Я не знала, что такое атака пешечного меньшинства и довольно слабо знала варианты защиты Каро-Канн. Но уже помнила все основные тактические приёмы, умела находить в партиях два-три ходовых удара, понимала важность открытых линий, форпостов и других позиционных элементов. Может, в этом ключ? Может быть, стоит папе узнать, что я понимаю игру, и он посмотрит на меня внимательно и серьёзно, как он смотрит на своих друзей? Не будет смеяться, а взъерошит свои густые волосы и будет долго-долго думать над ходом.
Когда родители развелись, я заболела. Так и прошёл весь этот дурацкий пубертат — меня всё время лечили непонятно от чего. Коробка с шахматами всегда лежала рядом с моей кроватью. Шахматы всерьёз занимали воображение — стали единственной игрушкой. Мне казалось, что это приближает меня к мечте, к цели, к чему-то реально стоящему. Я следила за чемпионатами мира, искала разыгранные партии. И только шахматы были мне интересны.
Однажды именно Каро-Канн я избрала, играя чёрными. Предыдущую партию я провела неудачно и решила идти от обороны. Заранее готовилась, знала, что будет сильный соперник, а проигрывать нельзя. Когда мы сделали ходов по пятнадцать, создалась позиция, про которую в учебнике пишут: «И тут соперники согласились на ничью». Мой юный противник не совершил ни одного промаха, это была моя ошибка — избрание тихого дебюта. Меня прямо колотило внутри, я даже вспотела. Что-то нужно было делать! И я придумала. Начала демонстрировать атаку с прорывом на левом фланге, но замысел был — прорыв на правом! Конечно, противник стягивал все силы на левый фланг для обороны. Но я-то просчитывала количество ходов для переброски фигур на другой фланг. И когда всё завертелось после жертвы пешки, мои фигуры за несколько темпов оказались на месте, а соперник запутался в своих, и игра очень быстро закончилась моей победой. В этот день я поняла, в чём была моя ошибка: тихо сидеть и ждать всё детство папу. Неправильный дебют.
Я нашла его телефон и позвонила.
— О, доча! Привет, не узнал тебя. Богатой будешь! Нет, встретиться никак. Выходные — святое время, у меня семья, сама понимаешь, а по будням я работаю. Вечерами? И вечерами занят. Я нарасхват! — и весело рассмеялся.
Он всегда был весёлый. И когда жил с нами, он, и правда, вечерами редко бывал дома. Хотя и выходные не были тогда для него святыми. Он всем был нужен. И больше всего тогда он был нужен мне.
Время шло, мальчишки в классе и во дворе доросли до человеческих отношений, а там и школа закончилась, значит, пора бы уже встречаться, гулять допоздна, целоваться, терять голову. Но моя голова всегда была на месте. В самые сложные моменты мне представлялся папа. Он улыбался, держа меня за ноги вниз головой, и отпускал с пирса в воду — учил прыгать ласточкой. Я летела прямо на острые камни на дне. Вода была такой прозрачной, что они казались совсем близко. Я была уверена, что разобьюсь и умру. Я закрывала глаза и плакала прямо в воде. Но слёз не было видно. Море само — одна большая слеза.
В Ялту мы ехали на троллейбусе из Симферополя. Неспешно и вдумчиво. Решили насладиться пейзажем и погреть сознание тем, что мы не засоряем хрустальный воздух южнобережья отходами топлива. Очень смешно, учитывая, сколько машин нас обгоняло на трассе.
В салоне троллейбуса девчушка с мамой, женщина средних лет и мы с Платоном. Солирует малышка. Через минуту мы уже знаем имена всех её кукол. Я так поняла, что плюшевый медведь без одного уха — папа всех её маленьких пони, а мама — длинноногая Барби. Любовь зла. Про себя я окрестила медведя Пьером и с интересом наблюдаю за развитием событий в этом аристократическом семействе.
Мы с Платоном переглядываемся, соприкасаясь друг с другом — на поворотах. Почти не разговариваем, только смотрим и улыбаемся. Женщина упорно нас изучает, у неё прямо на лбу написано, что она гадает: то ли все слова между нами сказаны, то ли, наоборот, мы на той начальной стадии знакомства, когда каждый знает о своих чувствах, но не совсем уверен в другом. Я решаю держать интригу. Пусть помучается.
Жду, когда за окнами вспыхнет море. И вот оно возникло — огромное, блестящее на полуденном солнце пятно. Мы спускаемся к нему, мы его жаждем. Кажется, будто это расплавленное золото. Войти в него, как в пещеру Али-бабы, и обрести счастье. Сезам, откройся!
Девчушка поёт, укладывая Пьера рядом с Барби: «Потому что, потому что — я-я-я его-о люблю-ю!»
Солнце слепит глаза даже сквозь тёмные стёкла очков. Но я хорошо вижу красную машину, которая несётся нам навстречу на всей скорости из-за поворота. Я даже успеваю издать какой-то дикий визг на самой высокой ноте. Не знала, что я на такое способна. А Платон быстро поворачивается ко мне и обнимает меня всю собой, охватывает руками, неожиданно длинными, как крылья огромной птицы, — заслоняет от красной машины, от удара, от моего визга. Я опять на миг вижу своего улыбающегося папу, но Платон не даёт ему отпустить мои ноги — он держит меня всю. Он сможет удержать. Я верю. Я знаю. И водитель выруливает!
