В сгущавшихся сумерках Момоко-сан увидела сон. Впервые со времени своего сна в жаркой комнатушке в четыре с половиной татами, что она делила с Токи-тян, она увидела во сне гору Хаккайсан. Гора была необычно маленькой и хрупкой.
По-прежнему раздавалось «брэкс!», но звук ее не беспокоил. Беспокоить-то не беспокоил, но ей захотелось слышать этот звук, тихо к нему прислушиваться. И вот тогда ей привиделась маленькая гора Хаккайсан.
Момоко-сан восприняла это как знак. Значит, уже скоро.
Есть Момоко-сан, которая жила годы в близости с Хаккайсан. На самом деле ее ничего больше не связывает с родиной. Ее родного дома нет.
Нет ни папы, ни мамы, нет больше никого из членов семьи, живших в этом доме бок о бок.
А Хаккайсан стоит по-прежнему.
И вот Момоко-сан, сердце ее бьется сильнее от вида Хаккайсан глубокой ночью, погруженной в тишь, утопающей в звездах.
Что же для меня значит Хаккайсан?
Вопрос, который постоянно крутился у Момоко-сан.
Когда она познала горе, то есть когда умер ее муж, в сердце ей одна картина крепко врезалась. Может быть, от излишнего отчаяния, но она иногда слетала с привычной траектории в то время и поэтому плохо помнит, что было до и после видения. Конечно, это был сон, дневное видение, но все-таки оно казалось настолько правдоподобным, что она подумывает, не произошло ли все на самом деле.
Перед ней стояла вереница женщин. Относились ли они к этому миру, неизвестно, все были одеты в белое. Они шли ровно, соблюдая одинаковую дистанцию друг от друга в строю. Были и молодые, и старые женщины. Лицо каждой было хорошо видно. Она никогда раньше не видела ни одну, но на сердце была какая-то легкость, как будто она их знала. Момоко-сан проводила взглядом женщин, уходивших на свой маршрут. Очень скоро вереница стала старательно подниматься в крутую гору, похожую на лестницу; женщины шли уверенно, шаг за шагом. Кажется, они сейчас так и скроются в облаке. Нет уж! Я их просто так не отпущу! Не-е-ет, я тоже пойду. Я за вами пойду. Она изо всех сил бежала за ними, но не догнала.
Момоко-сан подумала, что ее место там, и больше нигде. Эти женщины страдали так же, как она. Они знают, что такое биться в конвульсиях от мучительной потери. Среди них нет ни одной, кто не знает. Это женщины, которые знали, но скрывали и жили с этим.
Я хочу быть с ними связана. Хочу войти в их ряды. Таких же, как я, испытавших такую же боль.
Она почувствовала себя сильнее. Она смогла разделить чувства с женщинами, которые идут вперед благодаря своей боли.
Я не одна. Я не одна такая. Смерть открывает двери прямо из жизни и ждет. Только никто не обращает внимания. Все видят и притворяются, что не видят. Где смерть, там и невыносимая боль потери. Мир и вправду полон страданий. Я не позволю говорить, что вы не знаете. Тем, кто не знает боли потерь, еще предстоит ее испытать. В противном случае вы никого не любили. Вот и Момоко-сан, которой хотелось выругаться на беззаботных, смеющихся в своей беспечности, наложить на них проклятие. И это ранит ее, она будет ранена больше всех. Но есть же та вереница. Есть люди, которые идут впереди нее. Она столько раз себе это повторяла. И теперь она присоединится к ним и пойдет в самом конце процессии.
Но все же, кто эти женщины? Куда они идут? У Момоко-сан был только один ответ. Эти женщины жили у подножия Хаккайсан. И их цель – Хаккайсан. Хаккайсан – это такое место. И я тоже. Я потомок женщин, живших там. Я думала, что потеряла всякую связь с реальностью, вырвалась с корнем, как трава, взлетела. Но это не так. Мне есть куда возвращаться. Есть место, к которому принадлежит мое сердце. Есть безусловное доверие, и есть абсолютное спокойствие. Может быть, мысли, устремленные к Хаккайсан, – это настроение, согревающее душу, это облегчение, может быть, это вера? Хаккайсан для меня – своего рода религия?
Так, да не так.
Ее намерения в отношении Хаккайсан тверды. Но даже если это так, не хочется использовать слова вроде «боги» или «будды». Но как же тебя назвать? Тебя. Ты по отношению ко мне. Обязательно называть тебя местоимением второго лица. Между нами нет никакого зазора. Между нами нет ничего лишнего. Если что-то вдруг встрянет, потеряется чистота. Это будет ложь.
Кроме того, я приближаюсь к тебе не только затем, чтобы обеспечить себе место, куда я могла бы вернуться.
Уберегать.
Ты просто там есть. Ты ничего не делаешь. Ты просто уберегаешь, просто оберегаешь меня своим взглядом.
И я этому рада. Поэтому я тебе доверяю.
Моя жизнь отдана на твое усмотрение.
Я принимаю мою жизнь.
И отдам ее тебе у подножия.
Принимать и отдавать. Мы состоим из этих равнозначностей. Ты и я.
В какой-то момент Момоко-сан стала сопоставлять себя с горой Хаккайсан. Наверное, это стало плодом ее раздутого от чрезмерного одиночества самосознания. Дошло до того, что она стала думать, что Хаккайсан – это «я», что «я» – это человеческая ипостась Хаккайсан.
