Мы с Ритой бежим, но не успеваем на этот старый круглый желтый слон-автобус. Никак не успеваем. И мне уже плевать.
Мы отстаем.
Клуб пыли из-под колес удаляется, а Рита рассказывает, как она не могла освободиться от той девушки из средней двери. Как та своим огромным задом не давала Рите выйти из проклятого автобуса. Обзывала вонючей старухой, плоской дряблой свиньей и даже угрожала оружием. Сначала, конечно, просто хамила, говорит Рита.
– Но после достала пистолет и наставила на меня. – Она складывает пальцы в форме пистолета и показывает, как все было.
Я пожимаю плечами и спрашиваю, чего было не выйти через другую дверь? Зачем усложнять?
– Она же угрожала.
– А до того?
– До того я хотела отстоять свою правоту.
– Отстояла?
Рита смеется.
Ведет меня за собой, слава богу, на этот раз не за ручку. Сворачивает в незнакомый двор и жестом подзывает. Она подозрительно неразговорчива, на нее совсем не похоже.
– Куда мы идем?
Рита молчит и лишь ускоряет шаг.
Заводит в подъезд недостроенного здания, и мы оказываемся в огромной квартире.
Дверь открыта.
Двери, по сути, как таковой еще нет. В квартире стены все в побелке, штукатурке и прочем. По углам на полу, застеленном целлофаном, составлены мешки со стройматериалами.
– Ремонт.
Знакомый запах, знакомые декорации моей прошлой жизни.
Квартира просто огромная. Высокие потолки. Можно студию или магазин открыть. От масштаба я не выдерживаю и говорю «вау».
– Очень много места.
– Отлично! – подбадривает Федор Петрович. – Ты молодец. Опиши подробнее, пожалуйста. Что это за место? Где оно находится?
Что за дела? Откуда в моей голове голос фальшивки? И почему я не могу послать его на хрен и не отвечать? Почему я знаю, что это именно его голос? Он задал вопрос, и я послушно принимаюсь описывать все, что вижу.
В силу профессии, когда я вижу ремонт, представляю сразу завершенный проект. Вижу мешки с цементом и пакеты с грунтовкой. Я знаю, как будет выглядеть стена, когда над ней потрудится рабочий. Знаю, что станет с потолком, как разместится проводка. Могу даже увидеть, как преобразится помещение после мастерской руки дизайнера.
Я повторяю «вау».
Рита перестает улыбаться, и я вижу, как все ее существо содрогается от испуга. Смотрю в ту сторону, куда уставилась Рита, ищу, что ее напугало, и не сразу могу заметить лежащую на полу девушку.
Она лежит на картонке из упаковки от настенной плитки. Молодая девушка. Она лежит и, кажется, смотрит на нас.
Мы подходим ближе, Рита прячется за моей спиной.
– Все хорошо. Молодец. – Навязчивый лжепсихиатр не отстает. – Скажи, пожалуйста, девушка жива? С ней все в порядке?
Хочу прогнать его из своей головы, вытолкнуть наружу. Напрягаюсь, рычу, но ничего не выходит.
С такого расстояния я вполне могу разглядеть лицо девушки. На полу скорчившись постанывает наша новая знакомая. Ее волосы больше не шелковистые. Она больше не хвастается урожаем. Рядом с ней разбросаны шприцы, явно использованные.
Раздается треск, похожий на тот, что издает сухая ветка в бесшумном лесу, и я слышу музыку из соседней комнаты.
– Кто там? – спрашивает Федор Петрович.
– Кто там? – шепчет Рита.
Она показывает на завешенный измазанной тканью дверной проем в соседнюю комнату и сильнее прижимается к моей спине.
– Эй, ты чего? – Носком ботинка трогаю лежащую девушку. – Давай, вставай. Поднимайся. Как же твоя социальная реклама?
Она приподнимается на локте, смотрит на меня, похоже не узнает. Она водит головой из стороны в сторону, видимо, пытается понять, где она.
– Кушать хочешь?
Рита со страхом и недоверием выглядывает из-за меня. Я чувствую, как сильно она напугана. Ее руки оттягивают меня назад. А я совершенно спокоен.
– Вставай, отведу тебя покушать. Ты же проголодалась?
Девушка хочет подняться, но ее шея прикована толстой цепью к штырю на стене. И она, как пес, на четвереньках отползает в угол.
Музыка в соседней комнате становится громче. Я сажусь возле новой знакомой.
– Кто там? – показываю в сторону, откуда доносятся звуки. – Скажешь? Я помогу тебя освободить.
Я спрашиваю, но ответа не получаю.
Говорю Рите ждать меня здесь и иду заглянуть, откуда играет музыка. Наша новая знакомая говорит, чтобы я этого не делал. Вернее, она в бреду повторяет, чтобы не делал этого. Не делай этого. Не делай…
Но я иду.
Приоткрываю занавеску, отгибаю целлофан и заглядываю.
Музыка бьет по ушам. И сквозь металлическую сетку, сквозь мелкую ромбовидную неровно сплетенную поржавевшую сетку я вижу весь отряд, всю стаю плюшевых медвежат. Их пухлые мохнатые рожицы то приближаются, то отдаляются в такт ударов музыки.
От ужаса хочу закричать. Но не могу.
За отрядом, в самом центре, лежу я. Вижу, со стороны, как лежу на боку, скрючившись, и прижимаю к груди колени. Точно так же, как лежала на картонной подстилке наша новая знакомая.
