– Бьянка, – говорит он, и это усилие в три слога слишком велико для нас обоих.
Я прижимаюсь к его худому телу, заставляя пообещать никогда больше меня не покидать. Закрыв лицо дрожащей рукой, он беззвучно плачет. Мы оба засыпаем от усталости.
Как только врач сообщает, что мне можно прогуляться, я объявляю Эудженио, что на следующее утро мы отправимся на Виа-Санта-Маргерита, чтобы познакомиться с Бьянкой, которая, как я молюсь, родственница Мариотто. Ветвь для моего нового генеалогического древа.
Я волнуюсь, когда, открыв дверь, вижу нарядного Эудженио: на нем перпиньянские штаны в обтяжку, сшитый на заказ парчовый жилет, облегающий его теперь уже меньшую грудь, синий бархатный камзол и поверх него тонкая черная шерстяная накидка, плиссированная, чтобы дополнять фигуру. На его красивых кудрях черный бархатный берет. Чтобы так одеться и привести себя в порядок, понадобилось бы все утро. Даже опираясь на палку, он прекрасно выглядит.
– Ты не одобряешь? – спрашиваю я, когда он хмурится.
Я переоделась из своего василькового платья обратно в простое платье и фартук. Я примерила желтое платье с расшитыми бисером рукавами. Сняла, надела. Остановилась на платье матери, которое, по-моему, выглядело прилично.
– Di chermisi, – говорит он, махнув рукой, подталкивая меня наверх, чтобы переодеться в прекрасное платье из красного бархата, которое я сшила, когда Мариотто продал картину купцу в Венеции.
– У меня нет подходящего плаща или шляпы, – возражаю я, по правде говоря, чувствуя, что платье чересчур торжественное.
– Sbrigati! – говорит он, призывая меня поторопиться, прислоняясь всем телом к стене и выставляя палку, чтобы подчеркнуть нетерпение.
– Irascibile[41], – говорю я, направляясь в свою комнату, чтобы переодеться.
– Но не глухой, – говорит Эудженио не так медленно, как обычно.
Мои ярко-красные юбки шуршат под плащом при ходьбе. На них ушло почти восемнадцать локтей[42] ткани, окрашенной красным порошком, привезенным с Востока. Единственная пара туфель, которую одобряет Эудженио, чопины, скользят взад-вперед на ногах при каждом шаге. Хорошо, что Эудженио идет медленно. В его обычном темпе я бы не поспела за ним в туфлях на танкетке.
Когда я иду по Виа-Санта-Маргерита, желудок скручивает так, будто я встречаюсь с любовником. И хотя я была уверена, что множество непредвиденных препятствий помешают подойти к дому Бьянки ди Бьяджо ди Биндо, я стою у двери.
Дверь открывает женщина с тугим пучком, который стягивает кожу на висках. Ложка в руке, забрызганный фартук: явно кухарка. Но даже ее верхнее платье сшито из парчи и тонкого льна, и я чувствую облегчение и благодарность к Эудженио, настоявшего, чтобы я переоделась в это платье. Если кухарка носит такую красивую одежду, то одежда Бьянки наверняка будет лучше.
Откуда-то изнутри доносится пронзительный крик птицы.
– Если вам нужен il padrone di casa, хозяин, он вернется не раньше праздника Крещения, – сообщает кухарка.
– Простите, что явились без предупреждения, – отвечаю я, с трудом выговаривая отрепетированное.
Женщина оглядывает меня сверху вниз, снизу вверх.
– Бьянка, – вмешивается Эудженио, его потребность выговаривать слова медленно, осторожно звучит шутливо. Би-ан-ка. Как будто говорит с глухим. Или глупым.
Она с нетерпением стучит по ладони деревянной ложкой.
– Мы друзья семьи, – говорю я.
Кажется, женщину это не трогает, и я боюсь, что дверь захлопнется. Но тут к нам с визгом летит огромная птица с расправленными крыльями ярко-зеленого и бирюзового цвета и вонзает острые когти в широкое плечо женщины.
– Малахит!
В коридоре появляется молодая женщина в мерцающей вышитой фиолетово-красной приподнятой юбке, обнажающей изящные босые ножки. Низ каждого рукава платья драпируется серебряной парчой. Фигура настолько похожа на сон ярким цветом и осанкой, что кажется, будто сошла с картины.
– Ах ты мошенник! – ругается она, уткнувшись лицом в изумрудные птичьи перья, снимая их с женского плеча на свое. – Ты беспокоишь монну Каталину?
Птица бормочет возражения, а синьора Каталина, поджав губы, смахивает помет с плеча и уходит, не скрывая неудовольствия.
– Вы к Марчелло? – спрашивает женщина. Ее бледную кожу обрамляет клубок черных кудрей, глаза блестят, как голубое стекло.
– Бьянка? – спрашиваю я женщину, которая скорее могла бы приходиться Мариотто младшей сестрой, а не дальней родственницей.
– Да, – отвечает Бьянка, поглаживая птичку.
Глаза Малахита закрылись, и он мурлычет, как довольный котенок.
– Бьянка ди Бьяджо ди Биндо?
Я не могу придумать, что еще сказать.
– До прошлого года, – отвечает она, улыбаясь. – Теперь Фрателли.
– Sì, sì, – бешено прыгая, подтверждает птица.
– Мы пришли… Я пришла…
Я запинаюсь.
Эудженио тычет мне в ногу палкой.
