чу, ты не сможешь курить. Не сможешь пить.
Фальшивка наклоняется через стол ко мне так близко, что я чувствую его неприятный запах изо рта. Он брызжет слюной. Говорит, если захочет, то я и дышать не смогу.
Лжепсихиатр неожиданно меняет настроение. Мгновенно успокаивается, откидывается на спинку стула.
Он делает паузу. Следит за мной, щурится.
Подделка притаился.
А я слышу чьи-то быстрые шаги за спиной. Это охранник торопится собрать окурки с пола. Он садится на корточки и руками, без совка и щетки, собирает мусор обратно в пепельницу.
Лжепсихиатр снова орет на меня, а я не обращаю внимания. На этот раз он понес что-то про то, что я полностью завишу от него. Что он может меня убить и ему за это ничего не будет.
Пустой треп.
Я знаком со всеми его уловками.
Фальшивка кричит, а я наблюдаю, как охранник вытирает пальцы от пепла о штаны. Прячет мою пачку сигарет в свой карман, поднимается и собирается уйти.
Ну уж нет. Черта с два! С моей пачкой? Это от меня ничего не зависит? Если он захочет, я не буду курить? Не на того напал!
– Эй! – зову охранника.
А он идет, проходит мимо и не отзывается. Я разворачиваюсь за ним, хватаю его за руку.
– А ну стой!
Дергаю за куртку, и его рука остается в моей. Буквально в моей руке. Она оторвалась от тела, и охранник теперь стоит без руки. С плеча у него безвольно свисает пустой рукав.
Я рассматриваю руку. Пластик. Протез. Возле плечевого сустава шарнир, как у куклы Барби.
Смотрю на руку, на доктора. Он смотрит на меня. Я показываю протез. А он повторяет за мной.
Я пожимаю плечами, он в точности копирует меня. Поворачиваю голову, он тоже поворачивает. Я быстрым движением скручиваю пальцами неприличный жест и направляю его в лицо лжепсихиатру. Доктор успевает за мной. Он прочитал мои намерения. Он с той же скоростью показывает мне свой кривой средний палец.
Он больше не фальшивка.
Теперь он профессиональный подражатель.
Смотрю на него, удивляюсь. Словно в зеркало смотрю.
Могу только представить, каким испуганным и растерянным я сейчас выгляжу. Как бегают по сторонам мои глаза. Как дрожат губы. Как морщится лоб. Я боюсь.
Как такое возможно?
Мне по-настоящему страшно. Я ищу, чем бы мог вооружиться. А доктор ехидно улыбается.
Кажется, он что-то знает. Кажется, он меня подловил.
Он о чем-то догадался.
– Как ты со мной разговариваешь? – говорю уверенно. Я пытаюсь дерзостью замаскировать панику. Мне совсем не хочется, чтобы фальшивка догадался, что я боюсь. – Что вылупился, урод?
Федор Петрович показывает мне заткнуться.
Он не настроен со мной разговаривать.
Он подходит, и я вижу у него в руке клейкую ленту. Вторую руку он прячет за спиной.
Я чувствую, как тело цепенеет.
Холодок пробирается от пяток до головы и застревает где-то у макушки. Кровь пульсирует в висках. Адреналин зашкаливает.
Мне знакомо это чувство.
Остолбенение. Как когда на тебя несется бешеный пес. Огромный. Он рычит, брызжет пеной из оскаленной пасти. Шерсть вздыбилась, лапы со всей звериной силой отталкивают землю. Он практически летит. А ты, вместо того чтобы убежать или дать отпор, замираешь. Стоишь, скованный страхом, и не в состоянии пошевелиться.
Наблюдаешь за неотвратимым, словно смотришь фильм в замедленной съемке, и не можешь ничего сделать.
Неужели у него за спиной… Шприц? Он разгадал рецепт Риты? Невозможно…
От одной мысли о такой пытке у меня начинает кружиться голова. Картинка плывет.
Доктор отрезает кусок ленты. В другой руке у него ножницы. Он нарочно спрятал их за спину. Он знает, что для меня значит этот жест. Он это нарочно. Он издевается.
– Ты помнишь? – Федор Петрович наклоняется ко мне и говорит еле слышно прямо в ухо.
Я слышу, как он сопит. Его дыхание касается моих волос.
Он спрашивает, помню ли я, и не ждет ответа. Фальшивка клеит ленту мне на рот. Я не могу пошевелиться, боюсь и даже не пытаюсь сопротивляться.
– Что замер? – Федор Петрович говорит знакомым голосом, до боли знакомые фразы. – Что? Тебе нравится моя игра?
Федор Петрович разглаживает скотч у меня на лице. Он заботливо убирает челку у меня со лба.
– И не мычи мне тут. Если согласен со мной, кивни. Это будет значить «да». Если не согласен, просто сиди молча.
Он аккуратно выкладывает передо мной ножницы, моток скотча. Он это нарочно. Он дает мне объект, куда я могу спрятать взгляд.
Я рассматриваю рукоятку ножниц с отколотым ушком. Вероятно, ими неудобно сейчас пользоваться. Если отрезать что-то плотное, будет больно пальцам.
– Помнишь? – доносится его голос за спиной.
Я оборачиваюсь.
Врач стоит возле одного из зрителей. Он дотрагивается до плеча девушки, и она встает.
– Виновен! – Она говорит и показывает на меня пальцем.
Лжепсихолог идет в другой конец зала. Встает возле другого человека. Смотрит на меня и спрашивает, помню ли я его. Затем он дотрагивается до плеча мужчины, и тот встает.
