алось! Но этот землянин действительно отличался от остальных…
Он стал рассказывать ей о странных ощущениях, которые часто испытывает, и То-те, не веря своим ушам, узнала в его рассказах симптомы повреждений биополя! Простральное замыкание, экстенсивное рассеивание поля, отторжение… Не может быть! Тогда она взяла с собой на работу с базы простральный сканер, чтобы проверить свою догадку. Невероятно! У него действительно было эфирное поле, как у неуловимых из Объединённых Планет! Тем не менее, судя по его рассказам, он уже много лет жил на Земле, даже не подозревая, что он не человек. Как такое могло быть?
И То-те не верила. Не верила до последнего. До тех пор, как у него начался вирусный шок… Теперь всё потеряно. Перед смертью он, видимо, в бреду, назвал её мамой. И тогда она всё поняла. Дурацкие, бесполезные оболочки!
Она встала с земли и пошла навстречу заходящей звезде Семь Тур. Она больше никогда не будет заменять землян, не ступит больше на планету, убившую её сына. К Афиасу карьеру ченджера. Это слишком больно…
— Моё желание… М-м… Желание. Самое заветное. Я хочу попасть на планету Земля. Да, именно это я и загадаю!
— Но на Земле опасно. Ты уверен, Инк?
— Многие действительно думают, что, если загадать желание у этого портала, то оно сбудется.
— Ну и пусть опасно — зато ченджеры такие классные! Да, я уверен. Это моя мечта!
(c) Antury, 2006
Дерево игры
Юлия Комарова
Небо смотрит на меня исподлобья — проглядывает красным испитым глазом солнца сквозь низкую темно-синюю тучу. Считается, что закат везде хорош, на море особенно. Краски сгущаются, как будто завершение дня должно поставить жирную точку, вынести окончательный приговор. И каков он был, мой день?
Платон не пришёл. Обещал встретить меня на станции и не встретил. Я предвкушала, как это будет. Глупо воображать, придумывать и домысливать. У меня никогда не получалось. Всегда в жизни все по-другому. Это вам не шахматы.
Я специально приехала, чтобы с ним встретиться на Финском заливе. И вот — закат, солнце, небо. Серая стылая вода. Море и правда свинцовое. Небо мрачное, и никакого желания окунуться или, тем более проплыть. А я стою на берегу, как в детстве, той серой холодной зимой, когда папа ушёл, и море впервые на моей памяти замёрзло у берега. Ничего у меня не вышло. Никогда ничего не выходит.
Наш с Платоном едва зародившийся особенный собственный мир оказался таким же недолговечным, как шахматная партия: фигуры сметены с доски, уложены в коробку. Он не пришёл. Солнце село где-то глубоко внутри тучи. Небо с морем слились в один мрачный одинаково скучный цвет…
Но нет! Тучи раздвинулись. Неожиданное солнце выплеснуло самый последний тёплый и ласковый луч прямо на вытянутую фигуру Платона, бегущего на фоне аристократических розовых стройных сосен по розовому же песку. Он машет мне и что-то кричит.
Классная картинка. Я на автомате достаю камеру: надо это снять, очень красиво. Такой обалденный свет! Тут бы другой объектив, да ладно. Так, поймала изображение. Картинка скачет и плывёт. Да что такое? Руки дрожат… Ну все, хватит. И я просто опускаюсь на этот чужой холодный песок.
Когда я впервые его увидела, Платон сидел спиной к окну — в сумерках лица было не разглядеть. Зато я услышала его голос, низкий, мягкий, спокойный. Я даже не поняла слов, просто внутри стало тепло и вязко. Я села и весь вечер слушала. Я могла бы и всю ночь, но он ушёл. А я не взяла телефон, дурочка. И что было делать?
Я пошла в Русский музей. Папа говорил: «В любой непонятной ситуации надо просто посмотреть на что-то красивое, и станет легче». Я всегда зависаю у Куинджи: вот как он умудрился так нарисовать эту лунную ночь, что тебя затягивает, поглощает пространство, гипнотизирует луна? Почти такой же эффект в фильме «Меланхолия», когда героиня там ночью загорает. Я бы хотела так нарисовать — в детстве мечтала стать художником. А стала фотографом.
Там мы с Платоном и встретились. Стояли рядом какое-то время, а потом увидели друг друга и рассмеялись. Обрадовались. Сразу показалось, что мы знакомы сто лет — всю жизнь. Он был очень высокий и светлый, прямая противоположность папе, невысокому, чернокудрому и бородатому. Папа был похож на итальянского актёра или певца. Платон в своих смешных очках, с нечёсаными всклоченными волосами — на безумного учёного. И он не любил шахматы. Это было первое, что я у него спросила, когда мы вышли из музея. Платон закурил очередную сигарету и удивлённо посмотрел на меня, щурясь от дыма:
— Знаешь, я не играю, как-то не в кайф. В детстве ещё ничего. Лет в тринадцать клёво было. Помню, играл, мог заглянуть на несколько ходов вперёд. А потом садишься за доску, а у них — дебют, гамбит. Ну, не знаю — какой смысл всё время разыгрывать одни и те же партии? Выигрывает тот, кто вызубрил больше вариантов.
