«Осень, что ли? Да, точно, осень!» – раздался вдруг вместе с выдохом неожиданно громкий голос.
А я? Я каков урожай собрала?
Лишь только прозвучали эти слова, в бамбуковую рощу полился целый поток слов.
«Ничего, ничего я не собрала. Мужа потеряла я, с детьми разошлись, не помышляла я, что такой день настанет, когда я одна-одинешенька буду».
Прямой ответ принес ей облегчение. Невольно из глубин поднялся смех. Кричащий, ревущий, огромный смех. Она не может его остановить. Почему ей так смешно, Момоко-сан и сама не знала. Она просто смеялась, хлопая себя по животу, пуская слюну. Она не могла устоять перед поднимавшейся в ней бурлящей волной смеха. В то же время была и другая Момоко-сан, которая была поражена: «Над чем же ты хохочешь? Что здесь вообще смешного?»
Недолго посмеявшись, она устала и присела на опавшие листья бамбука. И оставалась неподвижной некоторое время.
Ей вспомнилось, что чем дольше она жила, тем больше на самом дне памяти оставалось различных видов смеха. Момоко-сан хорошо знает, что бывает смех, непосредственно связанный с счастьем, а бывает такой, как этот, неконтролируемый. Она уже вполне испытала, как подобный смех появляется из предельного отчаяния. Но ей казалось, что нынешний ее смех – это нечто иное. То, с чем она столкнулась сейчас, очень далеко от отчаяния. Но, вообще-то говоря, радостью это тоже назвать нельзя, – это, скорее, равнодушное ожидание в проходящем времени, вот какой это смех. Что же в него входит? Подумав так, Момоко-сан почти с отвращением решила, что слишком дотошна, но также подумала, что у нее появился новый вопрос.
Когда есть вопрос, можно пойти дальше, копать глубже. Любопытство по отношению к себе – если оно поможет ей преодолеть страшную скуку дней бесконечного ожидания, тогда она тоже верит, будто в молитву.
Она медленно поднялась, отряхнула пятую точку от листьев и снова пошла.
«Скучные деньки, я вот сама себя утешала, что, мол, состарилась и ничаво не поделаешь, ну а когда ж у меня самое яркое времечко было? В детстве, когда встретилась с Сюдзо, когда жила по полной, воспитывая двоих малых детей», – на лице Момоко-сан тут же проступает улыбка. И то, и это – все ей дорого, и от каждого из воспоминаний становится тепло. Для Момоко-сан это были драгоценные дни. Но нет. Она слегка покачала головой и подумала, что самым ярким временем в ее жизни было не это.
Полное счастье, когда ей больше нечего было желать, конечно, она испытала именно тогда. Но время, когда сердце ее бешено стучало, дрожало, сотрясалось, время, в корне изменившее ее, эти несколько лет после смерти Сюдзо, – разве не тогда ее «я» блистало ярче всего? Так думает Момоко-сан. Ведь это время, самое тяжелое, самое печальное в ничем не примечательной жизни Момоко-сан, оказалось окрашенным в самые сильные, насыщенные цвета.
Да и даже время, когда она потеряла Сюдзо… Сейчас, когда все отошло в далекое прошлое, Момоко-сан тихо кивает.
Определенный род печали, такую печаль, которая везде есть, неизбежную печаль от смерти близкого человека, в нашем мире уже давно сделали относительной категорией. Но она совершенно отчетливо смогла воспроизвести внутри себя боль того момента.
Странно: только когда Момоко-сан пробуждает в себе боль, она может помолодеть на десять или двадцать лет и думает, что может вернуться в то время; в этом есть ирония. Боль моя болит. Но вернуться хочу я в тот юности миг… Заглянем? Никого же нет. В сердце молодой супруги. Момоко-сан быстро высунула язык и огляделась. Спина ее сразу распрямилась, а шаг стал шире.
Когда Сюдзо умер, дело было не столько в том, что она перестала его видеть; мучительнее всего было искать и не слышать больше его голос. С его смертью было совершенно невозможно смириться, у нее горели уши, потому что они неустанно пытались уловить голос Сюдзо.
Она была измождена и телом, и душой, но стоило ей лечь, как сна ни в одном глазу. Не сомкнув веки ни на секунду, она встречала рассвет и с ужасом думала, что начался еще один день без Сюдзо. Однажды вечером, после нескольких таких дней, она легла в постель и только таращила глаза, но ничего перед собой не видела. Наверное, больше ничего и не будет. И вдруг: «Ты так устала. Я тебя буду оберегать до утра. Поспи», – послышался голос Сюдзо. Удивленной, пытающейся заговорить с ним Момоко-сан он настойчиво говорил: «Спи! Спи!» – «Сюдзо! Ты тут, что ли? Здесь али нет?» – спросила она в темноту. Она была рада. Действительно рада. Почувствовав в теле мягкую тяжесть, она вся расслабилась, медленно стекла в постель, но глаза были широко раскрыты. Если я засну, он же, наверное, пропадет, если закрою глаза, он так и уйдет… Но сон победил.
С тех пор ей стал слышаться голос Сюдзо. Каждый раз она как безумная оглядывалась вокруг. Замирала от потрясения.
Она хочет слышать его голос. Это то, чего она желает больше всего, но теперь почти невозможно поверить, что она услышит его вновь.