– В Риме я остановилась у Альберто, в приюте, и увидела ваше имя в журнале посетителей. – Я пытаюсь объяснить, но мысли путаются. – Мы с Эудженио подумали, он поехал со мной, как видите, что вы могли быть родственницей Мариотто ди Бьяджо ди Биндо Альбертинелли.
– Он вам задолжал? – спрашивает Бьянка, и на лбу у нее появляется морщинка.
Птица хлопает крыльями.
– Нет, нет! Вовсе нет, – отвечаю я, и Эудженио от нетерпения стонет. – Мариотто был моим мужем. Единственным ребенком в семье. Он потерял связи с родней и однажды заговорил о них. А теперь его нет. У меня тоже никого не осталось из родственников…
Я замолкаю, а Бьянка, как синьора Каталина, рассматривает меня с головы до ног. Изучает одежду без очевидного неодобрения. Бросает взгляд на Эудженио, вытирающего слюну с губ. Я со стыдом представляю, какая из нас странная пара.
– Возьми печенье, – говорит птица, расправляя крылья.
Их изнанка ярко синяя, в отличие от верха, где перья зеленые, как камень, в честь которого ее назвали.
– Малахит, заткнись! Не лезь не в свое дело! – ругает его Бьянка.
– Sì, sì, не лезь не в свое дело, – визжит птица, не обращая внимания, сильно хлопая крыльями, и, оторвавшись от руки, летит по коридору, разгоняя воздух.
– Не обращайте внимания на птицу, – говорит она, будто извиняясь за пьяного дядю. – Он наказан за то, что склевал у кухарки Каталины тесто.
Она стряхивает с плеча зеленое перо.
– Мариотто – мой отец.
Перо, порхая в воздухе, падает на пол за какое-то мгновение. За вечность.
Однажды Лючия сообщила мне, что есть две правды. Та, о которой ты знаешь, и та, которую можешь рассказать.
Я, скрестив ноги, сидела перед старой бабушкиной кроватью, погруженная в серьезный взрослый разговор.
– Фокус вот в чем: надо знать, что можно рассказать, – пояснила она, глотая лучшее вино нашей таверны прямо из фляжки.
Она села и посмотрела на меня, а я пыталась сделать вид, что поняла.
– Allora, exempli! Где правда в живописи? – спросила она. – В замысле художника, первом представлении образа?
Я молчу. Не моргаю, не дышу.
– Или в оконченной картине на дереве, яркой и ясной?
Она предлагает мне фляжку. Я колеблюсь, а когда протягиваю руку, она ее убирает.
– Allora! Видишь? Я предлагаю тебе фляжку, но не вино. Где правда?
Она делает еще глоток.
– Где? О, где правда? В щетине кисти художника? Или в краске на палитре?
Она вскинула руки – вино выплеснулось из фляги – и наклонилась ко мне, чтобы я почувствовала ее запах. Льняного семени, розы и вина.
– Dov’è la verità? – спрашивал ее голос, словно делясь секретом. Где правда?
У меня в голове кипели ответы, но, опасаясь ее насмешек, я не осмелилась поделиться ни одним.
– Многие художники думают, что истину можно запечатлеть в белом, – продолжила она. – Ярком и чистом. Не испорченном и не запятнанном. Белый ореол. Ангел. Луч от Всевышнего. Какая ложь!
– Какого цвета истина? – улучив момент, спросила я.
Лючия запрокинула голову, и комната наполнилась смехом.
– Это, – ответила она, вытирая вино с губ, – зависит от освещения.
На пороге дома Бьянки свет слишком резкий. Слишком ясно и ярко. Ослепляющий прожектор высвечивает женщину, которая говорит, что она дочь моего покойного мужа. Я стою неподвижно, в голове крутится катушка воспоминаний. Мариотто исчезает на несколько дней. Я себе представляла худшее: публичные дома или кровати богатых покровителей. Не дитя. Дочь. У меня перехватывает дыхание, корсет сдавливает ребра.
– Вы побледнели, – говорит Бьянка. – Пожалуйста, войдите и сядьте. Я не хотела вас пугать.
Но я не могу ни шевельнуться, ни сказать слова. Рука Эудженио у меня на спине. Я пытаюсь сказать, что мне пора. Не надо было приходить без предупреждения. Но если открыть рот, я буду говорить или кричать?
– Позвольте предложить вам воды, – говорит Бьянка, протягивая руку.
Я отказываюсь. Мое внимание приковано к форме ее лица.
И вот оно. Вижу. Сильная, округлой формы челюсть. Гладкая симметрия носа, мягкие губы, широкий рот. Бьянка сказала, что Мариотто ее отец. Но я вижу более важную истину. То, что известно, но не сказано.
Передо мной Лючия, протискивающаяся сквозь толпу, золотисто-желтый шарф отражает яркий солнечный свет, непокрытые черные кудри, протянутая рука манит меня, чтобы не отставала на бегу.
– Тебя уже сосватали? – спросила меня Лючия.
– Не лезь не в свое дело, – оборвала ее мать. – Не накличь беду.
Беду? О какой беде она тревожилась? И при чем тут Лючия?
Мама знала две правды о Лючии. А теперь и я знаю. Прямо передо мной яростная красота Бьянки. Я вижу то, что, как говорила бабушка, шито белыми нитками. Не только то, что мой муж был отцом Бьянки. Ее мать – Зия Лючия.
Платье мне тесно. Каблуки слишком высокие. Как я хочу убежать от нее, убежать в безопасное место Сан-Микеле-алле-Тромбе. Чтобы отдышаться, подавить гнев. Я стараюсь стоять прямо.