Марта дернула ручку, включая блокировку дифференциала, отпустила ручник и что было сил вдавила в пол газ. Колеса мертвой хваткой держались за лед.
Куски льда и снега веером летели из-под шипов.
Ей есть что терять. Просто так она не сдастся.
Свет ненавистных фар вынырнул из-за поворота и оказался очень близко.
Так близко, что ей пришлось зажмуриться.
Ничего, мы еще посмотрим, кто кого.
— Марта!!!
На узкой дороге было не разъехаться. По обеим сторонам в зимнем лесу лежали сугробы. Марта неслась в лоб встречной машине, и снег белой королевской мантией летел следом за ее машиной.
Ощерившись, как волчица в последнем смертельном прыжке на вороненое дуло, она жала и жала на газ, и ее нельзя было остановить.
И она поняла, волчьей своей сутью уловила миг, когда тот, кто желал ей смерти, дрогнул во встречной машине.
— Ногу с газа!! — орал кто-то рядом с ней. — Ногу с газа!!!
Она не знала, сколько метров — или сантиметров — осталось до столкновения, когда ослепляющие фары вдруг сбились, вильнули, она взяла чуть вправо, отслеживая каждое движение своих колес и готовая выправить тяжелый корпус, если только он начнет сползать в кювет, но машина держалась. Она держалась и во всем помогала Марте, словно понимала, что ей тоже пропадать, если Марта ее не спасет!..
Почти чиркнув бортом по борту другой машины, она проскочила между ней и метровыми сугробами и увидела в зеркале, как та машина, потеряв связь с дорогой, подалась вбок, вильнула еще раз и наконец съехала совсем, почти по крышу утонув в снегу.
— Убери ногу с газа! — приказал Данилов. — Марта, ну!!!
Она не сразу сообразила, кто это и что ему нужно, а сообразив, моментально отпустила газ. Стрелка спидометра стала стремительно падать к отметке в сто километров. Господи, какая же скорость у нее была?!
— Еще, — приказал Данилов, — еще. Ты слышишь меня, Марта?
Странно. Оказывается, в машине было очень тихо, только Данилов хрипло и коротко дышал. Ей казалось, что вокруг все грохотало и рвалось, как при артобстреле, и она не сразу сообразила, что это кровь грохочет у нее в ушах.
Стрелка упала за сто километров, и впереди показалось освещенное цивилизованным мирным светом Рижское шоссе. По нему шли машины.
— Аудиторша, твою мать!.. — с усилием выговорил рядом Данилов. — Аудиторша хренова!
— Данилов, — спросила Марта удивленно, — ты что, материшься?!
Он наклонился к ней и поцеловал, сильно прижимая ее голову левой рукой.
И когда он ее поцеловал, она заплакала и плакала до самой Москвы.
Из больницы Данилов позвонил капитану Патрикееву.
— Что? — спросил капитан из трубки, и Данилов страшно удивился, услышав его голос. Он был уверен, что на дворе глубокая ночь. Дотянувшись, он посмотрел на свои часы. Оказалось полшестого.
— У нас опять… чрезвычайное происшествие. Мне позвонили и сказали, что горит дом Тимофея Кольцова.
— Кто позвонил? — перебил капитан.
— Не знаю. На моем телефоне нет определителя, а голос я не узнал. Мы поехали и там…
— Что?
— Сзади оказалась какая-то машина. Из нее выстрелили, по-моему, три раза. Попали мне в руку.
— И что вы от меня хотите?
— Ничего, — сказал Данилов, — просто ставлю вас в известность. Я пока в больнице. Здесь милицию вызвали, по-моему, собираются протокол писать, может, вы скажете, что не надо? Или надо?
— Какая у вас опасная работа — архитектор! — съязвил Патрикеев. — Убивают, стреляют! Дайте трубку… кто там? Лейтенант?
— Я не знаю, — признался Данилов.
— А дом-то сгорел?
— Нет, — ответил Данилов весело, — не горел дом. Тимофей Ильич охрану усилил, там все в порядке. Я разговаривал с его женой.
— У Тимофея Ильича всегда все в порядке, — сказал капитан неприязненно, — ну, давайте лейтенанта! А завтра утречком, кстати, я к вам зайду. Вопросы задам.
— Хорошо. У вас есть мой телефон, вы позвоните сначала. Вдруг я опоздаю.
— Болит? — вдруг спросил капитан.
— Болит, — признался Данилов.
— Навылет?
— Да.
— Быстро пройдет. Правая рука?
— Да.
— Значит, месяцок левой придется рисовать.
— Я и так левой рисую, — сказал Данилов, — я левша.
— Где лейтенант-то?
Данилов протянул кому-то трубку, вовсе не уверенный, что это лейтенант.
Марта маялась под ободранной дверью, он знал, что она там мается, и ему хотелось скорее к ней.
Как будто она могла куда-нибудь от него деться.
Лекарства делали свое дело — Данилов отдыхал от боли, плохо соображал и чувствовал себя прекрасно. Остаться на ночь в больнице он отказался наотрез.
— Ты как? — спросил он у Марты, наконец затащив себя в машину. — Может, теперь тебе надо в больницу?
— Мне не надо, — сказала Марта. — Данилов, ты уверен, что тебе можно ехать домой? Может, останешься все-таки? Смотри, у тебя рука совсем не двигается!
