После обычного обмена любезностями я встала перед мужчинами, радуясь, что догадалась надеть свой самый консервативный темно-синий костюм. По возможности уверенным голосом я начала:
— Добрый день, господа. Спасибо, что нашли время встретиться с нами, особенно сейчас, в военное время, когда у вас наверняка много забот. Как мы с мистером Антейлом поняли, вы отказались включить предложенную нами торпедную систему в план вооружений, поскольку вас обеспокоили ее размеры. Сегодня мы хотели бы занять несколько минут вашего времени, чтобы объяснить, насколько она мала. Мы хотели бы начать с описания, приложенного к нашей заявке, которую в настоящее время рассматривает Патентное ведомство США.
Мужчины удивленно переглянулись. Разве им никто не сказал, что, несмотря на их отказ, мы все-таки подали заявку на патент? Или эти изумленные взгляды — просто игра? Я продолжала свою тщательно подготовленную речь, показывала чертежи торпедной системы и модели, наглядно демонстрирующие ее размер. В условленный момент штурвал у меня перехватил Джордж. В заключение мы подчеркнули точность наводки нашей системы и предложили джентльменам задавать вопросы.
Мистер Робсон откашлялся.
— Эта речь пролила свет на все вопросы, мистер Антейл и мисс Ламарр. Думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что теперь мы в гораздо большей мере смогли оценить вашу торпедную систему и, в частности, ее размер. Да, это явно не то гигантское чудовище, которое мы себе представляли. Вы создали интереснейшее и оригинальное изобретение.
Мы с Джорджем обменялись взглядами, полными надежды.
Он продолжал:
— И тем не менее мы должны остаться при своем первоначальном решении — отказаться от принятия вашей системы. Мы решили обойтись существующей торпедной системой, разумеется, с обновлениями и изменениями.
Я ничего не понимала. Джордж бросил на меня недоумевающий взгляд.
— Позвольте узнать почему? — спросила я, стараясь говорить ровным голосом. — Мы ведь уже развеяли ваши опасения по поводу размера нашего устройства.
— Да, вы с мистером Антейлом исчерпывающе все разъяснили. — Мужчины украдкой переглянулись, и мистер Робсон, поколебавшись, добавил: — Мисс Ламарр, разрешите мне говорить откровенно?
Я кивнула.
— Я в восторге от вашей работы и могу сказать от имени всех нас, что мы ценим те невероятные усилия, которые вы и мистер Антейл к ней приложили. Но мой вам совет — продолжайте играть в кино. Ваши фильмы помогают поднять людям настроение. А если уж вы непременно хотите помочь фронту, мы считаем, что вам лучше распространять военные облигации, чем конструировать торпеды. Бросайте вы все эти дела с оружием — почему бы вам вместо этого не помочь нам собрать деньги, чтобы скорее разбить япошек и фрицев?
Мне было прекрасно известно, что мир, в котором я живу, пропитан сексизмом насквозь, до последней клеточки, и все же теперь я не верила своим ушам. Эти люди отказывались от системы, которая позволила бы хоть кораблю, хоть самолету выпускать по вражеским судам сколько угодно торпед с идеальной точностью, не давая врагу никакого шанса перехватить и заглушить радиосигналы. Неужели военные скорее допустят, чтобы их солдаты и матросы проигрывали бои на море и гибли в огромных количествах, чем примут на вооружение систему, разработанную женщиной?
Мой голос звучал совершенно спокойно, хотя внутри я кипела от ярости.
— Верно ли я вас поняла? Вы отказываетесь от изобретения, которое сделало бы наш флот непобедимым, только потому, что я женщина? Да еще известная женщина, которой, по-вашему, больше пристало собирать деньги за облигации, чем конструировать боеспособные системы оружия? Знаете, я ведь могу делать и то и другое — и облигации продавать, и помочь вам решить проблемы с торпедами, если уж на то пошло.
Мистер Робсон ответил:
— Это не единственная причина, по которой мы решили отклонить вашу заявку, мисс Ламарр. Но, раз уж вы об этом заговорили, я должен признать: нам будет трудно убедить наших военных принять на вооружение систему, созданную женщиной. И мы не станем даже пытаться.
Я не могла сдвинуться с места. Не могла говорить. Его слова ошеломили меня до полной немоты и неподвижности. Мы с Джорджем были в шаге от победы — и оказались в тупике из-за каких-то предрассудков. Увидев выражение моего лица, Джордж бросился на помощь, отчаянно пытаясь остановить кровь, хлещущую из раны: он как мог отстаивал мою честь изобретательницы и мое право на это «неженское» занятие, превозносил мои знания и интеллект, благодаря которым родилась на свет эта неуязвимая торпедная система. Но рана была смертельной.
Пока он бился, перечисляя достоинства нашей системы и доказывая, что пол ее создателя не должен иметь никакого значения, я затихла в объятиях мягкого кресла. Кажется, это было единственное утешение, доступное мне сейчас.
Вся ярость, бушевавшая во мне, испарилась — от меня словно осталась лишь пустая, хоть и красивая, оболочка. Может быть, ничего, кроме этой оболочки, миру от меня и не нужно. И, может быть, этот мир никогда не даст мне возможности искупить свои грехи.
