— Ну будет, мисс Ламарр. — Сьюзи обняла меня и осторожно попыталась приподнять с пола. Мое тело было как мертвое, она не могла даже сдвинуть меня с места. Наконец, сдавшись, она опустилась на пол рядом со мной, и мы долго сидели молча. В первый раз бойкой Сьюзи нечего было сказать. Язык горя до сих пор был ей неведом.
Посыльный постучал снова. Должно быть, меня уже ждут на съемочной площадке. Не дождавшись ответа, он приоткрыл дверь.
— Мисс Ламарр? — Он чуть не подпрыгнул, увидев, что мы с Сьюзи сидим на полу, прислонившись к стене. Придя в себя, он подбежал к нам и спросил:
— Позвать доктора, мэм?
Я взглянула в голубые глаза мальчишки — он и правда был еще совсем мальчишкой, которого привела сюда надежда вскарабкаться по голливудской лестнице, — и поняла: вот он, момент, который все изменит. Моя биография, каждый поворот пути, выбранный мной когда-то, — из всего этого складывалось мое настоящее. Это направляло мои мысли и поступки, словно невидимый штурвал корабля. Но ничто еще так резко не меняло мой курс в настоящем, как пароход «Бенарес».
Хватит упиваться виной и горем, пора уже сделать хоть что-то, чтобы искупить свои грехи. Я использую все, что знаю об этом зле, которое зовется Гитлером, и выкую из себя клинок. А потом возьму этот клинок и всажу в Третий рейх по самую рукоять.
Глава тридцать шестая
30 сентября 1940 года
Лос-Анджелес, Калифорния
— За Робина Гейнора Адриана! — поднял бокал за своего новорожденного сына Гилберт Адриан, больше известный просто как Адриан.
Только такой праздник — рождение ребенка у моих дорогих друзей, Адрианов, — мог заставить меня выйти из дома в эти дни после гибели «Бенареса». Как я могла пропустить вечеринку в честь рождения здорового ребенка, когда только что столько детей погибло? Я чокнулась бокалом шампанского с соседом справа, затем с соседом слева и тут поняла, что с этим человеком, невысоким блондином с большими детскими голубыми глазами, нас никто толком друг другу не представил.
Сейчас, впрочем, эти церемонии меня мало волновали — слишком мрачно было у меня на душе, и слишком много душевных сил отнимала работа. После известия об ужасной трагедии «Бенареса» я стала жить по одному и тому же графику. Возвращалась домой со съемок своего дурацкого фильма (он назывался «Шумный город»), занималась с Джеймси, пока он не уснет. А после этого до ночи старательно перебирала в памяти все званые обеды, на которых присутствовала когда-то как фрау Мандль, вспоминала все обсуждавшиеся там военные вопросы и бешено строчила в тетради. Этими записями я надеялась проложить себе путь к искуплению, найти способ использовать доступную мне секретную информацию, чтобы помочь людям, которых я бросила в беде.
Когда после аншлюса нацисты жгли еврейские и просто «слишком умные» книги, в воздухе еще несколько дней кружились обугленные клочки страниц — так мне рассказывали. Должно быть, венцы находили разрозненные слова Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда, Франца Кафки и даже Эрнста Хемингуэя то тут, то там — на тротуаре, на рукаве пальто. Может быть, они потом целые вечера просиживали над этими фрагментами, старались соединить их в нечто целое или уловить смысл. Пытаясь собрать и проанализировать свои воспоминания о подслушанных разговорах тех времен, когда я сидела во главе стола в гостиной Мандля, я чувствовала внутреннее родство с моими соотечественниками после аншлюса: я тоже соединяла разрозненные кусочки пазла. Пыталась вычленить смысл из хаоса.
Я составила длинные списки военных планов и недостатков оружия, на которые сетовал Фриц. Из всех боеприпасов, орудий и их компонентов, которые он производил, самые серьезные проблемы возникали с торпедами. Трудно было добиться точной наводки и снизить вероятность перехвата сигнала с вражеских кораблей. Помимо всех подслушанных разговоров о торпедах я записала все кусочки информации, выхваченные из короткой беседы с нацистским специалистом по торпедам Хельмутом Вальтером на фабрике Фрица в Хиртенбергере, перед самым моим побегом. Мне казалось, это мой самый верный шанс подорвать боеспособность Третьего рейха (и гарантировать, что немецкая подлодка или корабль никогда больше не потопит пароход с детьми-беженцами) — каким-то образом использовать свои знания, извлечь выгоду из этой слабости немецких торпедных систем.
Как повысить точность наведения торпед противников нацистов и сделать так, чтобы гитлеровцы не могли их перехватить? Решение этой проблемы было где-то совсем рядом, может быть, даже прямо у меня в голове. Обрывки ответов дразнили меня в полусне, преследовали в кошмарах и не оставляли в покое даже в часы бодрствования. Я старалась отточить свое оружие против Гитлера, но озарение никак не снисходило.
Голос Адриана вернул меня в реальность. Он еще не закончил свой тост.