— Я не собираюсь сегодня ни копать погреб, ни косить луг, — возразил Данилов, — езжай. У меня сил нет.
— Можно подумать, у меня есть, — фыркнула Марта.
— А… ребенок? — спросил Данилов и закрыл глаза. — Как ты думаешь, с ним все в порядке?
Марта сбоку посмотрела на него. В неверном машинном свете выражения его лица было не разобрать.
— Думаю, что ничего. Я же не прыгала с парашютом!
— Ты спасла нас, — сухо сказал Данилов, — он загнал бы нас в этот карьер, если бы не ты и твоя машина. Я не знал, что ты такая сильная. И храбрая. Вернее, я знал, но никогда не видел этого своими глазами.
— Данилов, — предупредила Марта, — я сейчас зареву.
— А торт? — спросил Данилов.
— Торт? — удивилась Марта и оглянулась по сторонам как бы в поисках торта. — Он где-то здесь. А что?
Торт она нашла под своим сиденьем, когда остановилась на светофоре. Он был странной, не правильной формы.
— Я его соскребу ложкой с коробки, — решила Марта, — не пропадать же добру, правда?
— Конечно. Ты позвонила Надежде Степановне, что не приедешь?
Марта опять посмотрела на него.
— Да.
— Хорошо.
Дома она стащила у него с плеч пальто и сказала с сожалением:
— Такая вещь пропала. И пиджак.
— Черт с ними, — отозвался Данилов рассеянно. — Марта, тебе придется снять с меня водолазку. Она вся в крови, а руку я поднять не могу.
— Сейчас, — прокричала она из глубины квартиры, — только чайник поставлю!
Он зашаркал в спальню, сонно думая о том, что снимать придется еще и брюки, а он так хорошо пристроил руку — она совсем не болела и вообще как будто не существовала.
— Я здесь. Давай.
Она вытащила его из водолазки, кинула ее на пол и стала расстегивать ремень.
Он вдруг так смутился, что загорелись уши.
— Марта, я сам.
— И эти снимешь, и другие наденешь, — все сам? — спросила она с сомнением в голосе. — Или будешь голый ходить? Он был голый и свободный! — зачем-то добавила она, рассматривая его.
Она сто лет его не рассматривала.
Ей редко удавалось его порассматривать, и только один раз в жизни она делала это открыто.
— Ты что? — спросил он, насторожившись.
— Ты похож на иллюстрацию к брошюре «Передвижной военный госпиталь в Луге в 41-м году». — Она потрогала нашлепку у него на груди. — Болит?
— Почти нет, — сказал Данилов и улыбнулся, — но я научился материться, как раз когда отдирал от себя пластырь.
— А кто тебя снова заклеил?
— Знаменская. Она проснулась, когда я матерился. Она у меня ночевала. Я жаловался ей на свою судьбу.
Он был высокий и худой, как будто облитый смуглой чистой кожей. Под кожей бугрились хорошие мужские мышцы. Марта помнила, какие они на ощупь.
Может, он и не образец мужской красоты и стати, но ей он так нравился, что она старалась пореже смотреть на него, чтобы не оказаться в идиотском положении.
Теперь — то ли оттого, что он был «раненый боец», то ли оттого, что он приехал среди дня к ней на работу и что-то долго и невнятно мямлил, а потом их чуть не убили, — Марта рассматривала его во все глаза и ничего не стеснялась.
Он вытянул из гардероба свитер, оглянулся, увидел, как Марта смотрит на него, и опять спросил:
— Ты что?
Свитер он держал в левой руке.
Марта подошла и взяла у него свитер.
— Давай. Вот сюда голову, а сюда руку. А правую как мы засунем? Или так оставим?
Ее руки потрогали его шею, здоровую руку, а потом грудь — по мере продвижения свитера. Потом Марта обняла его.
— И прижаться-то к тебе как следует невозможно, Данилов, — пробормотала она, — кругом одни бинты и раны!
— Черт с ними, — негромко сказал Данилов, — не обращай внимания.
— Как же мне не обращать, если ты — мужчина моей жизни!
— Я? — удивился Данилов.
Левой рукой он взял ее за затылок и прижал к своему плечу — с той стороны, где не было нашлепки, — и засмеялся от того, что надо было сначала выискать место, к которому ее можно прижать, не кривясь от боли!
— Не получается у нас романтических объятий, — посетовал он и опять засмеялся. — Черт знает что!
— Ты слишком часто стал поминать черта.
— Жизнь такая.
— Какая?
— Странная. — Он хотел спросить ее о чем-то важном и никак не мог вспомнить, о чем.
— Давай я сниму с тебя штаны, Данилов. Не пугайся, я не буду к тебе приставать.
— Ко мне сейчас хоть приставай, хоть не приставай, — пробормотал он, — толку никакого.
Она стала расстегивать его брюки, и тут он вспомнил, о чем хотел ее спросить.
— Слушай, — сказал он и перехватил ее руки, — ты сказала, что всю жизнь меня… любила, — слово выговорилось с таким трудом, как будто он внезапно заговорил по-китайски, — это… что?
— Что?
— Ты только сейчас придумала?
— Я ничего не придумала, Данилов! — возразила она с досадой и перестала стаскивать с него брюки. — Ты же большой мальчик, а все утешаешься какими-то сказками! Конечно, любила. Я в тебя влюбилась, когда мы в Риге в теннис играли!
Это было пятнадцать лет назад. Почти шестнадцать.