Но теперь я оторвалась от Трис и барахтаюсь. Что-то течет по ногам. Теперь, когда я его оттолкнула в сторону, через дверь проходит прямая дорога, дверь на границе между мирами.
Я бегу. Бегу. Всегда этот бег. Даже когда недвижима.
Трис окликает меня. Выбегает за мной из комнаты персонала, по университетским тропам через пешеходный мостик. Я бегу и всхлипываю. Школьница с голубым бантом на уроке физкультуры. Если ты можешь бежать, ты в безопасности. И я обгоню ее, потому что не хватало мне еще увидеть, что я ее подвела. Ее разочарованный взгляд будет вечно меня преследовать.
Но я больше не могу бежать. Мой желудок пронзает судорога. Я останавливаюсь возле пешеходного моста, и она задыхается рядом со мной, не в силах говорить, пока переводит дыхание.
Она мягко заводит разговор.
Она не говорит «как ты могла так себя вести?». Ни слова не говорит о том, что «твоя несдержанность стоит мне больше, чем ты можешь себе представить, глупая сука, бесполезная, ты с таким же успехом могла бы использовать свою дырку как водосточную трубу».
– Я помогу, – говорит Трис. Ее грудь вздымается и опускается, качаются серьги-капли. – Скажите мне, что можно сделать. Я откажусь от сделки через секунду.
Меня смущает ее искренность. Разве она мне должна? Зачем принимать мою сторону без объяснений?
– Кто он? Он вас обидел?
И я почти сдаюсь. Почти подчиняюсь ее напору, теплу, впитываю ее прикосновение. Но мне надо скрывать от людей. Надо закрыться от людей. Сохранить постыдные секреты в себе.
– Займитесь своими делами, – говорю я, отступая. – Мне ничего от вас не нужно.
Судороги пронзают мне живот, плечи. Трудно стоять прямо, тяжелее ходить.
– У вас кровотечение, – говорит Трис, подходя ко мне.
В ее глазах испуг. Совсем на нее не похоже.
Я отгораживаюсь ладонями, судороги теперь похожи на схватки.
– Вызовите скорую! – кричит она прохожим, тянется ко мне и берет под руки: – Я держу, – говорит она, когда я позволяю себя обнять, тошнота захлестывает меня, бедра истекают теплом.
Я больше не могу бежать. Не могу сопротивляться. Колени подгибаются.
Она прижимает меня к себе. К нам бегут санитары.
Больничная койка узкая, матрац шуршит, как целлофан. Врач объясняет осложнения выкидыша. Кровотечение. Инфекционное заболевание. Разрыв. Рубцевание. Депрессия.
– Дайте ей отдохнуть, – говорит Трис.
Доктор злится, но оставляет нас в покое.
И я хочу извиниться.
Но она произносит это вместо меня.
– Мне очень жаль, – говорит она, держа свою теплую руку в моей.
Этими словами я когда-то начинала каждое предложение, а теперь это стихотворение, разрушающее заклинания. Возможно, достаточно услышать, не говоря об этом. Или хотя бы начало.
Затем клубок внутри меня распускается. Нить ослабляется, раскручивается. Кусочки отделяются. Каждый хрупкий стежок, чтобы удержать меня, вот-вот лопнет. Слова высвобождаются. Я не могу остановить их поток. А потом выходит все. Хотя она не просила.
Вы бы видели их вместе. Он и его папа. К шестнадцати, когда Джонатан входил в комнату, я отрывалась от шитья и переводила дыхание. Копия отца. На фотографиях Пола в этом возрасте их едва можно было различить.
Он не должен был оказаться в том поезде в то время в том городе. Вечно опаздывал. А в тот день пришел рано. Счастье, говорили потом, что в вагоне почти не было людей. Как я дрожала от ярости, слыша, что называют счастьем. Бомба унесла четыре жизни. И от жизни, сидящей ближе всего, ничего не осталось. За исключением сумки с фотоаппаратом, оставленной в туалете. Вечно что-то теряет, что-то не туда кладет. Это сводило меня с ума. Я доводила его до бешенства, жалуясь. И всегда опаздывает. Но не в тот день.
Не. В тот. День.
И мое сердце хочет взорваться и не оставить вокруг ничего.
Но я чувствую, что меня держат за руку.
Трис держит меня за руку. Держит, пока я разваливаюсь.
Глава 23. Флоренция, 1516 год
Я просыпаюсь взмокшая и дрожащая от лихорадки, хватаюсь за живот. Я в Риме? Вернулась во Флоренцию? Сдвинуть руку – все равно что поднять каменную плиту. Наконец руки находят небольшой холмик плоти, тугой и горячий. Интересно, сплю ли я или чувствую дитя, пульсирующее, как второе сердце, у меня под ладонями.
Я роняю руку с живота на кровать. Пытаюсь открыть глаза, покрытые туманной пеленой. Не пойму, где я. Переворачиваюсь на правый бок и шарю рукой по тумбочке. Мои пальцы находят стеклянный флакон, который я держу у кровати. Это моя спальня. Я во Флоренции.
Скрип половиц. Комната плывет в тумане. Кровать смещается под весом, рука у меня на лбу. И хотя я была уверена, что очнулась в своей комнате, дома во Флоренции, а не в многочисленных лихорадочных снах последних дней, теперь я не знаю. Из-за его голоса.
– Sei tu, morte?
Мои пересохшие губы трескаются и горят, когда я говорю. Это ты, Смерть?
Я пытаюсь сосредоточиться. Пробую дотянуться рукой до него, этого нежеланного гостя, чтобы оттолкнуть его от себя. От моего ребенка. Его голос в моем ухе.
