ад переведу, только и всего.
Данилов посмотрел вверх. Идти осталось совсем немного. Один пролет — и решетка последнего этажа.
— Направо! И без фокусов, Данилов! Ты ведь уже покойник. «Отче наш» знаешь? Читай.
За облезлой коричневой дверью с предусмотрительно снятой поперечной балкой было значительно холоднее, и свет здесь был другой. Не размытый серыми подъездными стеклами, а ясный, уличный. Снег залетал в выставленное окно, бесшумно падал на скрещенные доски.
«Как высоко», — подумал Данилов.
— Ну что, — все так же весело спросил Тарасов, — прочел молитву? Давай покурим, что ли! Знаешь, мне как-то даже жалко, все-таки ты мой друг, в один горшок писали! И не верится — неужели сейчас я от тебя освобожусь, а? Навсегда! На всю оставшуюся жизнь! Ты там будешь лежать, — и он показал пистолетом вниз, в узкий, как шахта, колодец двора, — мордой в помойке, с переломанной спиной, с вывернутой шеей, тебя ведь и узнают-то не сразу, а я пойду чай допивать и вечером в Рим улечу и вздохну наконец всей грудью!..
— Зачем? — спросил Данилов и медленно полез в карман за сигаретами.
Тарасов следил за ним очень внимательно, даже пистолет у него в руке напрягся.
— Зачем все это было нужно, Олег?
— Как зачем?! — поразился Тарасов. — Ты так ничего и не понял?!
— Нет, — сказал Данилов, — не понял. Он снова полез в карман и достал на этот раз зажигалку. Тарасов должен увидеть это движение. Увидеть, запомнить и не бояться его.
Времени на то, чтобы Тарасов запомнил, было мало. Столько, сколько горит сигарета.
— Затем, что я тебя ненавижу, — выплюнул Тарасов ему в лицо, — ненавижу! Всегда! Всю жизнь! Вся моя жизнь состоит из ненависти к тебе! Кто ты? Богатый, тупоумный, ленивый недоносок! Ты даже играть не смог и заставил всех вокруг скакать перед тобой на задних лапах! Тебе было положено все, а мне ничего, а я ведь в миллион, в миллиард раз талантливее тебя! Кому я был нужен со своим талантом?! Никому! У меня не было родителей с фамилией Даниловы, ко мне профессора на дом не приезжали, я все должен был выгрызать, выпрашивать, выклянчивать! А ты… ты все бросил, когда не смог играть! Ты бросил и ушел. Так, как будто имел на это право. Так, как будто на самом деле чего-то стоил! А ты ничего не стоил! Ты ни на что не имел никаких прав! Ты просто был бесталанный, ленивый ублюдок, а с тобой носились, как с гением! Ну конечно! Данилов! Как же с тобой не носиться!
— Ну и что? — перебил его Данилов. — Что из этого? Я ведь не стал музыкантом. У меня обыкновенная работа и никакой мировой славы. Чему ты завидуешь?
— Я не завидую тебе, ты, жалкий червяк, придурок, мокрица! Я ненавижу тебя, и я убью тебя прямо сейчас, а вечером в Риме буду пить вино и щупать девчонок! Ты никто! Ты был и остался ничем, и я… победил тебя!!
— Тебе лечиться нужно, — сказал Данилов равнодушно, — и чем скорее, тем лучше. Может, вместо Италии ты в психбольницу устроишься?
Тарасов вдруг подскочил к нему, так что Данилов сделал шаг назад, к самому краю жестяной скользкой крыши, и спиной почувствовал неотвратимость и заманчивость бездны.
Из-под его ботинок сыпался снег и беззвучно исчезал в желтой холодной пропасти.
— Не-ет, — зашелся в истерике Тарасов и потряс у него перед носом пистолетом, — тебе меня не провести. Ты хочешь, чтобы я тебя пристрелил, да? Чтобы ты падал уже мертвый? Нет. Не выйдет. Я стрелять не стану. Ты умрешь, когда будешь падать, от страха, как умирают все свиньи! Или когда ударишься о мусорные баки! Да! — захохотал он, потому что эта мысль понравилась ему. — Последнее, что ты увидишь в своей дерьмовой жизни, будут внутренности помойки, с тухлыми тряпками, очистками и гнилью! Ты влетишь прямо мордой во все это!
— А зачем так сложно? — спросил Данилов. Сигарета почти кончилась, от нее осталась только четверть. — Можно было все сделать гораздо проще. Чего ж ты меня давно с крыши не скинул?
— Ты же полоумный, Данилов, — сказал Тарасов весело, — все знают, что ты полоумный! Ты же жену убил! Ты ненормальный, псих, придурок! Ты сам с крыши кинулся! Конечно, сам! Ты приехал поближе к родителям, которых ненавидишь, и кинулся с крыши! А?! Красиво?!
— Почему сейчас?
— Потому что у тебя помрачение, как у орангутанга! Потому что какие-то хулиганы разгромили дом, который ты строил, и ты помрачился! Тебе стали всякие видения мерещиться — кровавые рубахи там, надписи на зеркалах! Да я первый об этом расскажу! Я первый! Как у тебя башку снесло! Как я хохотал, когда подкладывал эту рубаху!! А кровь из американского набора для Хэллоуина?! Ты небось от страха штаны намочил, а кровь была даже не настоящая!! Ты же псих, пси-их!! Тебя твой Кольцов уволил, и ты чокнулся окончательно, потому что и так был чокнутый! Ты даже учиться не смог от того, что чокнутый! Это самоубийство, самоубийство, понимаешь?! Это ведь ты в припадке ударил по башке своего сотрудника и убил его! Ты понимаешь? Это же очевидно! Твои очки…
— Очки тут ни при чем, — заявил Данилов сухо, я ночевал не один. Человек, который был у меня, подтвердил, что я не выходил из дома. Не я убил Сашку. Не было у меня помрачения.