Смотрю через решетку на медведей и не могу отвернуться. Пальцы непроизвольно сжимают стальные прутья.
«Не говори никому! Пожалеешь!»
Я стараюсь закрыть глаза. Веки не подчиняются. Не могу ни отвернуться, ни зажмуриться.
– Хватит!
Слышу чей-то спасительный голос.
Это мой отец. Это его голос.
Мне удается зажмуриться. Звуки мгновенно рассеиваются, остается лишь звон в ушах.
Я резко открываю глаза и вижу, что греюсь рядом с папой, под пушистым одеялом. Как в детстве. На одной кровати. Пока мама готовит завтрак, я пробрался и прилег к отцу. Спокойно и уютно. С кухни доносятся мелодии скворчащего теста на сковороде, запах блинчиков с корицей, журчание воды в раковине.
– Он давно умер, – говорит Рита.
– Он давно умер? – спрашивает Федор Петрович.
Я этого не знаю.
Но сейчас он спит со мной рядом, и его тепло… Он снова молодой, а я ребенок. Я зову папу, прошу объяснить, что все это значит, а он резко встает, подрывается, как атлет, подпрыгивает словно гимнаст на батуте и садится на край. Не со своей, с моей стороны кровати, садится и смотрит в пол. Я сажусь рядом.
– Отец? Эй. Ты чего?
Он не отзывается, рывком поворачивается и набрасывается на меня. Я падаю на спину. Голова врезается во что-то твердое. На том месте, где я ожидал подушку, что-то острое и угловатое. Мы боремся. Я подтягиваю колени, упираюсь ногами ему в живот и поднимаю огромное тело над собой. Он тяжелый. Он просто гора мышц. Он еще крупнее и сильнее, чем казался мне в детстве. Он тычет скрюченными пальцами мне в лицо.
– Отец?
Я зову, но он не отвечает.
Продолжаем бороться.
Мне не уцелеть в этой схватке. Силы не равны. Я готов сдаться и умереть. Его пальцы замирают на моих щеках. Еще секунда – и отец вцепится в мою шею, еще секунда – и я задохнусь в стальных тисках отцовских рук.
Его пальцы не двигаются.
Он останавливается, он не хочет меня придушить. Крепкие руки держат мое лицо. Я перестаю барахтаться, мои ноздри ритмично выдувают воздух, сердце колотится, глаза смотрят на болезненно вздутые вены на широкой отцовской шее.
Он удерживает мою голову, и я понимаю, он хочет меня предупредить, хочет что-то рассказать.
Я больше не боюсь.
Поднимаю глаза, пробегаю взглядом по чернявой, без единой сединке бороде, по ровно отчерченному носу. Наконец, я вижу, что у него заклеено лицо. Старый потрепанный тканевый пластырь опоясывает голову в том месте, где должны располагаться брови и глаза.
Мороз по коже.
Я хочу снять его повязку, но мои руки не подчиняются. Их словно кто-то пришил к кровати, пальцы тянут на себя простынь, ногти впиваются в матрац, и я не могу пошевелиться.
Лицо отца приближается, и я вижу, что ниже идеально ровного носа нет рта, на коже, без единой морщинки, чисто выбритый островок, посреди густой бороды.
Он шевелит подбородком, мычит, но не может произнести ни слова.
Я распрямляю колени, сбрасываю тело на пол. Оно звучно бьется о скрипучие доски.
– Не говори обо мне больше… Пожалеешь.
Я задыхаюсь.
Тело бьется в судорогах. Спина самопроизвольно изгибается. Суставы выкручиваются и извиваются, словно у меня нет костей. Я теряю сознание, но мне совершенно не страшно. Я спокоен. Я смотрю за происходящим со стороны.
– На счет три ты очнешься, – раздается встревоженный голос фальшивки.
– Раз.
Я парю под потолком. Смотрю на залитую кровью комнату. На кровать, в которой я извиваюсь, как на сеансе экзерциста.
– Два.
Комната кружится.
Капли крови разлетаются в стороны. Кровавая карусель, водоворот липкого красного аттракциона. Жуткий, уродливый перформанс больного на голову художника.
Спектакль смерти, на котором у меня билет в первом ряду.
– Три!
Голос приказывает, и я открываю глаза.
На столе стоит полный стакан с водой. Липкая пепельница, рядом моя пачка сигарет.
Напротив сидит взволнованный мой фальшивый психиатр и торопливо что-то записывает. По сторонам все так же сидят и смотрят на меня с ненавистью зрители затянувшегося допроса.
Чувствую себя опустошенным. Словно кто-то вытащил из меня все внутренности, выпотрошил всего без остатка, а затем небрежно запихал их на место.
– На сегодня достаточно. Прервемся.
Федор Петрович дает отмашку, и меня уводят из помещения.
– С меня хватит! Чтобы я еще хоть раз для них что-нибудь. Даже пальцем не пошевелю.
Рита злится.
Она импульсивная. Она быстро взвинчивается, распаляется и потом все… Не может угомониться, пока что-то не разобьет или не сломает.
– Уму непостижимо. Это же натуральное свинство!
Она расхаживает по кухне, машет руками и ругает все и вся на чем свет стоит. Похоже, с ее ночными посиделками покончено. Сегодня что-то пошло не так, она вернулась не в духе, и меня, признаться, это радует.
– Чего молчишь? Хочешь сказать не согласен? Хочешь сказать, так можно себя вести?