Глава сорок четвертая
4 сентября 1942 года
Филадельфия, Пенсильвания
Рев толпы доносился до меня из-за алого бархатного занавеса. И цветом, и фактурой он был так похож на занавес Венского театра, что на мгновение я перенеслась обратно в Вену, в день своего триумфального дебюта на сцене в роли прославленной баварской императрицы Елизаветы. Как давно это было, и какой наивной была та девушка. Так странно, что когда-то я была свободна от чувства вины, которое теперь пронизывало меня насквозь.
Я много думала о том, как измерить мою вину. Можно ли подвести ей итог, подсчитав все жизни, которые я могла бы спасти, если бы решилась действовать, когда узнала об «эндлёзунге»? Помогут ли те усилия, что я вложила в создание своего изобретения, пусть и отвергнутого военными, хоть немного склонить чашу весов в мою пользу? Флотские чины так и не изменили своего мнения, даже когда Патентное ведомство США удовлетворило нашу заявку, выдав на нее патент под номером 2292387, хотя такое решение неопровержимо доказывало перспективность нашей конструкции. Можно ли рассчитывать хоть на какое-то снисхождение за тот вклад, который я вношу в победу сейчас, пытаясь остановить нацизм единственным оставшимся мне способом? «Вам лучше распространять военные облигации, чем конструировать торпеды», как нелюбезно заявил мистер Робсон. И я последовала его совету, хотя он вряд ли всерьез от меня этого ожидал.
Сквозь шум публики слышались звуки скрипки и духовых. Но вот они постепенно смолкли, сменившись вежливой тишиной: первое отделение закончилось. Баритон ведущего объявил следующий номер концерта в Музыкальной академии Филадельфии, и я приготовилась к представлению. Потому что это и было настоящее представление.
Занавес поднялся, открыв передо мной великолепный зал, шедевр архитектурного искусства, сверкающий золотом, хрусталем и пурпуром, совсем как в Вене в дни моей юности. Знать бы, что же осталось теперь от красот моего родного города и что пришлось вынести его жителям. Остался ли хоть кто-то из моих бывших соседей жить в этих причудливых коттеджах, выстроившихся вдоль улиц Дёблинга, в том числе и вдоль Петер-Йорден-штрассе, где жила когда-то моя семья? Или их всех уже отправили на северо-восток, в Польшу, а потом в лагеря? Слеза уже готова была выкатиться и побежать по щеке, но я сморгнула ее.
Вынырнув из своих воспоминаний, я услышала, как ахнули зрители в ответ на мое блистательное появление. В ярко-красном платье с блестками, которое должно было отражать весь свет, падающий на сцену, я стояла неподвижно, чтобы дать зрителям вдоволь налюбоваться на себя. Затем я шагнула вперед, навстречу публике, и протянула к ним руки, показывая, что жду пожертвований. Я сама была сейчас и товаром, и зазывалой.
— Добро пожаловать на концерт в честь будущей победы Соединенных Штатов! — объявила я, стараясь как можно убедительнее изобразить американский выговор: я понимала, что мой немецкий акцент сейчас не вызовет теплых чувств. Я подняла руку, расставив пальцы буквой «V» — всем известный теперь знак «victory», «победа», — и зрители повторили его за мной.
Театр взорвался аплодисментами.
— Меня зовут Хеди Ламарр, и я сегодня здесь для того, чтобы собрать денег для дяди Сэма. Я здесь, чтобы помочь выиграть войну, а вы, полагаю, для того, чтобы посмотреть, как выглядит скандально известная Хеди Ламарр, — проговорила я комическим тоном, кокетливо уперев руку в бедро. Я старалась как могла копировать манеру хохотушки Сьюзи.
По залу пробежал смех, как я и рассчитывала. Затем я понизила голос, чтобы глубже донести свою главную мысль.
— У нас с вами должна быть одна и та же цель. Как выглядит Хеди Ламарр — не так уж важно по сравнению с тем, что творят Хирохито с Гитлером. Каждый раз, когда вы роетесь в своих кошельках, вы говорите этим двум мерзавцам: «Держитесь, янки идут!» Так давайте поможем поскорее закончить войну! Покупайте военные облигации!
Аплодисменты загремели снова, на этот раз оглушительно. Ожидая, пока они стихнут, я перебирала в памяти события этого дня. Сегодня я произносила эту речь, с некоторыми вариациями, уже в третий раз. Свой день я начала на Брод-стрит в соседнем Ньюарке — там проводилась продажа военных облигаций в Военном парке, и я выступала перед двадцатитысячной толпой. Затем был обед для бизнесменов, профсоюзных и общественных деятелей в Филадельфии, где мне нужно было собрать на продаже облигаций не менее пяти тысяч долларов, а я собрала больше четырех миллионов. Рекорд! Удастся ли мне побить его сегодня вечером? Я скрупулезно подсчитывала каждый доллар, словно они приближали завершение моего сизифова труда — искупления.
Приложив руку козырьком к глазам, я взглянула на зрителей и спросила:
— Итак, есть у нас сегодня в зале военные?
Организаторы тура специально раздали билеты группе офицеров армии и флота, и в их числе одному моряку, которому предстояло сегодня нечто особенное. Он сам вызвался на эту роль, и мы отрепетировали ее с ним заранее. Военные, сидевшие слева в первых рядах, закричали и стали тянуть руки.