— Ты врешь, — взвизгнул Тарасов, — врешь, врешь!! Кто мог с тобой ночевать?! Твоя сука? Так я убью ее! Так убью, что никто никогда не найдет, а все решат, что ты ее замочил, прежде чем с крыши сигануть! Лидка была со мной, значит, с тобой могла быть только твоя сука!
— Лида вытащила у меня ключи от офиса?
— Ну конечно! Конечно, Данилов! Я начал спать с ней, как только ты стал с ней спать! Мне нравится трахать твоих баб, может, я и ту суку трахну, прежде чем закопаю!
— А помада? Тоже Лидина? Она тебе дала или ты украл у нее?
— Как же! Украл! Она уронила, а я подобрал! У нее вечно все падает, у идиотки! Знаешь, как это смешно, готовить тебе всякие сувениры и представлять, как ты бледнеешь, стекленеешь, не знаешь, что тебе делать и откуда это! Я всем на приеме рассказал, что ты окончательно спятил, даже мамочке твоей, я всех убедил, всех, всех!! Я и жену твою трахал! — вдруг сказал Тарасов и радостно засмеялся. — Почти что в первую брачную ночь начал. Ты жил с ней столько же, сколько и я! Она у нас была общая! Дура, конечно, но в постели ничего.
— Зачем ты ее убил? — Данилов слегка переместился от края крыши, так, чтобы Тарасов не обратил внимания. Он и не обратил.
— Она стала трещать, что все тебе расскажет, что жить с тобой больше не может, а меня одного любит и больше никого не хочет… Дура! — вдруг заорал он. — Конечно, я ее убил! Что мне оставалось делать?! Я же тогда надеялся, что тебя расстреляют за убийство, Данилов, но ты отмазался! Как всегда! Как всегда!
Он как будто призывал Данилова посочувствовать ему, и тот даже кивнул, выражая сочувствие.
— Я думал, что загоню тебя в карьер! Я полдня строил декорацию к картине твоего самоубийства! Ты притащил с собой сучку, и ничего не вышло! Но ничего. Ничего, — он глубоко вздохнул, как будто утешая себя, — сейчас все получится. Сейчас наверняка. Ну…
— Откуда ты узнал о доме?
— В один из моих приездов в Москву на одном приеме жена Кольцова при мне делилась с подругой восторгами по поводу дома, который им строит «талантливый архитектор Данилов», и назвала место. Я не мог допустить, чтобы ты выбрался из дерьма, но ждал, пока работа там почти закончится. Чтобы тебе больнее было! О том, что утром в субботу туда едешь, мне сказала Лида.
— Почему в тот раз тебя пустил охранник? И откуда ты взял телефон Катерины Солнцевой?
— С телефоном проще простого, Данилов! Ты же у нас все-е записываешь, как недоумок беспамятный! Я заходил к тебе на работу, как только ты получил этот заказ, и телефончик из книжечки списал!.. А пустил потому, что я ему, козлу, в переговорное устройство сказал, что ты меня прислал! По имени-отчеству тебя назвал, позвоните, говорю, ему на мобильный по такому-то номеру, проверьте, если хотите!.. Конечно, он не стал проверять!
— А янтарь? — спросил Данилов, весь подобравшись. — Зачем ты его утащил?
— Это не янтарь, — улыбнулся Тарасов, — это…
— Канифоль, — подсказал Данилов, — у тебя выпала из кармана канифоль, а у меня есть только один друг-скрипач. Ее обязательно надо было забрать. Все правильно.
— Давай документы, — приказал Тарасов, — что там у тебя есть? Права, паспорт. Давай.
Данилов медленно полез в нагрудный карман и вытащил толстый бумажник с правами и всеми автомобильными бумагами. Ему показалось, что шевельнулась створка окна, ведущего на крышу. Он посмотрел, но ничего не увидел.
— Теперь паспорт! Ну! Быстрей, Данилов! И шагай, шагай туда!
У каждого настоящего горца, вспомнилось Данилову, под плащом обязательно должен быть меч.
Под дубленкой у Данилова был зонт.
Самый обычный, складной автоматический зонт, забытый осенью в машине.
Левой рукой Данилов выхватил из-за ремня зонт и нажал кнопку.
Как в замедленном кино, он увидел изумленные глаза Тарасова, и распухающий купол зонта, ударивший ему в лицо, и увидел, как вздрагивает рука, сжимающая пистолет, и он конвульсивно дергается. Оглушительный звук бьет в уши, и Тарасов начинает падать назад, отчаянно перебирая ногами, и не может удержаться, и ничего не видит из-за зонта, закрывшего лицо, и какие-то люди бегут к ним, уже совсем близко, неожиданно близко, и Данилов смотрит только на Олега, зная, что больше уже ничего не будет.
Все. Конец истории.
Данилов шевельнулся, только когда почувствовал, что чьи-то руки оттаскивают его от края крыши.
— Андрей Михайлович, с вами все в порядке?
— Что?
В руках у него был зонт, который ему очень мешал. Данилов посмотрел на зонт и бросил его на крышу. Зонт завертелся, поехал, наклонился и остановился.
Охранник Дима, который был приставлен к Данилову еще в прошлую субботу, когда они остались одни на разгромленной даче, смотрел с сочувствием. Леша в кожаном пальто подобрал зонт, сложил его, скользя башмаками, заглянул вниз и присвистнул.