– Sono io. Это я.
– Vai via lasciami, morte! Проваливай, Смерть!
– Спи, – говорит голос.
Меня опять лихорадит.
Озноб приходит и уходит, будто ангел смерти прилетает, чтобы провести крыльями по телу и проверить, пошевелюсь ли я. Чувствую, как мне поднимают руки и ноги, чтобы обтереть, в рот вливают воду. Сколько дней прошло, я не могу сказать. Но однажды утром я двигаюсь свободнее, не через силу: испарина отступает. Думаю о знакомом голосе, который меня усыпил. Если Смерть звала, я не ответила. Как и мой ребенок. При этой мысли слезы текут сами, но у меня нет желания плакать.
Скоро я смогу сесть в кровати и выпить жидкий бульон. А когда поднимаюсь с постели, чтобы умыться, это маленькая победа.
– В Риме малярия. Это из-за грязной реки, – говорит врач Фредо, глубоко вдавливая пальцы мне в живот. – Но кто знает последствия? Если она родит ненормального, ничего удивительного.
Ясно, что его не впечатлило, что я отправилась в такую даль на ранней стадии беременности. Я слишком слаба, чтобы вникать. Слышу звон монет, которыми купеческий сын расплачивается с врачом.
– Грубоват, но один из лучших врачей, – говорит Фредо.
Он вырос, и у него ломается голос. Его отец доволен сообщениями Сарто и Микеля о том, что у сына есть талант к фрескам, и разрешил ему остаться во Флоренции подольше.
Я поднимаю руку, чтобы дать ему знать: неважно, что было сказано.
Дверь закрывается, и я слышу, как он спускается в кухню. У меня кружится голова.
Осторожный стук в дверь, она со скрипом открывается. Я не пытаюсь встать, но открываю глаза, не такие тяжелые этим утром.
Он стоит в дверях, тяжело опираясь на палку в дрожащей левой руке.
Я уже плачу, тянусь к нему, ожидая, что он исчезнет в сонной дымке. Но он медленно хромает ко мне. Я чувствую запах хлеба, который пекут внизу.
Разве во сне можно учуять запах хлеба? Я делаю усилие и сажусь, открывая объятия. Он теплый, значит, это не сон. Зарываюсь лицом в его шею, чувствую его ребра у груди. Он суровый, хрупкий, серый. Но все же это он. Мой Эудженио. Очнулся от сна.
– Куда ты ходил? – спрашиваю я сквозь слезы.
Он поднимает плечо, как бы говоря, какое это имеет значение?
– Sono qui, – отвечает он медленно и неловко. «Я здесь».
Я обнимаю его еще крепче и вдыхаю запах кожи, содрогаюсь от горя, которое отказывалась допустить. Отпустив его, я сажусь и кладу руки на его впалые щеки, мои пальцы гладят его длинные волосы. Я вижу, что половина его лица застыла. И он поднимает шейный платок, чтобы промокнуть слюну, вытекающую из уголка рта.
– Il bambino?[39] – спрашивает он медленно, с трудом.
– Tutto bene[40], – отвечаю я, поднося его руку к своему животу.
– Но Рим?
Он медленно, огорченно качает головой. Ясно, что он тоже не одобряет моего путешествия.
– Мне так много нужно тебе рассказать, – говорю я, набравшись оптимизма и стараясь не пугаться, пока он пытается собрать воедино тело и разум.
– Лючия?
Единственное слово с вопросом выходит в лишних слогах, дрожащим и нечетким.
Я будто выпускаю воздух. Я посетила места, предложенные аббатисой в Риме. И еще немало. Ни в их книгах, ни в воспоминаниях не было подсказки. Ни следа. Ни даже предположения, где искать дальше.
– Не Лючия, – говорю я. – Но еще кое-что, совершенно неожиданное. Я нашла имя женщины, Бьянка ди Бьяджо ди Биндо. Черными чернилами на белой бумаге. Я уверена, что нашла родственницу Мариотто. Ди Бьяджо звали его отца. Ты понимаешь, что это значит?
На лице Эудженио сомнение.
– У меня есть адрес: Виа-Санта-Маргерита, здесь, во Флоренции. Представь ее лицо, когда она обнаружит, что может быть родственницей флорентийского художника, который когда-то работал на Медичи? Мне надо с ней познакомиться! Пожалуйста, не отказывайся.
– Скоро, – говорит он, пытаясь поднести носовой платок ко рту, чтобы промокнуть губы.
– Скорее бы, – говорю я, прижимая голову к его груди, чтобы услышать жизнь в его теле.
Он остается со мной. Иногда я просыпаюсь и вижу, как он спит в кресле, стоящем рядом с моей кроватью. Когда накатывает усталость, я изо всех сил стараюсь не заснуть, опасаясь, что могу проснуться и обнаружить пустое кресло.
Он упражняется: ходит взад и вперед по спальне, пока я рассказываю сквозь слезы о своих похождениях. Я рассказываю ему об эскизе, который пришел в шкатулке. О свинье Алессио, который не хотел везти меня в Рим. О Фредо и его таланте к фреске. О Джулио, ученике Баччо, который терпеливо сопровождал меня в Риме. О приюте для незамужних матерей и вдовце Альберто Кабибе, который основал его вместе с женой. О книге в кожаном переплете с именами женщин и детей и с именем Бьянки. Что, возможно, он был прав с самого начала и лучше забыть о Зии Лючии, пусть она останется в прошлом и исчезнет, поскольку очевидно, что именно этого она и хотела.