– Виновен! – Мужчина показывает на меня пальцем.
Фальшивка издевается. Он подходит к каждому присутствующему. По очереди поднимает их одного за другим.
– Помнишь?
– Виновен! – говорит детский голос.
– Помнишь?
– Виновен! – говорит незнакомый мужчина.
Фальшивка поднимает каждого из присяжных. Они в один голос твердят – виновен и показывают на меня пальцем.
Все стоят. Я верчу головой по сторонам. Все считают меня виновным. Каждый стоит и с ненавистью смотрит на меня.
Сколько же их?
– Виновен-виновен! – скандируют они хором.
Федор Петрович возвращается ко мне. Он садится на край стола. Закидывает ногу за ногу. Щелкает пальцами, и присутствующие замолкают. Они стоят, их пальцы все еще наставлены на меня. Но они не двигаются и больше не повторяют, что я виновен.
– Ты не ответил. Ты любишь играть? – обращается ко мне Федор Петрович и показывает на дверь.
Слезы текут по моим щекам, и я ничего не могу с этим поделать. Я так часто дышу, что лента не выдерживает и ее край отклеивается. Каждый выдох сопровождается дребезжанием намокшего скотча. Я рассматриваю ножницы. Как же больно будет разрезать ими картон.
– Давай поиграем?
А если с помощью таких резать плотную резину, чтобы, например, отремонтировать обувь? Нет-нет. Даже если они остро заточены, будет невыносимо больно.
Федор Петрович поправляет отклеившийся край скотча. Он вытирает мне слезы. Говорит, что хочет мне помочь. И со всего размаха бьет меня по лицу тыльной стороной ладони. Звук такой, словно кто-то с крыши высотного здания запустил насквозь промокшую майку, и она приземлилась точно на гладкую бетонную плиту.
– Не мычи мне тут! – кричит Федор Петрович. – Не мычи!
Он отталкивает мой стул ногой, и я валюсь на пол. Он говорит, если я не хочу с ним играть, то я ему больше не нужен.
Он говорит, что теперь можно. И я вижу, как чьи-то ноги в кроссовках спешат ко мне. Мне кажется, что сейчас разноцветная, стильно зашнурованная обувь встретится с моей головой, как с футбольным мячом. Я закрываю глаза. Жду. Готовлюсь.
Слышу чье-то сопение возле моего лица. Кто-то рычит, чихает, говорит что-то невнятное, словно набрал полный рот орехов.
Фальшивка говорит, ему нужно, чтобы я открыл глаза. И мне еще меньше хочется их открывать.
Я сильнее зажмуриваюсь и выдавливаю слезы. Жмурюсь с такой силой, что они, наверное, летят во все стороны, словно струя, выпущенная из водяного пистолета.
– Открой глазки, – говорит Федор Петрович. – Открой по-хорошему.
Я слышу, как врач приближается.
Он шагает медленно, тяжелыми шагами. Он дает мне время подумать. Дает возможность самому все исправить.
Я слышу ножницы в его руках. «Чик-чик».
– Открой глаза!
И я пытаюсь их открыть.
Но тело сопротивляется. Сквозь узкую щелочку, залитую слезами, сквозь приоткрытые ресницы я вижу перед собой изуродованное лицо парня. Он совсем молодой. Наверное, только-только школу закончил. Он склонился надо мной.
Я открываю глаза и вижу, что у паренька зашит рот. Я хочу кричать. Я помню его. Он приходил проверяющим, когда Аркадий работал ростовой куклой и раздавал флаеры. Я пытаюсь высвободиться. Парень говорит мне что-то через нос, и я вижу, что у него нет одного уха.
– Поздно… – шепчет мне Федор Петрович. – Надо было быстрее соображать и сразу выполнять то, о чем тебя просят.
Я слышу в его руке ножницы. «Чик-чик».
Доктор ловит пальцами мою ресницу. Оттягивает вверх веко.
Мне больно. Я пытаюсь вырваться.
– Не мычи мне тут! – злится доктор.
Он никак не может надежно схватиться за мое веко. Он выдергивает мне ресницу за ресницей и говорит, чтоб я не мычал.
Он говорит, что мне пора бы уже смириться.
И я слышу «чик-чик».
Я издаю нечеловеческий рев. Я рычу и дергаюсь изо всех сил.
Старое кресло не выдерживает, разлетается на куски.
Я ногами отталкиваю Федора Петровича. Он отлетает в сторону и падает. Вместе со своими ножницами, вместе с частью моего глаза.
Подлокотником, привязанным к руке, бью не глядя, врезаюсь в изуродованное лицо парня. Его голова, как пробка, отскакивает в сторону и катится по полу с пластиковым стуком. Его тело остается в той же позе, склонившись надо мной. Его пластиковая шея с шарниром, как у куклы Барби, выступает над воротником.
Я отклеиваю ленту со рта.
Я кричу! Кричу от боли. От обиды. От ярости.
Я смотрю по сторонам.
Манекены присяжных стоят неподвижно. Их пальцы направлены в мою сторону. На лицах застыло «виновен». Я их помню. Я знаю каждого. Вон стоят близняшки-художницы. Рядом стоят и тычут в меня пальцами грабители, что напали на Аркадия в сквере.
Я смотрю в их лица. Мой левый глаз все еще слезится. Правый истекает кровью.
– Виновен! – кричу я. – Знаю, что виновен!
Кричу и выбегаю из комнаты. Распахиваю дверь, спотыкаюсь обо что-то. Я падаю. Кубарем откатываюсь к стене.