Наконец и она заговорила. Колзакову даже немного полегче стало: случилось, а он все-таки не задохнулся и не покачнулся, а сидит и даже немножко руки отпустил, замлевшие на ручках кресла.
Саша, конечно, не удержалась, спросила с глупой радостью: "Узнал?" Он молча отодвинул ее локтем.
Леля болтала, ахала и смеялась, примеряла какую-то шляпку, голос был ее, но говорила будто не она. Немного погодя он с трудом сообразил, что это она играет. Он-то ждал, что она просто выйдет и заговорит, как в жизни, дурак...
Немного погодя он заметил, что улыбается. Хотя она играла уж такую глупенькую, но ему эта глупенькая вдруг до боли стала мила... Она поспорила с мамашей, та тоже не умней дочки, дуреха такая; Леля расстроилась и заплакала, прямо разревелась, и вокруг все зашумело, загрохотало - весь народ хохотал, одни сдержанно, другие во весь голос, на тысячу ладов - все потешались, а Колзаков сидел стиснув зубы, так ему было ее жалко, пускай она и дурочка, хотелось успокоить, погладить как-нибудь - и вдруг все, что происходило сейчас, как прозрачная картинка, наложилось на прежнее, он разом увидел, как он ее когда-то обидел, и ему показалось, что теперь она плачет из-за той старой обиды, и когда зажегся свет и очень довольная Саша стала к нему приставать с расспросами и впечатлениями, он даже сгрубить ничего ей не мог. Только хотел, чтоб ее тут вдруг не стало, чтоб он остался один со всей сумятицей, какая в нем поднялась и все спутала...
Саша все подговаривала Колзакова пойти поговорить с Лелей, интересно все-таки, какая она теперь. Колзаков не посмел ее удержать за руку, она, смеясь, улизнула в антракте, добралась до служебного входа за кулисы и спросила Лелю. Оказалось, что та уже ушла домой, но Саше записали на бумажке номер ее телефона.
Саша вернулась на свое место рядом с Колзаковым и сказала: "А что тут такого, подумаешь? Взяли да позвонили! Ради любопытства!"
Колзаков на ощупь нашел ее руку, с силой разжал, отнял и скомкал бумажку, чтоб она не вздумала звонить. Снова началось действие, и можно было сидеть и делать вид, что слушаешь, хотя тебе никакого дела нет до того, что там болтают эти люди на сцене. А потом наступил конец, и они заторопились и вот впопыхах просуетились с вещами в толпе по громадному вокзалу из конца в конец, и оказалось, что до отхода поезда еще почти два часа, а делать совершенно нечего, только сидеть и ждать, пока пустят на платформу. Саша простить себе не могла, что не помылась на дорогу, сколько горячей воды осталось там в кране, хоть залейся! Вспомнила театр. Спросила Колзакова, хорошо ли он помнит Лелю, а потом стала ему объяснять, как это хорошо, что его посылают на поправку в теплые края, в Крым, и им не надо возвращаться на старую квартиру. Все это было давно переговорено и известно, и она ему все это пересказывала просто по привычке думать вслух.
Сперва ее не очень-то удивляло, что Колзаков сидит молча, туча тучей, только сопит, стиснув губы. Он и всегда-то был для нее не очень прозрачен и - уже бывало - делался вот такой, как сейчас, будто каменная стенка. Наконец даже ей показалось, что он очень уж пасмурен. Она перестала болтать, присмирела и притихла.
Немного погодя Колзаков, пропустивший всю ее болтовню мимо ушей, обратил внимание, что она давно молчит, и догадался, что она обижена. Ему самому было очень плохо в эту минуту, и в нем шевельнулось что-то теплое к этой Саше, которой тоже, наверное, нехорошо. Он протянул руку, тронул Сашу пониже плеча, буркнул что-то ласковое.
Ага, почувствовал, первый заговорил, с удовлетворением решила Саша. Минуту назад она только робела перед Колзаковым, побаивалась его молчания, а теперь сразу почувствовала себя обиженной.
- Я с тобой "делюсь", - поджимая губы, поучительно сказала она тем противным голосом, каким, по ее мнению, можно было его припугнуть. - Я вот всем с тобой, всем "делюсь", а ты со мной не считаешься!..
- Что? - удивленно и громко переспросил Колзаков. - Что?.. - и отвернулся, замолчал, будто на ключ заперся.
Саша тут же вспомнила, что Колзаков всегда почему-то высмеивал эти самые слова в бабьих разговорах, где перемывали косточки мужей или подруг: кто "делится", кто "не делится", кто "считается", кто "не считается". Саше все равно эти слова правились. Очень правильные слова...
Наконец их пустили на платформу, они заняли свои места в вагоне - у каждого своя отдельная полка, и до отхода поезда оставался еще почти час.
Вокзал шумел, где-то отходили поезда, кричали паровозы, по коридору, толкаясь вещами об углы, почему-то всегда впопыхах, пробирались новые пассажиры, на платформе смеялись и перекликались люди.
Колзаков все не разжимал кулака, где у него была скомканная записочка с телефонным номером. "Вот сейчас разожму кулак и брошу", - решал он уже несколько раз и тут же чувствовал ток испуга, который пробегал по всему телу в то мгновение, когда, чуть не переступив края обрыва, уже представил себе, как сорвался и летишь в пустоту.
