Момоко-сан вздыхает, и теперь настроена размышлять о прежних временах.
Но не только ж плохое было-то. Ей вдруг хочется себя утешить. Да, точно так, говорю вам, все не так плохо. Благодаря одиночеству своему я стала такая умная. Я до того, как узнала печаль, и я после этого – совсем разные же люди, можно провести жирную линию. Так она думала. И вот когда она взяла свои чувства, размяла их хорошенько и стала дубить, вдруг появился мягкий свет свечи. Что было поводом? Наверное, сладость булки, начиненная бобовой пастой анко, сладость, которая отзывалась в зубах. Момоко-сан слегка расправила втянутую в плечи шею и потрясла головой. И тут потихоньку: «А, так я еще живая, можно пожить-то еще? Зачем? Я не знаю, эта радость только моя или у всех она?» – В голове Момоко-сан поднялся шум, голоса сотрясали ее старое тело, каждый выдавал слова, которые сложно было отличить одно от другого.
Вот что, по правде говоря, произошло с Момоко-сан несколько дней назад.
А сегодня у Момоко-сан в голове: «Все ли в мире так несчастны иль я один…»[9], она быстро придумала место, где есть много людей, и теперь сидит в клинике. Конечно, у Момоко-сан в ее возрасте имеется пара жалоб на здоровье, и она пришла сюда с расчетом заодно проконсультироваться с доктором.
Продолжался какой-то непонятный внутренний подъем; вдобавок, проехавшись и на поезде, и на автобусе, от чего уже совсем отвыкла, она пришла в такое восторженное состояние, что готова была обнимать за плечи незнакомых тетушек и тереться щекой об их щеку. Наконец, Момоко-сан опустилась в кресло в комнате ожидания. Ей хочется говорить – с кем угодно, – рассказать, что произошло у нее внутри, что она надумала и почувствовала… Но как же…
Идет время, и, что вполне естественно, ее пыл остывает. Запас энергии истощается.
Ее фантазии о том, что все пациенты живут, пытаясь вынести свое одиночество, преодолевая страшные испытания, и случайно здесь собрались, развеялись от реальных разговоров об анализе крови, ЭКГ, давлении («А верхнее сколько?» «А нижнее сколько?»), анализе мочи, увяли, будто их обдали холодной водой из ведра. То, что стало явным, вылезло на поверхность, так это – чпок – она сама, такая как есть, безо всяких обиняков. Да и так всегда было. Момоко-сан сама по себе внутри была очень говорливая, но как только ей приходилось видеть перед собой другого человека, она не могла ни слова сказать, как будто немела. Только слюну глотает. Не может передать другим то, что думает. «Во мне что интересного есть, до этого людям-то никакова дела… Так и мне неинтересно ничуточки, что там люди говорят».
Момоко-сан хочет объясниться, оправдаться. И она понимает.
«Был же, был же он. Один-единственный. Тот, кто слушал меня. Тот, кто интересовался да смеялся моим словам. Мужчина мой, один-единственный».
Момоко-сан чуть улыбнулась и слегка покачала головой. Он у нее всегда в сердце, можно и не вспоминать специально. Надо еще о чем-нибудь подумать, о другом.
Постепенно на ее лице появилось ироническое выражение, и она, больше не в силах переносить то, что ее окружало, стала пытаться возвыситься, с презрением глядя на людей вокруг и приговаривая про себя что-то вроде: «Ох как вышагивает этот старый дурак» и тому подобное.
Странный взгляд Момоко-сан в эти минуты объясняется именно этим. И толстый слой пудры, и помада, и старая тетрадь – все это барьер, отдаляющий Момоко-сан от внешнего мира. Момоко-сан злобным взглядом пожирала пространство вокруг себя. Вот взгляд остановился на женщине, сидевшей напротив. Как ни посмотри, она казалась лет на десять моложе. На ней привлекательное яркое платье. Но что-то с женщиной было не то. Воротничок ее нарядного платья загнулся внутрь. Она открывает сумочку и достает из нее содержимое: и кошелек, и платок, и все остальное, раскрывает и проверяет каждый предмет, пытается до самого дна проверить кошелек, не обращая внимания на падающие к ногам чеки и карточки. Похоже, она в спешке что-то ищет. Но в таком случае странно ее безразличие к образовавшемуся беспорядку у ног.
Когда мужчина на соседнем стуле собрал карточки и подал женщине, та взяла их, аккуратно сложила все в кошелек и убрала его в сумку, но через некоторое время все повторилось. На этот раз она залезла рукой в карман сумки и начала то ли просто копаться там, то ли вновь что-то искать. Когда она подняла глаза, взгляд ее был пуст. Похоже, ее одолевало беспокойство. Люди вокруг тоже ненароком посматривали на нее.
Момоко-сан возмущали бесстыдные взгляды окружающих, но она сама не могла удержаться от того, чтобы время от времени не поглядывать на женщину. Ее попытка с помощью наблюдения за другими убежать от собственной невыносимой сути превратилась в один сплошной комок любопытства. Она долго смотрела на женщину и наконец поняла. «А-а, эта женщина, наверное, постоянно что-то ищет», – подумала она. Потом раз – и забыла, что она ищет, и снова углубляется в поиск. Ничего не поделаешь, у нее свое время, и оно течет по-своему. Она где-то посередине пути, движется по направлению к конечной точке; хоть и не знает, где она, но движется.
