лась как получилось – и тут же столкнулась с соседкой. Раздалось «вперед», и только моя группа отставала. Несколько раз повторялось одно и то же, и я, такая глупая и странная, вся сжалась и будто уменьшилась. Похоже, у учителя тоже закончилось терпение. На заключительной пятиминутке он попросил всех поднять правую руку. А я не знаю. Сзади послышался смех. Рядом Таэко-тян тихо сказала: «Это которой палочки берешь». И тут я заревела. Таэко-тян, именно Таэко мне это сказала – это было невыносимо. «Перед этой Таэко, по-настоящему умной и красивой… а-а-а, бабушка… ты говоришь, но я на самом деле-то не знаю, какая я девонька»… – так я плакала. Момоко-сан засопела от смеха. Она прожила так долго, что, вспоминая детство, могла позволить себе хихикать.
А потом сразу наступило начало зимы, когда падал мелкий снег. Как правило, она донашивала одежду близкой ей по возрасту тети, которую называла старшей сестрой, но сегодня сидела на корточках в совершенно новых красных штанах. Обычно кто-то из взрослых был дома, но сегодня они оказались вдвоем с сестрой. На улице холодно и не погуляешь.
«Сестра, давай в прятки, ну давай в прятки…» – приставала она, сестра нехотя согласилась, и они стали играть в прятки дома.
Темнота шкафа, щель между хранилищем риса и полкой, угол, заставленный банками с соленьями, тень от дверных ставней – в старом доме было достаточно темных мест. Под конец я спряталась в вырытый в поле очаг котацу[18], где еще краснели угли. И там потеряла сознание. Когда сестра меня нашла и вытащила, я ничего не соображала. Посмотрела вниз, а у меня штаны горят. Сестра голыми руками хлопала по ним и тушила огонь, и когда ко мне вернулось сознание, я почувствовала дикую боль в ноге. Я плакала, сестра не могла на это смотреть, принесла соевый соус. Она слышала, что соевый соус помогает от ожогов, и щедро намазала меня им, словно колобок с рисом. В момент, когда я закричала от новой страшной волны боли, вернулся дедушка и сразу же отвез меня в ближайший медпункт.
Так я с серьезным ожогом третьей степени всю зиму напролет ходила на перевязки. Я обожгла правую ногу. И с этим ожогом я перестала забывать, где право. Как только я думала о том, где право, квадратный блестящий ожог сразу зудел, словно говоря: «Эй, это здесь, здесь». Я даже стала думать, что и в ноге есть душа. Даже сейчас немного заметен этот блестящий квадрат. Можно считать, что я могу через него видеть разные вещи. Как меня сажали на сани, похожие на большую коробку, и везли в медпункт. На санях был большой колокольчик, когда они ехали, он звенел: динь-динь. И запах мази. У промасленной бумаги на газовой ткани был тот же запах, что у бумажных зонтов, которые еще лежали тогда дома. Я очень любила бумажный зонт, капли дождя барабанили по нему: бам-бам… Как тетя голыми руками потушила мне загоревшиеся брюки. Как меня отругал доктор, и я расстроилась. Штаны, которые я носила только один день. Что по пути была сосновая роща. Как я шла туда, вся сжимаясь от мысли о боли, которую придется испытать при перевязке, и как воодушевленно, глядя по сторонам, с победным видом шла обратно. Что заснеженная дорога была усыпана сосновыми иголками, которые так приятно пахли, когда на них наезжали санки. Гладко, тепло, близко…
Может быть, и с моей ноющей и гудящей ногой теперь тоже образуется?
Момоко-сан кивнула, и ее шаги стали чуть легче.
Где-то в области поясницы она почувствовала что-то теплое и мягкое, подпирающее спину. Обернувшись, она увидела, что там стояла молодая женщина.
Та стояла, вся румяная, смотрела на Момоко-сан, но, наверное, ничего не видела.
«Сюдзо… схватил меня… нет, мою ногу… то есть… мою правую ногу… сильно сжал», – сказала женщина.
Ее дыхание было прерывисто, слова полны гордости, отрывочны.
«Меня ж Сюдзо тогда впервые пригласил… Горы… поход… Сюдзо любит горы… правда, очень любит… И я… я люблю. Мы взяли обед с собой… Вкуснятина! И вот как ели мы обед…»
Момоко-сан пристально смотрит на молодую женщину.
«К ноге… горная пиявка… прицепилась. Я как закричу… Сюдзо испугался, пиявку снял, из раны кровь пошла, и он меня за ногу схватил. Сильно сжал».
Момоко-сан засмеялась вместе с молодой женщиной. По телу пробежал электрический разряд.
И такое было. Она смотрела на такое знакомое, покрасневшее от смущения лицо женщины.
Только Сюдзо и я. Больше ничего не нужно. Это лицо женщины, опьяненной счастьем.
Это женщина, которая видит только то, что лежит на поверхности.
Ей и не снится, что когда-то это может закончиться.
Эта женщина настолько наивная, что можно только поражаться.
Эта женщина дорога сердцу Момоко-сан.
Внезапно в глаза ударил насыщенный красный цвет. Это много-много цветов ликориса. Несколько сотен, они в полном цвету и горят красным пламенем. Неужели она наконец добралась?.. Момоко-сан энергично встряхнула плечами.
