В конце октября резко похолодало, даже выпал мокрый снег. Он, правда, тут же превратился в дождь и на земле ни следа не осталось, но воздух сразу стал промозглый, ветер забирался под одежду и выдувал тепло. На улице не погуляешь. Антона отпускали к бабушке-дедушке только по выходным. Ехать надо было с другого конца города целый час на троллейбусе. Это потому, что город растянут вдоль побережья, так, что сам-то он небольшой, но расстояния приличные. Чтобы подольше побыть с Олей, Тошка придумал хитрость: он уезжал из дома в субботу сразу после школы с портфелем учебников и тетрадей на понедельник, делал с Олей уроки и ехал в школу прямо отсюда. А ещё у Оли и Антона провели телефон, и теперь они могли подолгу разговаривать друг с другом среди недели.
Но в конце декабря у Антона были соревнования, к бабушке он не ездил, а по телефону поговорить никак не получалось — он был то в школе, то на тренировке. Оля целыми вечерами ходила вокруг телефона, ждала звонка. Тошка не позвонил и после соревнований. Ещё бы — занял первое место по плаванию среди юниоров. Загордился.
На Новый год Олины родители решили устроить большой праздник. Нарядили ёлку, точнее, сосну, испекли «наполеон», пригласили целый дом гостей. Клёпка была в центре внимания — каждый просил дать ему лапу и восхищался, какая умная собака. А через три дня Клёпа пропала.
Оля обошла все дворы на своей улице, прошла два квартала, спустилась в балку, на стройку, куда строго-настрого ей не велели ходить. Потом побежала на Херсонес. Море было странно-молочного цвета, над ним стояла низкая чёрная туча, мелко моросил дождь. Оля облазила все развалины и раскопки, пару раз поскользнулась на глинистом склоне и съехала вниз на попе, ободрала руки о торчащие камни. Теперь вся одежда сзади была грязная и мокрая. Быстро и резко стемнело. Тени от колонн и портиков стали зловещими. На всей огромной территории Херсонеса — никого. С моря задул резкий северный ветер, с неба начала сыпать противная белая крупа — она хлестала по лицу, сыпалась за шиворот и там таяла и мокла. А над развалинами сражалась с непогодой одинокая чайка — пыталась лететь против ветра, отчаянно махала крыльями, но не двигалась с места. Олю бил озноб — ей было холодно и страшно.
К ночи у девочки поднялась температура, ужасно болела голова, и ломило тело, но хуже всего оказалось то, что Клёпа так и не вернулась домой. Оля не слышала ни лая, ни цокота коготков по деревянному полу.
На следующий день родители искали собаку на улице, звали её — Оля слышала. Но всё впустую. Она пропала. По всем столбам и заборам развесили объявления. Напрасно.
С каждым днём девочке становилось всё хуже. Сбить температуру не получалось — ни таблетками, ни компрессами. Позвали соседку-медсестру. Сделали укол.
Потолок у Оли над головой раскалился и надвигался вниз, как в том страшном рассказе Эдгара По, глазам было больно на это смотреть, но сквозь ресницы Оля видела узкую улочку, бегущую к морю, маленькие одноэтажные домики по обе стороны дороги и большие зелёные ворота в тупике. Ворота со скрипом открылись, и во дворе на верёвке Оля увидела Клёпу, дрожащую, худую и жалкую, с печальными глазами. Ей показалось, что собака плачет.
Оля проснулась. За окном светила синяя луна, спокойная и яркая. Была очень светлая январская ночь — с таких ночей всегда начинается что-нибудь хорошее. Голова была лёгкая и ясная. Оля вышла в коридор. Все спали. Она подошла к телефону и набрала Антона. Он сразу ответил. Будто ждал звонка. Оля рассказала свой сон. И заплакала.
— Наверное, её уже нет. Её убили.
— С чего ты взяла? Я знаю эту улицу. Я её найду! Только не плачь.
Оля лежала в постели без сна. Температура опять начала подниматься, голова стала тяжёлой и думать было очень трудно, но одна мысль тоскливо ворочалась внутри — о Клёпке.
А утром её разбудил радостный лай — Клёпа запрыгнула в постель, тощая, но уже вымытая и счастливая, и лизала Оле лицо и руки, ёрзала по постели и повизгивала. Антон смотрел на них счастливый — с улыбкой до ушей. А потом рассказал, как он её нашёл:
— Еле дождался первого троллейбуса, уже хотел пешком идти. Подъехал сюда и пошёл по той улочке, что ты сказала — всё точно так, как ты описывала. Иду, а в конце тупик и зелёные ворота. Вроде заперты. Думал постучать, а потом слышу Клёпа голос подала — тявкнула так неуверенно. Я тогда ворота толкнул — они открылись. Она и правда на верёвке сидит. Хорошо, что ты мне про верёвку сказала — я из дома ножик прихватил. Обрезал верёвку и только глянул на Клёпу, а она сорвалась, и бежать. Я бегом за ней. Так мы оттуда и убежали. Я боялся, что нас заметят и Клёпку заберут. Но нет. Чудо какое-то.
Мама дала Антону чая с малиной. Клёпа не захотела уходить от Оли, и мама принесла её миску к Олиной кровати. А по телевизору в фильме пели:
О, вы, хранящие любовь,
Неведомые силы,
Пусть невредим вернётся вновь
Ко мне мой кто-то милый…
— Это Роберт Бёрнс написал. Нам учительница на английском рассказывала, — вспомнила Оля. Она лежала, улыбалась и думала, что это самое счастливое утро в её жизни — утро седьмого января.
