятся прочь от нашей веры в себя, друг в друга.
– Будем же счастливы и благодарны, как наша прародительница Лия, – говорю я. – И пусть грядущие поколения помнят, что матери в любом возрасте священны и благословенны.
Она держит руку у меня на животе, и ребенок снова толкается, и я вижу ее восторг и понимание. Мое дитя придет раньше, и у ее ребенка уже будет друг в этом мире.
Мы обращаемся к источнику, складываем ладони чашечкой и поим друг друга. Молимся о наших детях, об их детях и будущих детях. Сидим рука об руку, пока бледный рассвет не глотает звезды.
Когда мы карабкаемся по тропе домой, я напрягаюсь от усилий. Она подставляет локоток, и я беру ее под руку. Я рассказываю ей о Захарии, о том, что он потерял голос. О работе со стеклом. Об одиночестве. Она рассказывает о том, что ее младший брат Иохим исчез с другими людьми, которые прятали под одеждой ножи, и что Иосиф прогнал других, пришедших разыскивать их несколько месяцев спустя.
– Иосифу придется вернуться в Назарет через три дня, – вещает Марьям. – Он говорит, что ученик каменщика стремится работать, но неуклюж.
– Каменные строения твоего мужа так же ценятся, как и деревянные, – говорю я. – Как же не суетиться.
Марьям снова смотрит на меня ясными глазами, и я уверена, что слышу ее речь, но она даже рта не открыла.
«Я останусь, пока он не родится».
Она произнесла это? Не пойму.
– Вот моя мастерская, – говорю я, указывая на маленькую хижину над нашим домом.
– Твоя мама говорит, что твое стекло – как ночное небо на ладони.
– Мне она такого не говорит. – Мой ответ звучит жестче, чем хотелось.
– В детстве я ее боялась, – признается Марьям.
– По-моему, ей хотелось, чтобы я ее боялась больше, – смеюсь я, вспоминая, как я топала, настаивая, что буду играть в грязи под дождем, и мне сказали, что если я предпочитаю играть, как мальчишка, то надо простоять в грязи, пока не кончится дождь. Дождь шел почти все утро, но я стояла не шевелясь. Потом, грязная и дрожащая, легла на циновку, упрямясь и не желая мыться и сушиться.
– Наверное, вы обе выбрали друг друга не зря, – улыбается Марьям.
Ее слова застают меня врасплох.
– Захария сказал бы, что выбирает всецело Владыка мира, – неуверенно отвечаю я.
– Но раз уж мы часть того целого и часть Владыки мира, остается предположить, что мы тоже участвуем, – рассуждает Марьям непринужденно, но уверенная в своей правоте. – Ну это я так думаю.
– А ты делишься своими мыслями с Иосифом? – спрашиваю я, любопытствуя, как он отвечает на ее мысли.
Такого терпеливого мужа, как у меня, еще поискать.
Большинство мужчин представляет роль женщины в рождении и воспитании детей. Предпочтительнее сыновей. Мужчин, которые продолжат владеть землей и ее обрабатывать, как не могут женщины. Или так считается. Женщина половину утра мелет зерно в муку. Затем ее день заполнен прядением шерсти, кормлением детей и домашнего скота, уборкой. А еще нужно навестить родителей, мужа, соседа, который болен, и принести лекарство или мазь раненому мальчику.
Обязанность женщины – вести домашнее хозяйство, сохранять семейные корни, поддерживать традиции.
– Женщины – не руль корабля, а ветер, гонящий паруса, – говорила бабушка. – Часто незаметные, но сильные, как ветер. Большинство мужчин признается, что, когда дело доходит до домашнего хозяйства, они плывут по течению.
Только много лет спустя я поняла, что она имела в виду.
С вершин холмов доносятся утренние птичьи песни. Марьям закрывает глаза, прислушиваясь.
– Лето будет засушливым, но в день рождения твоего сына пойдет дождь.
У меня частит сердце. У меня родится сын. У меня будет сын?
Она берет меня за руки, и моя кожа покрывается влагой. Она не отрывает от меня взгляда, затем смотрит через мое плечо, возможно ожидая, что мой муж прервет нас до того, как она закончит.
– Тебе это приснилось? – спрашивает она с тревожной серьезностью в голосе.
В вопросе чувствуется настойчивость, от которой у меня сжимается грудь и стучит в висках. Нарастает паника, хочется сказать, что не знаю, о чем она. Желание отключить все чувства, которые бьют тревогу.