С лестницы донеслись тяжелые шаги, и мы с мамой поспешили навстречу доктору, чтобы услышать диагноз. Доктор Левитт, тоже живший в Дёблинге, недалеко от Петер-Йордан-штрассе, положил свою черную сумку с медицинскими инструментами на нижнюю ступеньку и взял нас обеих за руки.
— Я полагаю, что боль в груди, от которой он страдал сегодня — и в другие дни, хотя вам, может быть, и не говорил, — это симптом тяжелого приступа стенокардии.
Мы с мамой переглянулись: термин был нам незнаком. Нахмурившись, мама спросила:
— У Эмиля инфаркт?
— Стенокардия — это еще не инфаркт, фрау Кислер, это боль, вызванная недостаточным кровоснабжением сердца. Это может означать сильную нагрузку на сердце и указывать на повышенный риск инфаркта у пациента.
— О нет. — Мама высвободила ладони из рук медика и опустилась на кушетку, обтянутую гобеленовой тканью.
— Он поправится, доктор Левитт?
В моем голосе звучала паника.
— Сейчас да. Но ему нужно отдыхать, — он помолчал, словно не хотел договаривать до конца, — и поменьше нервничать, хотя я понимаю: это предписание в наше время выполнить нелегко.
— Можно мне зайти к нему?
— Да, если будете сидеть молча и не станете его волновать. Я побуду здесь с вашей мамой. Мне нужно дать ей кое-какие рекомендации о том, какой ему понадобится уход.
Я на цыпочках поднялась по лестнице в родительскую спальню. От дверей отец, вытянувшийся на кровати во весь свой почти двухметровый рост, казался огромным. Но, подойдя к нему, я увидела, что его крупное тело словно обвисло и весь он как-то сжался.
Матрац скрипнул, когда я села рядом. Отец открыл глаза на этот звук и улыбнулся мне. Указательным пальцем вытер слезу, стекавшую по моей щеке, и сказал:
— Что бы со мной ни случилось, Хеди, поклянись мне, что позаботишься о своей и о маминой безопасности. Пусть Фриц будет твоим щитом. Уходи от него, только если не будет другого выбора.
Я не ответила, и он снова сказал:
— Обещай мне, Хеди.
Что мне оставалось делать?
— Хорошо, папа.
Глава девятнадцатая
28 апреля 1935 года
Шварцау, Австрия
Я стояла перед озером, как перед алтарем. Из него на меня глядели непреступные вечнозеленые горы, застывшие в своей неизменности вокруг виллы Фегенберг. Над задником декорации с изображением волнообразной гряды зеленых холмов стояла совершенно неподвижная вода. Такая неподвижная, что ее поверхность отражала горы и небо как зеркало, с почти фотографической точностью.
Я окинула взглядом безлюдный берег. Решиться ли? Чистота озерной воды манила к себе неодолимо. Риск был огромный, но ведь другого шанса может и не быть. Фриц так и не смягчил свои суровые правила, даже после того, как я столько времени неукоснительно соблюдала их, даже после моей тяжкой утраты. Я по-прежнему оставалась его пленницей.
Еще раз оглядевшись вокруг, я наконец решилась. Скинула черный костюм для верховой езды, нырнула в бодрящую холодную воду, и безупречное отражение разлетелось на тысячу мелких осколков. Совсем как моя жизнь.
Я плыла брассом, пока не устала, а потом просто легла на воду и стала лежать. В неподвижной воде вновь соткалось изображение гор и неба, и я теперь нежилась в отражении ущелья между двумя горами, словно в нежных объятиях самой природы. Солнце бегало по верхушкам крошечных волн, и они переливались. Так красиво. Нет, мысленно поправилась я, это не красота. Это чистота.
На какое-то мгновение я почувствовала себя свободной и цельной. Ни масок, ни уловок, ни горя — только я и вода. Я лежала и думала. Смогу ли я когда-нибудь снова собрать себя из кусочков?
Тогда, больше двух месяцев назад, через несколько коротких дней после первого папиного приступа стенокардии, шофер снова повез меня в Дёблинг, проведать папу — с разрешения Фрица, простившего мне ту несанкционированную поездку.
Когда машина остановилась у подъездной дорожки, в доме было темно и жалюзи в родительской спальне опущены. Почему они опущены в разгар на удивление ясного зимнего утра? Мама всегда неукоснительно придерживалась обычая открывать шторы, едва забрезжит день, и теперь, когда у них осталась только одна служанка на половинном жалованье, сама каждое утро обходила дом, снимая с окон их ночное убранство. Может быть, папе было плохо ночью, и теперь мама, утомленная хлопотами, все еще спит? Я прокралась в дом тихонечко, постаравшись не хлопнуть дверью. Обойдя на цыпочках первый этаж и убедившись, что там никого нет, я поднялась наверх, в спальню родителей, и чуть-чуть приоткрыла дверь.
В комнате было темно, но я разглядела, что мама, все еще в ночной рубашке, лежит у папы на груди. Глаза у него были закрыты, и у нее тоже. Да, так и есть: она ухаживала за ним ночью, а теперь вот заснула. Я приоткрыла дверь пошире, петли скрипнули, и мама подняла голову. Наши взгляды встретились, и, не успев шепотом извиниться за то, что разбудила ее, я увидела, что лицо у нее мокро от слез. Она не спала. И папа тоже не спит. Я бессильно опустилась на пол: мне стало ясно, что «маловероятный», по словам доктора, инфаркт все-таки случился.