Тогда она все думала, откуда взялся голос, искала во всем смысл. Теперь Момоко-сан смеется своей наивности. Она тогда ревностно размышляла над тем, что где-то в окружающей ее реальности образовалась маленькая дырочка размером с угольное ушко, и через эту дыру открылся проход к нему, в его мир, и оттуда слышится его голос.
Сюдзо есть. Существует мир, где он теперь живет. Момоко-сан так думала. Сжимая зубы, она говорила себе, что теперь они просто живут в разных мирах. И потом она раскрыла глаза на то, как сама изменилась.
С тех пор как умер муж, она впервые почувствовала необходимость некоего невидимого мира. Ей захотелось как-то попасть в этот мир. До этого ей было вполне достаточно реального мира, и ни о чем подобном она даже не думала. Но. Она не может принять такие антинаучные вещи, она человек нового времени и получила образование после войны. Момоко-сан твердо так считала и презирала людей, которые выставляли напоказ воображаемый мир, считала их старомодными. Но. Но тогда она поняла, что все, что она накопила за жизнь, ушло в тень, истончилось. «Да, так, точно, я ж не знала ничаво». В тот день она повторяла это, словно вздыхая, еще и еще. «Ничаво не знала я…»
Она не знала, что существует такое горе, от которого как будто все тело разрывается. Печаль… Она считала, что, разумеется, знает, что такое печаль. Но то, о чем она думала, что понимает, оказалось в ее голове тонюсеньким слоем понимания, как лист бумаги. Все это кажущееся понимание стало чем-то мелким на самом дне ее раздутой от мыслей головы, и в глубине себя она вся задрожала.
Не могу я доверять той себе, которая была до сих пор. Есть мой мир, который я проглядела, не могла увидеть, даже если бы и думала о нем. Туда не пойти ли мне? Вот я одна и пойду. Я одна пойду, сама с собой.
Откровенность с самой собой в корне изменила Момоко-сан. Ее мужу открылся новый мир. Может быть, это смешно, но теперь везде раздаются голоса. Ей слышатся разные голоса. Стоит только Момоко-сан пожелать, нет, стоит только Момоко-сан даже не сметь ожидать этого, как слышатся голоса. Это не только голос ее мужа, ей слышатся непонятные, неизвестно кому принадлежащие голоса. Теперь она уже может разговаривать не только с живыми людьми. Ей слышатся голоса деревьев, травы, плывущих облаков, и она может с ними говорить. Они поддерживают Момоко-сан в ее одиночестве. Это тайна Момоко-сан, ее счастливое безумие. Момоко-сан думает о сокровенном. Печаль – это движение чувства. Это кульминация этого движения. Бывает радость, происходящая из печали.
Теперь, даже если она услышит голос мужа, то не будет осматриваться вокруг, как безумная. Она же знает, что голос исходит из нее. Значит, проход в другой мир находится в ней самой? Додумавшись до этого, Момоко-сан где-то в глубине глотки засмеялась странным, диким голосом: «Кхе-кхе-кхе». Все равно. Уже все равно. Порядки этого мира устанавливаю я.
С тех пор как умер муж, реальность перестала иметь для нее то значение, что имела раньше. «Нужно делать так, поступать эдак», – все правила, регулирующие ее жизнь, стали казаться незначительными. Договоренности, основанные на знаниях о нашем мире, впервые вступают в силу, когда появляется муж, а с ним и мир, который нужно защищать.
Она и детей воспитала, и мужа проводила. Момоко-сан сделала все, что требовал от нее этот мир. Она – человек, который завершил все дела, их больше нет. Муж умер, и ее связь с этим миром разорвана, теперь что она есть, что ее нет, существо, которое ничего больше не производит, а раз так, то все правила жизни можно игнорировать, и она может быть той Момоко-сан, которой сама считает нужной быть. Я буду следовать самой себе. В любом случае я больше не могу быть той, кем была. Она никому не говорила, и никто не знал, но ей с тех пор хотелось всему этому миру и знанию этого мира сказать все, что она о нем думает, заткнуть за пояс и отдалиться.
Внезапно ее поле зрения расширилось. На этом месте она всегда вздрагивает от удивления. Здесь заканчивалась бамбуковая роща и начиналась крутая каменная лестница. До этой лестницы на самом северном краю холма никогда не добирались лучи солнца, камни были вечно влажные и поэтому покрыты мхом. Момоко-сан очень любит глубокий зеленый оттенок мха, взгляд как будто утопает в нем. Она любит и приятное мягкое прикосновение мха к руке и не может удержаться от того, чтобы потрогать его несколько раз. Есть дорога и в обход лестницы, но она выбрала прямой путь, чтобы еще раз встретиться с этим насыщенным зеленым цветом. Она осторожно спускается, старается не поскользнуться. Странно, каждый раз, когда она делает шаг вниз, вместе с разницей высоты в одну ступень кажется, что ее сердце тоже опускается на эту высоту. …Заткнуть за пояс… Привыкнув к крутому спуску, Момоко-сан вспомнила, о чем думала в последний раз. Она засмеялась: какое старинное слово-то она достала! Никто его не использует, да и не знает, наверное. Слова тоже когда-то старятся и исчезают. Нет ничего неизменного. И она подумала о смерти Сюдзо. Вина за то, что не заметила его болезни, груз осознания того, что сама она живет так спокойно, – все это она несла с собой в уголке сердца. И это тоже с каждым годом уходит, бледнеет. Ничего не поделать.