Мистика из глубокого детства (Отрывок из автобиографии)
Светлана Гончаренко (Алкея)
Одна из моих поэтических подруг как-то поделилась предположением, что многое остаётся за кадром, остаётся глубоко в душе автора, как глыба айсберга — нам видима лишь часть, а того, что под водой, никто не знает. На самом деле, я и есть такой человек-айсберг. Хочу, чтобы читатель знал, что в кармане у меня есть новый сюрприз, в руках притаилось волшебство, а в цилиндре — кролик…
Раз уж мы заговорили о волшебстве, то стоит добавить немного мистики в мой рассказ о себе. Потому что без мистики я — не я. Загадочна моя жизнь, загадочна с самого рождения и до сих пор. Многое я пыталась объяснить логически, опираясь на науку, но до сих пор некоторым фактам моей биографии достойного традиционного объяснения так и не нашлось. Потому вам придётся согласиться со мной — это та естественная магия, которая пропитывает наш мир, даря ему хоть на мгновение сладостное блаженство — приобщение к миру иному, потустороннему, возможно, даже лучшему и справедливому, чем тот, что мы созерцаем, продрав по утрам глаза.
Первая мистика со мной случилась, когда я была младенцем. Тогда я воспринимала мир так, как видела и ощущала. Мама рассказывала, что я первое время спала в коляске. И я это ещё в раннем детстве помнила, образно. Даже не знаю, наверное, не буду сильно много об этом рассказывать, потому что не могу. Никогда об этом ещё никому не говорила… В общем, возле моей колясочки находились какие-то необычные существа, сущности, не знаю, как дать этим образам определение. Я была слишком мала, чтобы сразу это как-то в уме сохранить и соотнести с какими-то понятиями, не было ведь ещё никаких понятий и опыта. Потому я могу это описывать только так, как виделось тогда, как запомнилось — по ощущениям, цветам, звукам.
Ощущения были такие, как от родителей. Я испытывала притяжение к ним, а они ко мне. Описывать сущностей не буду. Они были не людьми, хоть и очень похожими. Это я понимаю только сейчас. Тогда мне было всё равно. Я знала только близких. Но восприняла этих сущностей как своих. От них исходили какие-то сигналы, волны — не волны, звуки — не звуки, какие-то колебания, я бы сказала сейчас, вибрации. Но я это воспринимала как голоса родителей — мне было приятно это слышать, как мамину колыбельную. Они со мной общались. Но их «лица» были не подвижны, только вроде как улыбались. Глаза были удивительными, большими и разноцветными. То есть, у каждой сущности свой цвет глаз был. Под их «пение» я уснула.
Помнила это всю жизнь. Часто вспоминала в кризисные моменты. Ещё никогда в жизни не встречала существ более спокойных и гармоничных, чем «они». Ни на каких инопланетян из «хроник» и фильмов они не похожи. На ангелов ещё меньше. На демонов совсем не похожи. Хотя эти черти могут превращаться в кого угодно. Но этот покой? Как его объяснить? Загадка. Этим мистическим сущностям нашлось место в моём фантастическом романе «Я хочу, чтобы ты вспомнил…». В первой книге я даю их полное художественное описание как часть детских воспоминаний главной героини, в последующих книгах трилогии читатели узнают мою философско-фантастическую интерпретацию этого загадочного явления. Всё это литературное богатство родом из глубокого детства автора.
Второе мистическое явление заключается в том, что своего родного деда, папиного отца, Абрамова Сергея Яковлевича, я никогда живым не видела, но вот, в чём казус, — помню его так, будто жила рядом, разговаривала, играла, ездила с ним на мотоцикле, сидя в прицепной люльке. Я помню его руки, голос и улыбку. Как так? Дедушка умер, когда его сын, мой будущий отец, ещё даже не был женат. Долгое время я списывала такое живое представление о дедушке на подробные рассказы бабушки, которая так хорошо умела рассказывать, что я с лёгкостью представляла живые картинки из их семейного быта.
Но вот интересно: откуда я узнала, где и как именно мой дедушка делал скамеечку или полочку, или ещё какие-то другие вещи? Однажды я подошла к полке для радио и газет и ясно увидела в своём воображении, как дед, мурлыча под нос незнакомую мне мелодию, держа в зубах гвозди, сидел на чурке в огородике и делал эту полочку. Когда я описала это бабушке, она сказала удивлённо: «Да, так и было… Кто тебе рассказал?». Я не знала, кто. Никто. Я это увидела в воображении.
Позднее бабушка мне рассказала, что многое из предметов в доме, да и сам дом, та половина, которая принадлежала нам, были сработаны умелыми и не знающими скуки дедушкиными руками. Он сам делал пристройку к дому, который мать моей бабушки оставила своим дочерям. Их было четверо; двое — самая старшая, Валентина, и самая младшая, Галина — жили в нём. Но когда Галина вышла замуж, им с мужем пришлось делать пристройку, потому что у них родился сын — Лёня, мой дядя, папин брат старший. Дед перепланировал весь дом. У него появились две зеркальные части. Одна для Вали и её семьи, другая — для них с Галей.