Воодушевлял ли тебя рассвет?
Везло ли тебе хоть раз, смеялась ли ты?
Твои родители умерли раньше тебя? Или любимые дети ушли раньше?
Ты встретила хорошего мужчину? Или тебя обнимал тот, с кем тебе было не горячо и не холодно?
Ты убила человека или тебя убили?
Обманывала ли ты? Или тебя обводили вокруг пальца? Лила ли ты бессмысленные слезы или победоносно улыбалась, словно говоря: «Так вам и надо!»? Трясло ли тебя от гнева? Наверное, всякое бывало…
Пересекала ли ты пешком залив Цугару?
Или ты приехала с юга, на лодке из трав?
Куда бы ты ни пошла, и печаль, и радость, и гнев, и отчаяние – все это на меня наваливалось. Точно так.
Но ты все равно сделала следующий шаг.
Ох, мурашки побежали. И вырывается вздох.
Здорово, здорово, вы такие замечательные. И мы тоже.
Живем, умираем. Живем, умираем. Живем, умираем. Живем, умираем. Живем, умираем.
До потери сознания, как долго.
Давайте, соединяйтесь, соединяйтесь, соединяйтесь, соединяйтесь, соединяйтесь, соединяясь, соединяйтесь – и вот она я.
Вот так появляется целая жизнь, эта жизнь – чудо. Жила ли я как следует?»
Момоко-сан отправила в рот орехи, которые перебирала все это время, и стала жевать.
Пережевывая, снова заговорила:
«Но не раскаиваюсь я. В жизни, где я только смотрела и наблюдала.
Это тоже было занятно. И подходящая мне такая жизнь была.
Но почему же? Когда я уже дошла досюда?
Хочу быть с людьми связана. Хочу с ними говорить о пустяках. И о настоящем говорить.
Ах вот как? По людям я, что ли, истосковалась?
Поговорить можно не только с живыми. Хотя я и все преувеличивала.
Говорю, передайте, скажите все, что я думала.
Чует сердце. Этой стране еще грозят несчастья, ох чует сердце.
Если не передадите, не поймут. За счет этого моя жизнь, принятая мной по-настоящему, станет завершенной.
Но я, я впиваюсь ногтями в арахис».
Момоко-сан заплакала навзрыд. Она позволила свободно литься слезам, слезам, которые она так ненавидела.
Вся перепачканная слезами, соплями, слюной вперемешку с пережеванными орехами, она ревела как младенец.
3 марта к закату дня пахло весной. Момоко-сан, конечно, не ставила никаких кукол Хина, но рассадила по четырем углам разных детских кукол из прошлого: и куклу итимацу[21] с отколотым носом, и маленького пупсика-купидона без одного крыла, и совсем затасканную куколку из тонкой пластмассы. Сегодня я угощаю кукол, как раньше делала бабуля.
Она сварила красную фасоль, приготовила о-сируко[22], рагу из тушеных зеленых овощей, достала засахаренный кумкват (тоже собственного изготовления), поставила все это на маленький поднос и поднесла куклам.
«Примите же, откушайте, ну, ну, примите угощение!»
К голосу Момоко-сан как будто бы с потолка присоединился голос бабули. Момоко-сан заговорила: «Бабуля, это ты, что ли?» Потом с озадаченным видом спросила: «Ты за мной, что ли, пришла? Встречать меня? Обожди еще…»
И тихо пробормотала:
«Бабуля… меня смерть торопит… я утомилась ждать уж неизвестного, иногда думаю: вот бы бабуля пришла ко мне… Нет… не так… я еще…»
– Бабушка, ты с кем говоришь?
Она удивилась, оглянувшись на голос за спиной.
– Ох, Сая! Что случилось? Ты что, одна приехала?
– На автобусе.
– А мама знает? – сразу спросила Момоко-сан.
– Да все нормально, я с апреля в третьем классе, могу и сама ездить.
Больше чем тогда, а когда именно, она уже не вспомнит, Саяка была уверена в себе больше, чем тогда. Выросла. Вытянулась. Но больше всего изменились глаза.
Она протянула удивленной Момоко-сан куклу, у которой отваливались руки.
– Мама сказала, что ты сможешь починить.
И при этом такая невинная, эта смесь детско-невинного и взрослого была такой родной и любимой.
– Ну, подержи здесь.
Момоко-сан казалось странным, что она вот так, разложив швейные принадлежности, вместе с Саякой держит и зашивает куклу. Она подумала, что в прошлом у нее наверняка были такие моменты и бабуля тогда наверняка была очень счастлива.
– А с кем ты сейчас говорила?
– А в этой комнате много людей. Не только мы с тобой. И тут, и тут, везде кто-то есть, хоть их и не видно. Есть такие невидимые люди. Если навострить уши, то можно услышать их голоса. Вот с ними и говорила я.
Саяка прямо смотрела ей в глаза:
– А тебе не страшно?
– Ни капельки. Они меня от всякого устерегают… Устеречь – это…
– Знаю, знаю. Это значит «защищать».
– Сая, а ты откудова смыслишь?
– Знаю я, смыслю. Так мама всегда рассказывает, что дедушка говорил, как меня и брата будет «устерегать от всех напастей».
– Мама, когда волнуется, начинает на говоре Тохоку говорить. Не выучишь, не поймешь, говорит.
– Бабушка, ты чего плачешь?
Вместо ответа она прочесала пальцами мягкие волосы Саяки. Немного вспотевшая теплая головка. Щекотно ей. От заерзавшей девочки исходил сладкий молочный запах.
– Сая-тян, сошьем для куклы обновку?
– Сошьем, сошьем!
Теперь уже Момоко-сан громко засмеялась.
– Сая-тян, там на втором этаже на шкафу желтая коробка с лоскутками, принеси.
Она не успела договорить, как Саяка бросилась наверх, звук ее легких шагов по лестнице приятно отзывался в ушах.
– Бабушка, я окно открою!
– А?
– Иди сюда скорее!
– Иду.
Момоко-сан, продолжая смеяться, встала.
– Ты обожди, обожди, иду я.
– Весной пахнет! Быстрей же!
Родилась в городе Тоно префектуры Иватэ в 1954 году. Окончила педагогический факультет Университета Иватэ. В настоящее время – домохозяйка. В 55 лет начала посещать курсы литературного мастерства, через восемь лет написала настоящее произведение. В 2017 году, в 63 года, получила 54-ю литературную награду «Бунгэйсё», став самым старшим лауреатом этой премии в истории.
Впервые опубликовано в журнале «Бунгэй» зимой 2017 года.