Неужели и правда моего сильного, верного, надежного папы больше нет? Как такое может быть? Кто теперь протянет мне руку помощи, кто будет любить меня такой, какая я есть, без всяких оговорок? Только рядом с папой можно было сбросить все маски. Горе было тяжелым, как молот, под его ударом и мое настоящее «я», и все мои многочисленные маски разлетелись на множество осколков, и теперь, спустя два месяца, я была все еще разбита. Может быть, это теперь навсегда.
В тишине раздался шорох колес по гравию, и я замерла. Только бы это был не Фриц, думала я, только бы не Фриц! Без единого звука я лежала и прислушивалась. Хлопнула дверь машины. Ну пожалуйста, молила я, пусть это будет какой-нибудь грузовик. Но на воде звуки разносятся далеко, и вскоре знакомый, хоть и приглушенный голос произнес мое имя, а затем гравий зашелестел под легко узнаваемыми шагами, и я поняла, что мои молитвы не были услышаны.
Не поднимая рук и ног над водой, чтобы было не слышно плеска, я поплыла к берегу так быстро и бесшумно, как только могла. Выбралась на каменистый пляж и, морщась от боли, на цыпочках побежала по острым камням к вороху своей одежды. В тот момент, когда я уже собиралась натянуть нижнюю рубашку, шорох гравия стал громче, и я поняла, что не рассчитала время: он нашел меня раньше, чем я надеялась.
Из густых хвойных ветвей высунулась рука и схватила меня. Тут же появился весь Фриц и влепил мне пощечину. Удар был такой силы, что я упала на землю и схватилась одной рукой за щеку, а другой придерживала на груди рубашку, так и не надетую как следует.
— Это еще что такое? Сцена из «Экстаза»? — рявкнул он, и его разъяренный крик эхом разнесся над тихим озером.
Я сжалась.
— Нет-нет, Фриц. Ничего подобного. Просто захотелось окунуться в озеро в жаркий день.
Он присел на корточки рядом со мной, и его злобное лицо оказалось в дюйме от меня.
— Голышом окунуться? Чтобы слуги полюбовались?
— Нет, — оправдывалась я, пытаясь высвободить руку из его пальцев. — Ничего такого, правда. Я бы никогда так не сделала. Просто не хотелось мочить костюм, мне же в нем еще домой ехать.
— А, так значит, это был подарочек для какого-нибудь гостя, которого я мог бы привезти с собой? — прошипел он, брызжа мне в лицо слюной. — Я никому на свете не позволю смотреть на твое обнаженное тело. Ты принадлежишь мне.
— Нет, Фриц, клянусь. Я думала, меня никто не увидит. — Все еще держась за щеку, я приподнялась — теперь я стояла на коленях, и острые прибрежные камни впивались в кожу. Рыдая, я умоляла его: — Пожалуйста, не делай мне больно.
Его рука застыла в воздухе. Выражение лица изменилось, словно он вдруг очнулся от глубокого сна, и грозный взгляд смягчился.
— Ох, ханси, прости. Этот проклятый «Экстаз» все еще мучает меня, и, когда я увидел тебя голой в озере, эти чудовищные сцены снова всплыли в памяти. Я вышел из себя.
Он протянул руку, но я инстинктивно отпрянула. Проковыляла по камням к своей одежде, лежавшей на берегу черной кучей, схватила ее. Выпрямилась, вся дрожа, и натянула брюки и куртку. Спиной я чувствовала, что он идет ко мне, и не знала, что он сейчас сделает — обнимет или ударит снова.
Его мускулистые руки обхватили мое тело сзади. Я окаменела от этого прикосновения, по всему телу пробежал озноб, и вовсе не от прохладного горного воздуха. Чудовище, таившееся в тени, скрывавшееся за всеми этими цветами, подарками, драгоценностями и множеством домов, встало передо мной в полный рост. И не замечать его больше было невозможно.
Глава двадцатая
20 июня 1935 года
Вена и Шварценау, Австрия
— Вы нужны ему, — настаивал фон Штаремберг. — Как Шушнигу без вас упрочить связи с итальянцами? Муссолини всегда был вашим партнером.
— Так какого черта он ведет себя как осел? — отозвался мой муж, в раздражении повышая голос.
— Он же неофит, Фриц, он совершенно ничего не смыслит в том, что действительно необходимо для безопасности Австрии. То есть он считает, что всю черную работу должны делать политики, — ответил фон Штаремберг, хотя негодующий вопрос Фрица был, в сущности, риторическим.
Фриц откровенно хмыкнул.
— Вообразите, что было бы, если бы отношения между странами и впрямь определялись только политиками. То есть Шушниг рассчитывает защитить Австрию от немецкого вторжения тем, что старается не злить Гитлера. Как будто безумца можно умиротворить.
Фон Штаремберг хмыкнул в ответ.
— Все эти его планы сотрудничества с Гитлером дадут обратный результат. Это только даст ему время подготовиться к вторжению в Австрию, пока мы тут будем сидеть сложа руки, по-джентльменски соблюдая Сен-Жерменский договор, и удерживать численность наших войск в пределах жалких тридцати тысяч.
— Неужели Шушниг не понимает, что гитлеровский путч удалось остановить только благодаря итальянским войскам? Что, если верны слухи о том, что Муссолини склоняется к союзу с Гитлером в Эфиопии, хотя бы на уровне публичной поддержки? Тогда это лишь вопрос времени, когда дуче с фюрером придут к соглашению и по всем остальным вопросам, в том числе в отношении Австрии.