С тех пор вся моя жизнь стала состоять из пунктиров и просветов — встреч и расставаний. Где только мы не встречались! И каждый раз всё было совершенно не так, как я себе придумывала и воображала. Платон был непредсказуем. Мы ходили в горы, и он вырезал из сухих веток фигурки и читал мне стихи своего друга, безвестного гения. Мы собирали землянику в дремучем тёмном лесу, который начинался прямо за околицей деревни. Он учил меня есть её с парным молоком — корову держала его тётя, и она достойна отдельного рассказа. Мы ехали на море, и он два часа рвал мидии, а потом сжёг напрочь весь свой улов, хотя уверял, что умеет их жарить на костре.
Зимой он посадил меня на спину и по колено в снегу совершил переход через заснеженное поле замёрзшего водохранилища, чтобы на том берегу разжечь костёр — с одной спички. Снег оплавлялся неровным кругом и шипел, а он снял очки, чтобы протереть стекла, и взгляд его сделался непривычно трогательным, почти детским:
— А не хочешь ли ты вырастить со мной самое могучее в мире Дерево игры? У нас не будет мёртвых веток, только живые! Отвечаю. И никакой зубрёжки!
В свадебное путешествие мы поехали к нему в МГУ, жили в Главном здании, днём гуляли по Москве и всё время попадали под ливень — каждый раз думали, что уж сегодня его не будет, а он был. Но зонт так и не купили. А ночью ходили в лабораторию, там Платон вёл какой-то непрерывный круглосуточный эксперимент для диссертации, сыпал непонятными формулами, спорил с коллегами. Когда я засыпала на его плече, шум ночных машин казался рокотом далёкого моря. Его голос убаюкивал. Он рассказывал мне сказки, которые я пыталась утром записывать, но не могла — они улетучивались с рассветом, как любые тревоги ночи.
Однажды я встретила папу на улице — случайно. Живём в одном городе, а никогда не виделись — ни разу за десять лет. Я уже окончила университет и была беременна нашей первой с Платоном дочкой. Папа сказал:
— Можешь поздравить! У меня родился сын! Я стал папой!
И улыбнулся одной из своих самых щедрых улыбок. Я безмятежно улыбнулась ему в ответ:
— У тебя есть шанс стать ещё и настоящим дедом!
Папа впервые в жизни посмотрел на меня внимательно и заинтересованно.
— Ты беременна? Ты замужем? Когда?
Через пять лет папин сын и моя дочь сидели за старыми папиными шахматами у нас дома. Дочка выигрывала.
Антоний и Клеопатра
Юлия Коморова
Ye Powers that smile on virtuous love,
O, sweetly smile on Somebody!
Frae ilka danger keep him free,
And send me safe my Somebody!
Robert Burns
Антон с Олей стояли под большой афишей нового фильма — красной с золотом. «Антоний и Клеопатра». Обе руки мальчика были заняты портфелями. Он отбивал их коленками — то один, то другой, внутри гремели ручки в пеналах — и рассказывал подруге:
— Я вчера к бабушке на работу зашёл, как раз попал на вечерний сеанс и посмотрел краем глаза. Про любовь!
— Для взрослых. Нас всё равно не пустят.
— Проберёмся. Я уже придумал, как. Нам обязательно надо, раз у нас любовь. И у нас имена даже похожи.
— Антоний — да. Но Клеопатра…
— Ты начало посмотри — Клео и Оля — разве не похожи?
Оля сомневалась. И Клеопатра была такая красивая — одета в золотые одежды, вся сверкающая, яркая. Оля была в школьной форме, с двумя косичками, перевязанными коричневой лентой, и пальцы в чернилах. Но ей было приятно, что Антон видит в ней сходство с актрисой.
С Тошкой они ходили в один класс, а до этого были в одной группе детского сада. И живут рядом на одной улице. Оля так привыкла к тому, что они всюду вместе, что известие о Тошкином переезде ещё не совсем уложилось у неё в голове.
— Так вы когда переезжаете?
— Сразу, как четверть закончится. Заберём документы. Я буду там ходить в другую школу, рядом с домом.
Вечером Оля рассказала всё маме — по секрету. Просто не могла не поделиться — и про переезд, и про Клеопатру. Она никак не ожидала, что мама тут же перескажет всё папе, а он расхохочется и будет теперь её всё время поддразнивать:
— Эй, Клёпочка! Клеопатра, сколько двоек сегодня принесла?
А через неделю мама объявила, что Оля уезжает на всё лето к бабушке в Донецк. Так она и не успела посмотреть фильм. И толком не попрощалась с Тошкой — так всё быстро произошло.
В Донецке было хорошо. Бабушка в первый же день напекла хворост — окунала форму на длинной палочке сначала в тесто, а потом в кипящее масло, и вытаскивала на поднос золотистые хрустящие розы. Их можно было есть прямо горячими, запивая молоком, а можно было остудить, посыпать сахарной пудрой и взять с собой на блюдечке во двор.
Вечером Оля сидела в густом малиннике у самого забора и выбирала самые сочные и спелые ягоды — они были пушистые и сладкие, сами падали в ладонь. На уличной лавочке с другой стороны забора уселась соседка тётя Муца, жена дедушкиного брата, и рассказывала другим кумушкам: