— Что ты думаешь о Карлскирхе? Ты ее хорошо знаешь?
Что это ему вдруг пришло в голову спрашивать меня об одном из самых известных венских зданий, фантастическом барочном храме с огромным, крытым медью куполом и двумя колоннами по бокам? Какое отношение это имеет к моей просьбе внести Макса в список приглашенных? Может, она вместительнее других, и туда можно пригласить больше гостей? Но нет, не может быть. Это же христианская церковь.
— Ну конечно, Фриц. — Я изо всех сил пыталась скрыть раздражение, надеясь, что он все же согласится расширить список. — Нельзя же жить в Вене и не знать Карлскирхе. Она сразу бросается в глаза, когда смотришь на силуэт города на горизонте. — Я едва заметно покачала головой и, помолчав немного, снова заговорила о списке. — Неужели у нас не найдется места для Макса? А как же мои тетя и дядя? Папа расстроится, если его брата с семьей не будет на свадьбе.
— Хеди, я спросил о Карлскирхе не просто так и не для того, чтобы обсуждать список гостей. Я хочу знать, хочется ли тебе провести церемонию там, — резко оборвал меня Фриц.
В Карлскирхе? Мне? Может быть, он не знает, что мы евреи? Мы с ним никогда не говорили о религии, ни о его, ни о моей. Ни разу. Я просто думала, он и сам догадается — я же из Дёблинга, как недавно напомнил мне папа.
— Я не христианка, Фриц, — осторожно сказала я. — Я не религиозна, но я из еврейской семьи.
В его лице ничего не дрогнуло.
— Я так и предполагал, Хеди. Но это не помешает нам пожениться в Карлскирхе. Мой отец в свое время перешел из иудаизма в католицизм только для того, чтобы жениться на моей матери. Я могу устроить для тебя быстрый переход в христианскую веру, и все будет улажено. — Он произнес это с такой легкостью, будто поменять иудаизм на христианство было так же просто, как выбрать рыбу вместо говядины. И это был первый раз, когда он заговорил при мне о религиозной истории своей семьи.
Стать христианкой? Моя семья не была религиозной, однако крещение — серьезный шаг. Что скажет на это папа? Я знала, как он боится за меня и за всю нашу семью в современном политическом климате и как хочет, чтобы этот брак стал для меня защитой. Но одобрит ли он такую крайнюю меру?
Может быть, мы сумеем как-нибудь договориться так, чтобы обойтись без смены религии? Я постаралась тщательно подобрать слова.
— А нет ли у тебя на примете какого-нибудь другого места для нашей свадьбы? Может, какой-нибудь из твоих домов? Например, замок Шварценау? Или твоя венская квартира — это ведь недалеко от «Гранд-отеля», где будет обед?
Глаза у него сузились, а челюсти сжались так, как сжимались при мне только в разговорах с теми безымянными деловыми знакомыми, что подходили засвидетельствовать ему свое почтение в ресторане, да еще в тот раз, когда я заговорила о его детстве.
— Карлскирхе — это место, где женятся люди из высшего общества, и я намерен отпраздновать нашу свадьбу на должном уровне. Кроме того, мне не пристало иметь жену-еврейку. Учитывая дела, которые я буду вести в ближайшие месяцы. — Он кивнул с видом человека, принявшего решение. — Да, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что мы должны обвенчаться в Карлскирхе.
Я замедлила шаги. Папа хотел для меня безопасности, и этот брак должен мне ее обеспечить, но теперь оказывается, что для этого нужно поменять религию. Что мне еще остается, если я не хочу подвергать риску свою семью и себя саму? К тому же, уговаривала я себя, я все равно почти никак не связана с религиозным наследием моих предков. Мое еврейство всегда было лишь легкой тенью, и крещение тут ничего не изменит. Теперь уже поздно сворачивать с пути — слишком далеко я зашла.
Я сжала руку Фрица и ускорила шаги, чтобы подстроиться под его походку. Стараясь говорить легким и веселым тоном, ответила:
— Конечно. Карлскирхе так Карлскирхе.
В тот вечер, после ужина в ресторане Laperouse, отмеченном звездой Мишлен, я вернулась в свой гостиничный номер и обнаружила у себя на кровати большую коробку, завернутую в ярко-красную бумагу и перевязанную белой шелковой лентой. Под лентой торчал белый конверт. Я вынула его, открыла и прочла лежавшую внутри записку без подписи: «Моей невесте к свадебному наряду».
Сняв плотную оберточную бумагу, я увидела внутри бархатную коробку с надписью Cartier. Я медленно приподняла крышку. Передо мной был тот самый гарнитур, которым я любовалась в витрине магазина. Серьги, ожерелье и браслет мерцали в свете низко висящей люстры гостиничного номера, и мне не верилось, что все это царское великолепие алмазов, рубинов, сапфиров и изумрудов принадлежит мне. Но чем дольше я смотрела на них, тем явственнее становилась мысль — а не слишком ли дешево Фриц отделался?
Разве не ничтожна цена этих украшений по сравнению с теми жертвами, которые они должны были вознаградить? Сначала моя актерская карьера, а теперь наследие предков? Как ни слабо я была связана с религией моей семьи, все же это была очень серьезная уступка.
Зазвучала музыка. Фриц устроил так, чтобы перед моим выходом лучшие музыканты Венского симфонического оркестра играли оркестровые версии моих любимых произведений. Я улыбнулась, услышав мелодию Night and Day Коула Портера, и вдруг меня охватила паника, и на ладонях выступил пот.
Глубоко вздохнув, я взяла папу под руку и приготовилась идти по проходу между рядами. Но прежде чем мы вышли из часовни и ступили на красную ковровую дорожку Карлскирхе, папа прошептал:
— Хеди, с этим человеком нельзя обращаться, как ты привыкла себя вести со всеми этими молодыми людьми. Когда он тебе надоест, когда он тебя разозлит, с ним нельзя будет обойтись так, как с твоими прежними кавалерами. Ставки слишком высоки. Ты понимаешь, дочка?
Никогда еще папа не говорил со мной так. Может быть, я совершаю ужасную ошибку?
— Я понимаю, — сказала я. Что мне еще оставалось? Не могла же я бросить Фридриха Мандля, богатейшего человека в Австрии, «торговца смертью», прямо у алтаря.
— Хорошо. Ведь это на всю жизнь, Хеди. Для всех нас.
Глава одиннадцатая
14 августа 1933 года
Венеция, Италия
Свет струился сквозь планки жалюзи. Широкие светлые полосы падали на Фрица, спящего в нашей постели в номере для молодоженов в отеле Excelsior. На моего мужа.
Вот его глаза открылись, и он улыбнулся расслабленной, кривоватой улыбкой. Она придавала ему какой-то беззащитный вид — с таким лицом мой солидный и важный муж никогда не показался бы посторонним. Только мне.
— Ханси, — шепнул он.
Я обвила его ноги своими и замерла, не делая больше никаких движений навстречу. Ему всегда хотелось быть охотником, преследовать добычу, даже если она лежит с ним в одной постели. Его пальцы скользнули под шелковые бретельки моей ночной рубашки. Он потянул их вниз, но я слегка отстранилась.
— Мы уже пропустили завтрак. Если ты сейчас не дашь мне выбраться из постели, пропустим и обед, — возразила я, но мой кокетливый взгляд противоречил словам. Да, призывное выражение я изображала для него, но это не значит, что мне самой не хотелось продолжить любовную игру. Фриц, мужчина, знавший не один десяток женщин, был опытным любовником и хорошо понимал, как доставить мне удовольствие, не то что мальчишки, с которыми я имела дело до него.
— По-моему, ты уже знаешь, что я могу быть сыт одной тобой, ханси, — тихо проговорил он мне на ухо и притянул меня к себе.
— Ну тогда я тебя сейчас накормлю, — сказала я, усаживаясь на него сверху.
Позже, когда мы и впрямь пропустили обед в Pajama Cafe и заказали еду в номер, он потягивал эспрессо и жевал солидных размеров бутерброд с джемом, глядя, как я одеваюсь.
— Надень другой купальный костюм, зеленый. Тот, от Жана Пату, — велел он. — У тебя в нем такие красивые ножки.
Я стянула полосатый купальный костюм, в котором собиралась идти на пляж Лидо, протянувшийся вдоль отеля Excelsior. Зеленый был куда более откровенным, с треугольным вырезом на уровне талии. Странно, но в этом костюме на пляже я чувствовала себя обнаженной даже сильнее, чем во время съемок тех скандальных сцен в «Экстазе». Должно быть, дело было в похотливых взглядах отдыхающих, совсем не похожих на деловитую манеру тех, кто рассматривал меня на съемочной площадке.
Я натянула тот костюм, который он потребовал, и получила новое указание:
— А губы накрась темной помадой.
Сразу же после свадьбы он стал давать весьма детальные — и безапелляционные — указания по поводу моего внешнего вида.
Я редко возражала против его желаний, как физических, так и любых других: собственно говоря, куда проще угодить тому, кто говорит о том, чего он хочет, прямо и открыто. Я даже чувствовала что-то вроде облегчения — по крайней мере, не нужно без конца читать его мысли и подстраиваться под них, как было с большинством мужчин до него. Но это требование казалось просто нелепым. Там, где я выросла, было не принято наносить на лицо несколько слоев косметики перед каждым выходом из дома.
— На пляж? Неужели и там обязательно быть ярко накрашенной?
В ответ на это мягкое возражение он нахмурился и сердито произнес:
— Да, Хеди. Помада подчеркивает форму твоих губ.
Такая настойчивость меня удивила. Так он себя не вел с того самого дня, когда потребовал, чтобы я непременно надела на свадьбу платье от Mainbocher. Куда подевался тот мужчина, что ценил во мне независимость суждений и силу характера?
Все же я сделала так, как он просил. Мы спустились по лестнице и прошли через фойе, обставленное в венецианском стиле, с легкими вкраплениями византийских и мавританских мотивов. Отель Excelsior был огромный — больше семисот номеров, три ресторана, несколько террас, два ночных клуба, десять теннисных кортов, частный причал для яхт и, разумеется, собственный пляж. Только до пляжа от нашего номера приходилось идти чуть ли не полчаса.
Мы вышли под слепящее итальянское солнце. Надвинув шляпку пониже, чтобы широкие поля прикрывали глаза, и поправив темные очки, я поплотнее завернулась в шелковое кимоно и взяла Фрица под руку. Когда набережная стала уже и идти под руку стало совсем невозможно, он зашагал позади, бдительно поглядывая по сторонам. Так мы и шли до самого моря.