И вот гора показалась ей осунувшейся и похудевшей. Она не могла не думать, что в этом есть какой-то смысл.
Начало года Момоко-сан провела мирно. Нет, так казалось на первый взгляд, а внутри у нее было крайне беспокойно. Губы побледнели. Иногда она с трудом держалась на ногах. Плакала и ныла. Она злилась на себя такую.
А я-то думала, что готова. Как я жалка. Как похоронила мужа, оно все время мелькало у меня перед глазами. Но если подумать, я все же предполагала, что оно далеко. Во что я превратилась! Стыдно.
Теперь оно было там, и не было возможности убежать или спрятаться. Она глубоко вздохнула.
Когда сняли сосновые венки и прошел новогодний ажиотаж, мир вернулся к обычному распорядку, и Момоко-сан тоже неожиданно смогла вернуть себе спокойствие.
После страдания и гнева к Момоко-сан пришло невероятное наслаждение.
Ярко. Все сверкает. Если подумать, что все это – ее последнее место назначения, все выглядит совершенно иначе.
Все казалось зеленым и ярким, как зелень после дождя. Не только свет. Звуки тоже были чистыми и ясными.
С тех пор как умер муж, Момоко-сан стала думать, что существует некий невидимый мир. То, что она сейчас видела и слышала, служило доказательством. А я субъект, тело, воспринимающее это.
Белое облако, отражающееся в глади воды хозяйственного ведра, спасибо. Отдаленный лай собак, спасибо. Заусенец на указательном пальце левой руки, спасибо. Все имеет какой-то смысл. Несмотря ни на что, после смерти мужа она говорит только об этом. Моя жизнь – это жизнь после потери, если бы я не потеряла, я бы никогда не поняла. За встречу с Сюдзо – спасибо. И за расставание я благодарна.
И тут капля воды упала из крана в раковину – дзинь. Может быть, на самом деле у крана нарушилась изоляция и поэтому протекала вода? Или все же ответ от Сюдзо? И ты, ты тоже киваешь, ты согласен, и я благодарна.
Как тут не прополоскать рот, не пригладить волосы, не выпрямить спину, не соединить руки? Правой руке передалось тепло от левой, и левая почувствовала реакцию правой. Момоко-сан восприняла это как поддержку, посланную ей оттуда, и погрузилась в свою боль.
Иногда у нее простреливало от плеч к спине, но она совершенно не собиралась к врачу. Если это ерундовая болезнь, то она просто отнимет у доктора время. А если болезнь, которая заберет ее туда, то будь что будет, она готова. Она не замечала болезни Сюдзо и проводила его, так ни разу не отправив к врачу. И теперь она должна была расплатиться, исполнить свой долг по отношению к Сюдзо – в этом она была тверда. Сейчас боль вскоре утихла, и Момоко-сан не замечала серьезных изменений в своем организме. Она держалась исключительно благодаря нервному напряжению.
Завтра первый день весны. Момоко-сан заготовила бобы[19], правда, немного.
Пусть она живет одна, но не пренебрегает сезонными обычаями. Однако уборку она не любит, поэтому разбрасывает бобы на столе чисто символически. Разбрасывает она нанкинские бобы[20] в скорлупе, с ними ничего не случится, даже если испачкаются. Только крик подняла на весь дом: «Бесов из дому, счастье в дом!»
Было тихо. Она вонзила ноготь в скорлупу подобранного ореха, и он раскололся с необычайно громким треском. Момоко-сан слегка улыбнулась. Посмотрела вокруг. Ей вспомнилось, как они вчетвером сидели за этим столом.
То ли Масаси, то ли Наоми – кто-то из детей выучил в детском саду песню: «Бесов из дому, счастье в дом, пара-пара-ра, пара-пара-ра, стучат бобы, а бесы бегут-бегут». Они пели и вчетвером смеялись. Она попыталась спеть эту песню своим дребезжащим голосом. Чтобы слезы, подступившие к глазам, не смогли выйти наружу. Я уже должна была покончить с подобным. Моя жизнь, идущая к завершению, не нуждается в слезах! Ни при каких обстоятельствах не нуждается!
Она посмотрела вдаль.
То, что сказала Момоко-сан дальше, было совершенно неудобоваримо:
«Ты мясо мамонта кушала? Вкусно было?»
Да, она это прокричала. Громкость собственного голоса, похожего на лай собаки, подействовала на нее успокаивающе, и, перебирая в руках подобранные орехи, она начала медленно говорить, как будто пережевывая слова:
«Ты шла, все шла пешком, так ведь?
Жарко, наверное, было. Холодно, видно, было. Ты проголодалась, тяжело, ужас.
Ты из Африки ушла, потому что тебе идти некуда было, тебя другие люди прогнали? Или за зверем погналась каким и сама не заметила, как отдалилась от родных мест? Али, может, мечтала о востоке?
Ты небось через палящее солнце пустынь прошла?
И в стороне, где-то далеко, видала Гималаи?
И через Сибирь прошла?
Ты тряслась во мраке? Ты рыдала, когда сводило живот от голода? Ты упала без сил.
И земля, где ты упала, стала кладбищенской. И ты прошла через трупы и пошла дальше?
Долгими ночами ты со слезами смотрела на небо, потом составляла из звезд какую-нибудь историю? Танцевала ли ты у костра, притопывая ногами?