Над речкой – красивый железный мост. По другую сторону реки, если подняться по ступеням, можно увидеть маленькое деревенское синтоистское святилище, которое тщательно оберегают местные жители. Заросли ликориса раскинулись вокруг святилища и по обеим сторонам лестницы. Во время празднеств загорались факелы, и на ночном небе в их свете отражался глубокий красный цвет лепестков и зеленовато-желтые травы. Как же это было красиво! Это был любимый пейзаж Сюдзо, он часто с фотоаппаратом сюда приходил. Момоко-сан остановилась, погрузившись в воспоминания.
Сюдзо много раз снимал этот вид. Однажды и я сфотографировала его, стоявшего по другую сторону от красных ликорисов. На проявленной фотографии Сюдзо был невероятно красив. Он смотрит на меня, весело улыбаясь. В его глазах – мое отражение. Я думала, что там только мое отражение. Всего на мгновение я представила себе, что эта фотография станет его посмертной, но тут же отогнала эту мысль. Даже думать об этом было страшно. Я не могла допустить такую мысль и на секунду.
Почему же я представила себе такое?
Через десять лет это стало реальностью. С тех пор внутри Момоко-сан, где-то в уголке души, живет женщина, склонившая голову, не смеющая разогнуться. Сейчас Момоко-сан протянула этой женщине руку, подняла ее и пошла рядом. Все равно нужно идти.
Солнце подошло к середине неба. На землю падали короткие тени. Обычно ей в это время нужно уже идти обратно. Она отошла к обочине, глотнула из бутылки с чаем и сразу пошла дальше. Ноги были как две палки, совсем ничего не чувствовали. Когда привыкаешь к боли, уже все равно. От отчаяния Момоко-сан воспарила духом.
Теперь слева к ней присоединилась другая женщина. Момоко-сан иногда поворачивалась и поглядывала на нее.
Это была женщина средних лет. Она шла, глядя вперед перед собой. Ее лицо со стороны казалось одиноким.
Это было лицо женщины, которая осознала, что, раз расставание неизбежно, жизнь сама по себе – очень печальная штука.
Но… все-таки… разве только в этом дело? Момоко-сан увидела в горле женщины горячий комок и вынула его.
Женщина, казалось, хотела говорить. Не обязательно с Момоко-сан, с кем-то еще; или, лучше сказать, создавалось такое впечатление, что вокруг нее много людей и она хочет с ними поговорить.
Женщина огляделась вокруг и начала, словно тщательно подбирая каждое слово:
«Бывает так, что сердце твое сникнет, и как его ни утешай, ничего не помогает. Как будто не знаешь, куда деть свое сердце, бессильно и томительно. Вот такое бывает. И ничаво-то не поделать. Я наполовину сдалась и вся погрузилась в это бесконечное, дрожащее одиночество.
На улице ясное, безоблачное осеннее небо, а я сижу безвылазно перед буддийским алтарем, и слезки одна за другой – кап-кап. Мне и самой-то противно стало, повалилась на пол, руки и ноги по сторонам раскинула. Веки поднимать и то тошно. Открою глаза, а там реальность. Под ладонями ощущается прохладный татами. И на этом спасибо. Крепко зажмуриться и ничего не видеть. Потом потихоньку-понемногу я вдохнула воздух. Вдох был мелкий, будто угасающий.
От этого едва заметного дыхания не поднимались ни грудь, ни плечи, ни даже диафрагма, ощущение жизни исчезло. Ну и хорошо. В тот момент, когда я подумала, что лучше бы и я, и все вокруг исчезло, послышался голос. Правда послышался, на самом деле.
Голос шел из меня, но все же я могу поклясться, что места, откуда он исходил, я не знала. «Растворись, растворяйся», – говорил низкий спокойный женский голос.
Это был нежный голос, но в то же время в нем ощущался напор, которому невозможно противостоять. Мне захотелось попасть туда, где этот голос лился, и я понемногу начала дышать. Это было странно, это было очень странно, но граница моих рук и ног, кончиков пальцев словно стала размытой, вся поверхность моего тела стала безмерно тонкой, грань исчезла – и я таю. Я растворяюсь в воздухе, и в этих частичках меня концентрируется моя печаль. Я была как будто целая и как будто по частям, плавала, была разбросана в воздухе, это было ни на что не похожее спокойное, умиротворенное чувство. Потом сознание сконцентрировалось в одной точке, и я вздрогнула от первого осознания бодрствования.
Я хотела испытать это чувство еще и еще и решила запомнить весь ход событий. И когда я подумала, что все нормально, я смогу это вернуть, я открыла зажмуренные глаза. В них брызнули лучи солнца.
Как же красиво! Тогда впервые я подумала, что свет, проникающий через ставни, прекрасен, ослепительно прекрасен.
От переполнявшего комнату света удлинились тени дверей сёдзи, они падали на татами и тянулись прямо до меня. Утопая в этом свете, я вдруг почувствовала: я свободна! Свободна! Я могу делать все, что хочу! Откуда-то изнутри упорно поднимался восторженный порыв. Ведь ничего же не изменилось, и не может измениться, а через мое отчаяние, темное, кромешно-черное отчаяние вдруг прорвался яркий свет. Я не могла в это поверить.
Вы понимаете мое удивление? «Растворись… Растворяйся». Что я должна была думать про этот голос?»