И он сжимал в потном кулаке скомканную записку, сидя у окошка готового к отправлению вагона, отсчитывая время до отхода, которое теперь пошло скачками, очень быстро. Кругом все спрашивали и повторяли: сорок минут осталось... Сейчас точно двадцать восемь минут двенадцатого... Семнадцать минут до отхода!..
Одиннадцать минут... Разговорчивый сосед, взявший их под свое покровительство, кавалерски вежливый с Сашей, уговорил ее пройти с ним в буфет, купить что-нибудь на дорогу.
Саша, боявшаяся одна пойти за водой, когда оставалось сорок минут, теперь, вместе с кавалером, расхрабрилась, и они убежали.
Колзаков быстро встал и, ощупывая стенки, уверенно направился к выходу из вагона. Он все запомнил, когда еще входил, и теперь без труда вышел на площадку, отодвинул стоящих там людей, нащупал поручни, неуклюже соскочил на платформу, сильно кого-то толкнув плечом.
Он быстро пошел вдоль поезда, через каждые два-три шага легонько трогая на ходу стенки вагонов, натыкаясь и поспешно обходя толпившихся у ступенек людей и снова нащупывая гладкую, покрытую слоем пыли стенку вагона.
Наконец вагоны кончились, но направление он все-таки твердо помнил. Он оттолкнулся от последней стенки, как от берега, и двинулся к входу. Его подталкивали в толпе, и, увлекаемый общим движением, он протиснулся прямо к двери, но на втором повороте сбился, потерял ориентацию, остановился, не зная, куда идти, и нерешительно повернул обратно.
Какой-то человек наткнулся на него, и он, ухватив его за рукав, спросил, как пройти к телефону-автомату.
- Да вон же будка стоит! - ответил человек и нетерпеливо выдернул рукав.
Колзаков медленно пошел, все больше теряя направление, чувствуя, что минуты уходят и его охватывает какое-то бессилие и безразличие к тому, что будет дальше.
- Братишка, а ну, окажи сочувствие инвалиду империалистической бойни! - где-то недалеко произнес сипатый нахальный голос.
Колзаков подошел поближе. В какой-то апатии, отчаянии он пытался себе представить, в какой стороне остался поезд, сколько раз он повернул вправо, и понял, что и обратно ему не найти дороги.
- Ну где? - спросил голос деловито, сперва деловито, потом раздраженно, зло. - Ну чего стоишь? Не видел слепого инвалида? Жалко вшивого гривенника? Айда, проваливай, нэпманская морда!.. Еще что? Ржать?
Колзаков действительно, кажется, угрюмо хмыкнул и тут же почувствовал, как грубая рука нервно и торопливо зашарила по его груди, ухватила за плечо.
- Ржать?.. - с быстро нарастающей ненавистью повторял голос. - Ах, ты ржать?..
- Ты слепой? - спокойно сказал Колзаков.
- А ты, гад, не видишь? Стоит и не понимает!.. Сам не видишь?
- Не вижу, - сказал Колзаков и опять усмехнулся. - Верно.
Жесткие толстые пальцы бесцеремонно прошлись по лбу, по глазам.
- А не смеешься? Чего ж ты тут стал?
- Заблудился, - сказал Колзаков.
- Интересно. А тебе куда надо?
- Телефон пошел разыскивать.
- Вот черт! Ладно, посмотрим, сказал слепой! - Он потянул его за руку. - А ты что в шинели? Солдат? С поезда? Заблудился? Непривычный еще? Привыкнешь, ничего.
Он перехватил Колзакова под руку, как водят слепых, и уверенно вел, лучше даже, чем Саша.
- Вот тут автомат. Монетка есть?
- Ах ты черт, - вспомнил Колзаков. Деньги все были у Саши.
- Ну ты и раззява, солдат. На тебе. Номер-то знаешь?
- Вот, на бумажке, - Колзаков разжал кулак и расправил записку.
- Ну, мы подходящая компания собравши, нам с тобой только записки читать! - засмеялся слепой. - Погоди, сейчас.
Он кого-то грубо задержал, остановил, заспорил, прямо заставил читать номер, да еще стыдил при этом.
- Мало что помято, мало что неясно, а ты читай. На то тебе глаза дадены. Хорошенько читай.
Колзаков вошел в будку и повторил номер телефонистке. Ответила женщина, и он сказал: попросите к телефону Лелю, хотя понимал, что ничего такого не может быть, это все равно что попросить, чтоб сейчас стало пять лет тому назад. Или чтоб у него в тот же миг глаза сделались здоровыми. Он стоял, ничего хорошего не ожидая, и вдруг услышал голос самой Лели. Она ответила, спрашивала, упрямо допытывалась и, хотя он молчал, каким-то чудом узнала его и позвала, заставляла и заставила ответить "да", когда не хотел, не смел с ней заговорить. Что мог он ей сказать - никчемный, слепой, запущенный, беспомощный на руках у бабы-поводыря?
Он бережно опустил трубку на крючок и, не сразу нащупав дверь, тихонько вышел из будки.
- Уладил дело? - спросил слепой. - Пошли! Пошли!.. Куда тебе идти-то теперь? Тебя как зовут?
- Надо бы к поезду... Родионом зовут, - глухо пробормотал Колзаков.
- А ты, Родион, похоже, не купоросу ли хлебнул там в будке? Пошли.
Они выбрались на платформу, где металась, разыскивая его, Саша. Она подхватила Колзакова под руку и заставила бежать. Слепой побежал, держась за Колзакова, вместе с ними.