Существуют вещи, которые человеку очень сложно сделать. И эти вещи пришлись на те дни и месяцы, когда она всеми фибрами своей души осознавала и понимала. Раскаяние и вина – все еще ладно. Ее можно простить. Если вообще было раскаяние. И вот тогда… Оставалась еще одна ступенька, и Момоко-сан, видимо, потеряла бдительность. Жестоко ударилась правой лодыжкой об угол камня. Ногу прострелила резкая боль. Она задержала дыхание и пыталась ее вытерпеть. Наконец, из уголка плотно сжатых губ вырвалась струйка воздуха, и она не выдержала. Ааа, что же делать-то? Оставалось только раскаяние. Сможет ли она идти дальше или придется повернуть назад? Обернувшись, она увидела перед глазами лестницу, по которой она только что спустилась. Если идти вперед, остается еще две трети пути. Она не уверена, что дойдет. Она хорошо себя чувствовала и забыла про свою боль в правой ноге, но теперь та возобновилась, и лодыжка горела каким-то жгучим онемением. Повернуть обратно? Не хочууу. Что-то сильно препятствовало ей. Нетушки. Она пришла в негодование.
Что ж, нога у меня разболелась, так теперича и не идти, что ли?
Что ж это, старая я, и нельзя мне ничаво, что ли?
Ей показалось, что она, которая вот так берет и поворачивает обратно, – это та Момоко-сан, которая жила неопределенно и тускло, которая придумывает отговорки, не пытается перебороть себя и сразу же: да, так и есть, так и было. И так и эдак ты крутишься, прямо как испорченный ребенок. Идти надобно! Вперед – и все тут.
Она нашла рядом удобную палку; используя ее как опору, поднялась и, волоча ногу, зашагала. Слава богу, с этого места дорога более или менее ровная. Около зеленого холма, с которого она спустилась, приятно журча, протекает речушка. Вдоль речки проходит сельская дорога, поросшая низкой травой; по другую сторону простираются рисовые поля – с них уже убрали урожай. Нужно идти медленно. По пути само пройдет.
Но боль никак не отпускала. Момоко-сан много раз останавливалась, словно нехотя оглядывалась на дорогу, смотрела вперед. На лбу выступил пот, но она продолжала идти, опираясь на посох. Казалось, что дорога впереди уходит в бесконечные дали.
Волоча за собой ногу, Момоко-сан думает.
Может, откуда-то спасение придет ко мне?
Может, в этой жгучей боли смысл какой-то есть?
Момоко-сан – человек, который постоянно хочет искать смысл во всем. Она вожделеет этого смысла. А иногда сама его создает. Когда внутри ее происходят тяжелые, невыносимые вещи, ей хочется углядеть смысл в своих страданиях. Благодаря этому смыслу она убедится, что да, действительно, эти страдания ей были нужны, и тогда сможет впервые принять боль и посмотреть с положительной стороны на страдания, что переживает прямо сейчас. Когда умер муж, для Момоко-сан это стало прочно закрепившимся за ней, вообще-то говоря, единственным средством выживания.
Пусть будет только смысл, тогда она сможет терпеть.
Однако, с другой стороны, в ней поселилось сомнение. Если самое большее, что она получит, – полдня ходьбы, зачем такой пафос? Зачем она так хочет пройти всю эту дорогу до могилы мужа? Она устроила себе допрос. Момоко-сан уже все это окончательно надоело, но уж такой она дотошный человек.
Покопавшись в себе, она наткнулась на мысль, которая заставила ее внутренне заскрежетать зубами. А она вообще когда-нибудь боролась до последнего? Момоко-сан была человеком, который хочет бороться. Несмотря на это, то, что она культивировала в себе, вело к застою: послушание, взаимодействие… Она переживала только из-за того, как ей быть любимой, она так и дожила до сегодняшнего дня, не воспитав в себе умения настойчиво делать что-то, не говоря уже о том, чтобы закаляться или бороться, и теперь она тащит за собой груз раскаяния. Так почему же так произошло? Этот вопрос для Момоко-сан равноценен отрубям нука в маринованных овощах. Все эти годы каждое утро она их перемешивала. То, что она поняла в свои почти семьдесят пять лет, было не чем иным, как простым и ясным, в хорошем смысле честным, искренним, а в плохом – чем-то совершенно примитивным.
Момоко-сан – женщина, которая получила в два раза больше любви, чем другие люди. Она купалась в любви семейной, но хотела все больше, больше. К тому же в ней было сильно желание радовать других, поэтому она хорошо чувствовала, чего хотят от нее. Ей казалось, что, следуя их требованиям, она может так хорошо создать себя. А чего хотели от нее близкие? Доброты, покорности, гармонии. Пожалуйста, когда угодно. В какой-то момент Момоко-сан стала проживать желания других людей. В результате она жила в четких границах дозволенного, не позволяя себе выходить за них ни на миллиметр. Для того чтобы противостоять этому, она была недостаточно целенаправленна, да и не было у нее достаточно сильного «я», которое могло бы настоять на своем.
Время, потраченное Момоко-сан на то, чтобы это осознать, и есть все прожитое ей время. Тут, кроме «эх», ничего и не скажешь.