— Робин у нас давно назревал, — он сделал паузу, зная, что эти слова встретят смехом. Большинство друзей Адриана, модельера и костюмера, и его жены, актрисы Джанет Гейнор, подозревали, что у них «лавандовый брак»: что, хотя Джанет и Адриан по-настоящему нежно привязаны друг к другу, романтической любви они ищут с партнерами своего пола. Но это никак не мешало ни крепости их нерушимого союза, ни счастью стать родителями. Только в гостях у этой яркой, утонченной пары мне удавалось иногда по-настоящему насладиться голливудской вечеринкой.
Взглянув на жену, Адриан добавил:
— Мы благодарим вас всех, дорогие друзья, за то, что поддерживали нас в этом решении и пришли праздновать с нами теперь.
Джанет подняла бокал за четырнадцать друзей, собравшихся за столом. На всех женщинах были великолепные платья работы Адриана. На мне тоже.
Адриан взял жену за руку, закружил и объявил:
— А теперь — танцуем!
Большинство гостей с готовностью вскочили, чтобы потанцевать под граммофонную пластинку, выбранную Адрианом и Джанет, а я осталась сидеть: не было настроения. Не встал из-за стола и мой сосед.
Вскоре он, заикаясь, проговорил:
— Я должен извиниться за то, что не представился. Я, конечно, знаю, кто вы, и оцепенел от волнения, когда понял, что придется представляться знаменитой Хеди Ламарр. Даже еда в горло не лезла, — показал он на свою нетронутую тарелку с устрицами.
Я рассмеялась над этим признанием. А как было не смеяться? Большинство незнакомых людей при первой встрече, судя по всему, чувствовали то же, что и он, только у них не хватало смелости сказать об этом прямо, особенно у мужчин. Такая честность меня приятно позабавила.
Я протянула руку для пожатия и сказала:
— Это я должна извиниться. Боюсь, в последнее время я не слишком общительна, и это плохо отражается на моих манерах.
У него сделалось встревоженное лицо:
— Что-нибудь случилось, мисс Ламарр?
— Пожалуйста, называйте меня Хеди, — сказала я и, пока думала, как ответить на его вопрос, закурила сигарету. — Это все война, понимаете. На ее фоне вся наша жизнь в Америке кажется какой-то… — я не сразу подобрала слово, — пошлостью. Мне не хочется выходить в свет. Дико штамповать фильмы и деньги здесь, в Голливуде, когда во всем остальном мире творится такое… — Я умолкла, спохватившись, что американец все равно ничего не поймет из этой моей речи, и сама удивилась, зачем это мне вздумалось выбалтывать такие личные мысли этому незнакомцу.
Он прервал молчание.
— Я понимаю. Моя жена тоже из Европы, и ей эта война видится гораздо более реальной и неотвратимой, чем мне. Хотя и мой брат Генри погиб в июне, в американском посольстве в Финляндии, после той короткой войны финнов против СССР.
Я невольно прикрыла рот ладонью.
— Мне очень жаль.
— Спасибо. Это тяжелая потеря. Но и времена сейчас ужасные, пусть даже из Голливуда этого не видно. — Он бросил многозначительный взгляд на веселящихся танцоров.
— Вы и в самом деле понимаете.
Это было огромное облегчение — встретить единомышленника вместо обычного банального светского собеседника. Какое-то время мы сидели в согласном задумчивом молчании и смотрели на танцующих, а затем он спросил:
— Вот я сижу рядом с Хеди Ламарр — и все еще не пригласил вас на танец. Не хотите ли?
— А если откажусь, вы не обидитесь?
— Честно говоря, вздохну с облегчением. Никогда не был хорошим танцором. Я скорее музыкант.
— Музыкант? Как замечательно. У меня мама бывшая пианистка. Вы тоже на фортепиано играете?
— Да, хотя сейчас не выступаю, а пишу музыку.
— Так вы композитор, — проговорила я, уже заинтригованная. — Простите, я, кажется, так и не знаю вашего имени.
— Джордж Антейл.
— Так это вы написали «Механический балет»?
В юности, во время одной из наших семейных поездок во Францию, я слышала об этой скандально известной симфонии, где, в частности, звучала синхронная игра чуть ли не дюжины пианол, — если верить слухам, это была мешанина беспорядочных ритмов и аккордов в самом радикальном духе. Слышала и о бешеном успехе, который она имела в Париже и в нью-йоркском Карнеги-холле после первых исполнений более десяти лет назад. Мистер Антейл был довольно известным композитором и исполнителем современного музыкального авангарда, а также автором серьезных журнальных и газетных статей о войне в Европе и политических режимах, стоящих за ней. Словом, он был человеком, которого я меньше всего ожидала встретить в насквозь пропитанном жаждой наживы Голливуде.
— Вы слышали о нем? — Его голос звучал удивленно.
— Ну конечно, слышала. Так значит, вы тот самый композитор?
— Тот самый.
— И что же привело вас в Голливуд?
Он рассмеялся.
— Я пишу музыку для нескольких фильмов.
— Это довольно далеко от вашей прежней работы.
— Ну что же делать, иногда приходится и деньги зарабатывать. «Механическим балетом» за квартиру не заплатишь, — ответил он без особого энтузиазма.
— Вы должны гордиться своим произведением. Я слышала, оно весьма оригинально. Мне бы очень хотелось послушать, как вы его играете.