Невольно она подумала, что уже видела такую же сцену. Покопалась в кладовых памяти и засмеялась. Почему именно сейчас?
Когда же это было? В ночном поезде из Токио, в вагоне. Она была тогда молодая, совсем девочка, только школу окончила. При каких обстоятельствах она оказалась в том поезде, она уже не помнит, но он был переполнен, ее никто не сопровождал, и она ехала одна. Через несколько станций она наконец смогла сесть и увидела напротив мужчину среднего возраста с карманной бутылочкой виски в руках. Когда она, чтобы избежать жары в душном вагоне, облокотилась на окно и прислонила щеку к черному стеклу, то по диагонали она хорошо видела этого дядечку. Жара тоже сыграла свою роль: сначала она только поглядывала на него мельком, невнимательно. Мужчина вместо стакана наливал виски в крышку от бутылки и залпом выпивал. Потом убирал бутылочку в кожаный мешочек и аккуратно завязывал бантиком. Потом прятал мешочек в матерчатую наплечную сумку, висевшую сбоку от пассажирского сиденья, и даже аккуратно застегивал молнию. Потом, не делая паузы, доставал из кармана пальто пакетик с орешками, надежно укладывал два орешка себе на ладонь, закидывал в рот, тщательно пережевывал, а в это время его руки уже складывали пакетик втрое и убирали в карман. Потом опять протягивал руку к наплечной сумке и тщательно повторял ритуал с самого начала. Через три круга действа Момоко-сан уже сидела прямо и глядела на дядечку во все глаза. Чтобы он не заметил, она иногда смотрела на отражение в стекле.
Однако дядечка, должно быть, не обращал никакого внимания на то, что его вот так без стеснения разглядывали, настолько он был погружен в свой обряд вискипития. Он выглядел немного старше ее отца.
Тогда Момоко-сан была по-настоящему молодой, дерзкой, своенравной, не считавшейся с мнением окружающих. Она наблюдала за этой сценой, изо всех сил пытаясь заглушить смех. Она предугадывала действия дядечки и внутренне покатывалась со смеху, вставляя про себя насмешливые реплики: «Так! Теперь бантик! А теперь пошел складывать в три раза!»
В то же время она была поражена. Чрезвычайно поражена тем, как он прилежно, как аккуратно выполнял действие за действием в своем алгоритме, хотя вообще-то мог и не убирать бутылочку, раз ее опять нужно доставать. Она тоже хотела бы так уметь, но у нее ни за что бы не получилось, даже если весь мир перевернулся с ног на голову. Еще она подумала, что дядечка выпить-то любит будь здоров. Она удивилась: вот что значит любить какое-то дело, оказывается. За несколько часов, проведенных на одном месте в ночном поезде, она больше ни разу не встретилась с ним взглядом. Тем не менее в определенные моменты жизни Момоко-сан этот мужчина вдруг заставлял вспоминать о себе. Например, когда она спрашивала себя, насколько она любит то или иное дело.
В то время Момоко-сан остро ощущала, что ей безумно сложно продолжать что-либо, даже если оно ей нравилось, и поняла, что всецело отдаваться процессу – это и есть по-настоящему любить что-то делать. Она подумала также, что, когда человек сумел стать одержимым своим делом, пусть даже оно кажется другим бесполезным и бессмысленным, это и есть настоящее счастье. А лицо того мужчины, показанное тогда, вне всяких сомнений, было чистым выражением осуществленного счастья, она в этом уверена.
Тем временем женщина напротив Момоко-сан продолжает копаться в сумке. Почему-то она волнуется и растеряна еще больше, чем раньше, и кажется, что и она сама совершенно не понимает, зачем все это делает. Момоко-сан отвернулась, ей стало прямо-таки жалко женщину, но шуршание и шелестение продолжали ее преследовать. Некоторое время она размышляла, почему вид этой женщины, преследуемой беспокойством, вызвал воспоминание о том мужчине, находившемся на вершине блаженства, – ведь они совершенно разные. И тут ее осенило, да так, что захотелось хлопнуть себя по коленке. Было неприятно это признавать, но похожи были не эти люди, а она сама, наблюдавшая за мужчиной, была сейчас точно такая же, – именно поэтому две эти картинки связались в ее памяти воедино. Да, точно. Она в обоих случаях подсматривала за ними. Подсматривать – это, если по-другому сказать, разглядывать, если и это не нравится, то любоваться, или, может, наблюдать, смотреть со стороны. Ух ты, как хорошо придумала. Так пропадает злой умысел, а остается чистое любопытство. Она не то чтобы пытается оправдаться, но у нее точно нет злого умысла. То есть она хочет думать, что нет. Она вдруг подумала, что и вообще больше всего любила думать не только о том, что у другого человека в сердце, но и про себя – что у меня не так, и поразилась. «Мне это нравится… как тому дядечке выпивать, что ли?» – спросила она себя, и какая-то часть ее слегка кивнула. Вообще-то нельзя считать, что такая жизнь – это счастье. Жизнь, в которой только наблюдаешь за другими. Но сейчас, кажется, это уже не важно. В любом случае это было единственное, что выдержало нетерпеливый характер Момоко-сан. Но в такой жизни нет простора, размаха. Только смотреть, только наблюдать – что это за жизнь?