Сейчас в дороге, на которую она выходит из дома, чтобы посетить могилу мужа, есть нечто неотразимое – это желание преодолеть путь, поставить цель и довести дело до конца. Однако в то же время, только она закончит думать об этом, раздается издевающийся, подтрунивающий голос, который пытается ее остановить: далеко же, слишком далеко, и чего тебе сейчас идти…
Жизнь Момоко-сан построена на подобном ежедневном перетягивании каната.
И дальше не пойти, и не вернуться – может, прямо здесь на тропе лечь и заснуть в слезах? Ее вдруг охватило отчаяние, но она не переставала двигаться вперед.
Солнце было высоко. Момоко-сан только за счет инерции шевелит ногами.
«И тогда было так больно…» – послышался не то плачущий, не то ласковый голос. Как будто пытаясь повиснуть на ее правой руке, державшей палку, стояла маленькая девочка с коротко стриженными волосами. Маленькая девочка сказала: «Ох и больно мне было. Больнёшенько!» Потом отбросила ее руку и поскакала на несколько шагов впереди Момоко-сан. Развернулась кругом и поманила рукой.
Да, так-то оно и было. Момоко-сан, вытянув руку вперед, ступала потихоньку, шаг за шагом.
Ох, как же хочется потрепать ровно постриженную челку этой девочки, потереться щекой о ее щеку, прижать к груди, будто куклу. В ее волосах, должно быть, аромат солнца, а щеки, красные, как наливные яблочки, наверное, приятно прохладные. Лишь только ей кажется, что она вот-вот коснется щечки девочки, головка с короткой стрижкой отпрыгивает еще на два-три шага вперед. Момоко-сан погналась за девочкой, а та хитро засмеялась и снова поманила ее рукой.
И поля, и спокойный осенний пейзаж, развернувшийся перед Момоко-сан, и умиротворенное журчание речушки – все ушло куда-то в туманную даль, а перед ней появились ее родные края: мелкий снег, начало зимы.
Момоко-сан идет вперед. Девочка, энергично зазывая рукой, привела ее к какому-то дому.
Это был ее дом, полный людей и шума: там оказались такие родные отец, и мать, и дедушка, и бабушка, и брат, и тетушка еще до замужества.
Момоко-сан, вся трепеща, дрожащей рукой взялась за дверь. Она чувствовала тот же запах, как тогда, когда зарывалась лицом в бабушкин фартук. Это запах ее родного дома. Когда она взошла на деревянную ступеньку, то заметила, что ее ноги уменьшились. Да и не только ноги, руки тоже стали маленькими, пухленькими, гладкими, округлыми. Удивившись, она поспешила в маленькую комнату рядом с прихожей. Там должно быть мамино зеркало. Есть. Заглянув под висевшую на зеркале ткань, Момоко-сан увидела, что превратилась в коротко стриженную девочку лет пяти. Момоко-сан вся дрожит. Треплет себе челку, дотрагивается до щеки. Эта упругая кожа, этот запах… это я. Это ж я в детстве. Ой, как радостно. Как же легко рукам и ногам! Ну прямо как во сне! Момоко-сан охватила бурная радость, и в то же время она смутно осознала, что сердце-то у нее осталось старушечьим. Ну и пусть. Я хочу встретиться сама с собой. Попробуем, говорю, вернуться туда. Оставив сердце и тело в разладе, она отправилась в далекое прошлое, простиравшееся к знакомой боли в ноге.
Точно. Я ж родилась левшой. Отец все беспокоился. Мол, писать левой рукой – это ж некрасиво. Вырастешь – стыдоба будет. И у бабушки был связанный с этим неприятный опыт. Она учила одну соседскую девушку на выданье шить кимоно и говорила, что стежок слева направо никуда не годится. Что шитье, что другое что – в любом случае тому, кто пытается научить левшу, сложно очень. По всем этим соображениям в три-четыре года за едой ей левую руку заворачивали полотенцем, сажали на колени к отцу и давали палочки в правую руку. И рыба была уже вся разобрана, чтобы удобно есть было, и тушеные овощи порезаны на кусочки, как раз на один укус. Она, не прикладывая особенных усилий, брала кусочки правой рукой, совершенно не напрягая ее, и, наклоняя голову, клала в рот. И за каждый кусочек бабушка, сидевшая рядом, хвалила: «Ну какая ж славная девонька, ну какая же у меня смышленая девонька!»
Когда один раз похвалили, хочется еще. Да и бабушку хочется порадовать. Так она стала держать правой рукой и карандаш, и палочки, но никакой энергии в своей правой руке не ощущала.
Бабуля назвала меня славной, смышленой. И мне было приятно. Я была во власти ее слов и без всякого сомнения верила, что я милая и умная девочка.
И вот я пошла в школу. Рядом со мной сидела очень симпатичная девочка с тремя косичками по имени Таэко-тян. Таэко-тян была энергичной и расторопной девочкой: если ученица за партой перед ней роняла ластик, она тут же бросалась его поднимать. Когда раздавали материалы и сзади начинали шуметь, она подскакивала к учителю со словами «Извините, нам столько-то страниц не хватает», получала бумаги и приносила всем.
Я только могла смотреть на все это, вытаращив глаза.
Это было на физкультуре. Мы выстроились в ряды и маршировали, готовились к соревнованиям. Прозвучал приказ «Направо!» – но только я не могла понять, что такое «направо». Мне казалось, что мое «право» и «право» остальных отличается, и я замешкалась, думая, какое же «право» имеется в виду, потом решила: а, ладно, и поверну