Голос женщины, полный жара, на мгновение остановился и потом тихо сказал: «Ты ж есть… Есть али нет?»
Она оглянулась, желая удостовериться, но ничего похожего на реакцию не последовало.
Женщина снова говорит:
«Сюдзо умер. Умер. И в это самое невыносимое для меня время есть нечто, подбадривающее мое сердце. Оно изнутри поддержало меня, когда я была на самом дне, сказало: «Живи свободно!» И тогда я заметила свое сердце, свое радующееся сердце. Вот так. Я радуюсь смерти Сюдзо. Есть и такая я. Я поняла: часть моей души, которую я все время до того скрывала, всплыла на поверхность в самый последний момент. Странная какая штука-то – эта душа…
Что «любовь», что «страсть» – все эти слова не про меня. Я не хочу говорить этими словами. Я была влюблена в Сюдзо, по уши влюблена. Но в его смерти для меня нашлась одна радость. Я хотела попробовать жить одна. Попробовать жить своими силами так, как я хочу.
И это я. Это человек, который называется мной. Какая же я грешница. Но я себя не виню. Нельзя себя винить. Мы с Сюдзо связаны. И сейчас связаны. Сюдзо умер, чтобы освободить меня. Это такая задумка, его задумка, а также здесь есть замысел чего-то большого. Вот смысл, который я нашла, чтобы принять смерть Сюдзо».
Момоко-сан молча слушала слова женщины. Дослушав, широко зевнула. Почесала голову.
«Я не потрачу зря время, которое мне подарил Сюдзо, так я постоянно думала, но иногда свобода чересчур тяжела. Ведь с ней вместе идет одиночество».
Так она хотела сказать женщине рядом, но проглотила свои слова.
Она не поймет же, куда ей! Есть такие чувства, которые приходят только со временем, и они самые драгоценные. Это Момоко-сан хорошо знает.
Тут она заметила, что наискосок от нее идет женщина с согнутой спиной, похожая на нее саму. Бормочет про себя, как заклинание: «Одной хорошо, одной лучше». Твердая, но ограниченная женщина. Чтобы признать, что эта женщина – ее образ в будущем, потребовалась смелость, но Момоко-сан, смеясь, пошла за ней.
Лесная дорога оборвалась. На этом месте Момоко-сан предстояло сделать последний марш-бросок: совершить подъем по неровному склону, поросшему кипарисовыми деревьями. Холм приведет ее прямо к кладбищу.
Ее ноги, казалось, достигли предела возможностей и напоминали о себе непрекращающейся болью. «Я уж вся вышла. Не могу и шагу пройти, зачем на горку-то подниматься, поверну налево, пройду там минут пятнадцать по ровной дорожке, и будет автобусная остановка…» – звучал в ней и такой слабый голос, предлагавший бегство. Но зачем? Зачем же тогда этот свет в моем сердце? Зачем эта обильная вскипающая радость, обгоняющая мое желание позорно бежать? Подозрительно, странно». Момоко-сан наклонила голову.
«Надобно идти, надобно идти, иди ж!» – Поддаваясь своему храброму сердцу, она протащила свинцовые ноги еще на один шаг, потом еще два-три. Что с моим сердцем? Али эйфория… ходока? Да нет… не такая простая штука. Захотелось вдруг мне и еще мне друг в друге разобраться. А я так люблю раскапывать мельчайшие детали… Чуть вздыхая, последовала за своей привычкой. А как представить себе, что раз – и незаметно добралась за этим делом до вершины… Да нет, это все мечты, на самом деле так не выйдет… Это боль сильная, ее и хочешь позабыть, не позабудешь. Она оставила мысли и снова: два-три шага, три-пять шагов. Потихоньку взбиралась в гору.
Ох, боль же из-за того, что жива я, не иначе. Но эта боль заставляет меня сейчас корчиться, и видно, что на самом деле во мне есть какое-то высшее, крайнее спокойствие… Если спросить, что это такое за спокойствие, то это вот что. Это значит, что я когда-нибудь умру. Умру – в молодые годы я и не думала об этом. Это нечто, вселяющее ужас, презренное, и я все время старалась от этого отвернуться.
И вот тогда я поняла, что смерть – она не где-то вдалеке, она притаилась и дышит тут, рядом со мной. Но все равно я ничуточки ее не боюсь. Почему ж? Да потому что муж мой там. Почему ж? Да потому что ждет он меня. Меня сейчас, наоборот, влечет смерть. Вся боль и все мучение мое разом разрешатся. Смерть – это не ужас, это избавление. Да разве ж было у меня когда спокойствие такое? Я спокойна и смело смотрю вперед. И нет для меня страшного ничаво. И боль эта в ногах – нипочем мне она.
Она прислушалась к голосу, лившемуся внутри ее, и поговорить с ним смогла. Момоко-сан засмеялась. И, смеясь, сделала следующий шаг.
Есть много Момоко-сан. Многочисленные Момоко-сан идут.
Момоко-сан обнимает себя за плечи, подпирает спину сзади, тянет себя за руки, она и спереди, и сзади – какая приятная дорога!
Когда она поднялась на холмистый склон, ее цель – могила супруга – оказалась уже совсем близко. Достигнув могилы, Момоко-сан не складывала рук в молитвенном жесте. Она стала смотреть в небо, в то же небо, что простиралось над могилой.
Каждая Момоко-сан выбрала себе удобную позицию, а девочка с короткой стрижкой уселась на могильный камень, свесив ноги.
Вдалеке виднеется море. Зеркальное море. Над ним – небо. Граница моря и неба нечеткая. Все просто голубое.
Как будто вспомнив, она достала свой обед и, быстро поглощая его, стала думать, как ей возвращаться домой. Поехать, что ли, на автобусе. Уж Сюдзо вряд ли скажет, что сегодня у нее не хватило духа или что она трусиха.
Подумав так, Момоко-сан огляделась. И тут краем глаза увидела что-то красное. Обернувшись, она поняла, что это трихозант. Каким-то образом лоза из щели между соседней могилой зацепилась за ступу, и один цветок, уже наполовину помятый и высохший, дрожал на ветру.
Он еще был вполне красный. Ух ты, почему ж он вырос в таком месте?
Момоко-сан разразилась коротким смешком.
А!
Она тут же поняла смысл этого смеха. Смысл постоянно поднимающегося в ней смеха.
Я не просто ждала. Я среагировала на красный цвет. Я могу бороться. Я еще поживу. Смех, поднимающийся во мне, – это желание. Еще не все кончено.
И подумав так, Момоко-сан снова засмеялась.
Наступил декабрь.
Листья на деревьях наконец начали краснеть.
Похоже, что затянувшаяся осень собирается проскочить зиму и выйти прямо на весну: вроде зима, а чего-то в ней не хватает. В это время года Момоко-сан всегда так думает. Но все равно сейчас требования ее тела, похоже, не успевают за потребностью мысли, и ей, конечно, дорога крепкая, морозная зима северного края, но теплая нужна больше. Вдохновленная красотой зацветающей нандины, она смогла завершить год благополучно. Каждый год росла ее благодарность за время, проведенное «без происшествий», она во всем искала светлую сторону. Момоко-сан тихо наклонила голову, потерла руки, постучала ими, прислушалась к произведенным звукам.
Но тут возникло нечто, что прервало ее неспешное и расслабленное существование. Это было в середине последнего месяца года.
Ее позвоночник вдруг издал «брэкс!». Это был очень странный звук. Он был тихим, но явно давал о себе знать, походил на треск рвущегося старого полотна. Время от времени она стала его слышать. Сначала она и подумать не могла, что этот звук исходит от нее. Она не обращала внимания, приняв за скрип своего старого сорокалетнего дома.
Однажды, проклиная нерадивого хозяина, она убирала собачий помет, который каждое утро оказывался на асфальте перед ее домом, хотела удобрить рододендроны и нагнулась, и в этот момент послышался тот самый скрипящий звук. И только тогда она впервые решила обратить на него внимание. Но ей ни на секунду не подумалось, что со здоровьем что-то не так: ведь чувствовала она себя хорошо.
Она могла трусцой добраться до автобусной остановки. И аппетит у нее был. Вообще раньше Момоко-сан за ужином съедала порцию риса, потом ей не хватало, и она, склонив голову, молча задумывалась. Потом истошно кричала: «А теперь я, братцы, буду накормляться!» и протягивала руки ко второй порции. Так часто говорила ее подруга, с которой их разделяло семьдесят лет, бабуля. Она не знает других людей, которые так говорят. Это такие знакомые, близкие ее сердцу слова. Она с усердием уминает вторую порцию, но сама думает, правильно ли с точки зрения языка это «накормляться». Форма, по ее мнению, странным образом объединяла в себе пассив, побудительный залог и непереходность, словоупотребление внушало ощущение, что это саму ее естественным образом заставляли есть, как будто за ней скрывается некто, кто вовсе не являлся Момоко-сан. Кто-то, скрывающийся во тьме. Вообще это интересно. Кто же это ее заставляет? А если эта невидимая жизнь заставляет ее есть, смеяться, плакать, думать, а потом приходить сюда, то вторая порция риса исчезает, и с этих пор прерывается всякая мысль.
Вот такая Момоко-сан бодрая. После похода на могилу ранней осенью в ней поселилось некое восторженное чувство, суть которого была непонятна, но это чувство возникало постоянно. Момоко-сан могла полдня сидеть в прострации и смотреть, как крутится барабан стиральной машины; в такой момент у нее и случилось прозрение относительно старости.
Я могу об этом только шепотом сказать, но вообще-то дело в том, что я, может, и не помру никогда. Ведь старость – это тоже своего рода культура… Людей старит молчаливое согласие с тем, что с годами нужно становиться таким-то, что ж делать, надобно принимать это навязанное извне правило. А вот если его игнорировать, то я, может, и дойду туда, куда иду. Но коли подумать, то нужна ли мне эта долгая жизнь? Это еще вопрос. Но и хотеть умереть нет особенных причин. А вообще не стоит уж совсем наглеть, цепляясь за жизнь, но все, что можно увидеть, я бы хотела увидеть. И еще: чем идти по наклонной и стареть все больше, не лучше ли достигнуть какого-то уровня, то есть выйти на плато и поддерживать этот уровень, а потом раз – и ринуться вниз головой! Да, вот так хорошо! Как хорошо!
Так думала Момоко-сан. Старость и то, что будет дальше, какой бы ни была Момоко-сан, – это совершенно неизведанная область, и познавать такое – самое интересное. Подробно изучать, чувствовать, испытывать до самого конца – это самое что ни есть увлекательное дело ее будущего.