— Ну нет, ты не понимаешь! Шахматы — это психология. И даже с элементами манипуляции. Не смейся. Я серьёзно. Это такое мощное лобовое столкновение двух личностей! Нужно видеть противника насквозь, прочитать его мысли, угадать его ход. И не переоценить противника, хотя плохо и недооценить. И главное, ты должен быть уверен в себе, ты должен верить, что найдёшь верное решение. А для этого надо прочувствовать соперника, залезть ему в голову! И только после этого можно делать свой ход. Например, я зашла на детский мат, ты понял мой замысел и защитился, а если я отвлекла тебя гамбитом и перешла к детскому мату не третьим, а седьмым ходом? То есть, запомнив мой манёвр как детский мат, ты не допустишь мысли о нём даже после десятого хода. А после двадцать пятого? Это не зубрёжка, это чтение игры! — я разволновалась и говорила много, и понимала, что он не ожидал такого разговора.
— Ого! — выдохнул он дым. — Так ты профи?
— Ну, как сказать. Скорее, нет. Сейчас мало играю. Я ещё в детстве стала перворазрядницей. Подтвердила разряд в борьбе с взрослыми шахматистами. При этом редкий дебютный вариант я знала хотя бы на семь-восемь ходов. С другой стороны, я иногда сейчас встречаю игроков, которые знают дебютных вариантов намного больше, чем я, но играют слабее. Значит, дело в чём-то другом, а не в простой зубрёжке.
Платон молча затянулся и задержал дыхание. А я зачем-то добавила:
— Играть можно в любом возрасте, но понять шахматы — это совершенно другое. Даже поражение может тогда принести радость. Главное — почувствовать игру, войти внутрь.
Он внимательно смотрел на меня, выпуская дым в сторону, и ничего не говорил. Но меня уже понесло:
— Я тут поняла одну вещь. Про дерево игры. Хочешь, расскажу? Суть вот в чём. Знаешь ведь Роберта Фишера? Мой кумир. Он практически до чемпионства признавал только открытые дебюты, то есть то, что впитал с детства. И дерево, выращенное с поля е-четыре, он знал в совершенстве, он мог любого запросто затянуть на сухую ветку и опустить на землю. Что такое дерево игры? Это последовательность ходов, в которой ты знаешь все входы и выходы, все сухие и живые ветви партии. Сильный шахматист может вырастить достаточно деревьев. Какие-то ветви игры ты можешь изучить лучше и оживить или засушить их. Я не чемпион и не гроссмейстер, но своё шахматное дерево вырастила и вот уже много лет поддерживаю его. Это дебютная система, позволяющая переигрывать даже самые сильные шахматные программы. Чтобы вырастить такое дерево, нужно долгое время вести игру в одном направлении, запоминая все живые и мёртвые ответвления.
Я смотрю на Платона снизу-вверх и пытаюсь понять, как он воспринял то, что я сказала. Платон затягивается глубже и выпускает дым смешным хоббитским колечком:
— А не хочешь ли прогуляться на крышу? Я покажу тебе трушный Питер.
Родители развелись, когда мне было одиннадцать. Я ничего не подозревала. То ли они не позволяли себе выяснения отношений при ребёнке, то ли долгих разборок не было. А может, я поставила на картинку фильтр и не замечала очевидного. Но папа ушёл, а мама сказала, что он плохой. Я её не слушала. «Потому что я его люблю!»
Однажды он пришёл к нам домой, когда никого не было, и забрал все драгоценности, а с ними и свой подарок мне на десятилетие: волшебную шкатулку из Индии. Там на красном бархате в лунках лежали камни: сапфир, аметист, гранат, берилл, лунный камень — один обработанный, другой необработанный, такой весь в чешуе, как рыба. Я любила перебирать их, называть вслух имена, смотреть на просвет — на то красивое, что запрятано внутри.
Мама сказала: «Вот видишь, Дина!» И я поняла, что теперь ничего не будет — ни поездок в горы, ни ночного моря, ни мидий на костре, ни папиных весёлых друзей, ни музыки. На ночь он ставил мне пластинки с классикой, считал, что это единственное разумное средство от моей бессонницы. Проигрыватель он тоже забрал.
Но коробку с шахматами папа мне оставил. Я всё просила его научить меня играть, следила внимательно, как он переставлял фигуры, когда играл с друзьями. Он играл чёрными и всегда выигрывал. Однажды, лет в пять, я взяла белую фигуру коня и раскрасила его маминым красным лаком, типа конь погиб. Папа смеялся и стирал «кровь» растворителем: «Сейчас мы устроим купание красного коня!» А потом я долго рассматривала ту самую картину в альбоме. Этих альбомов у нас была целая полка. Вот тогда я захотела стать художницей.
А на самом верху стеллажа лежали журналы «Плейбой» — на самой высокой полке, чтобы я не дотянулась. Поэтому приходилось звать соседа Серёжку, он был длинный для наших семи лет. Мы рассматривали всё это с искренним удивлением. Конечно, я видела голых мужчин и женщин в музеях, в альбомах с репродукциями картин, но там пропорции и позы были совсем другие. Мы даже сравнивали специально, и Серый сказал, что лучше быть художником, чем фотографом. Я была с ним абсолютно согласна. А потом ему запретили со мной играть. Больше друзей у меня не было.
Все детство я училась играть в шахматы — сама. Сначала я просто расставляла фигуры и вела пространные диалоги, перемещаясь по клеткам как попало. А потом поняла, что фигуры двигаются не случайно, что в этом-то и заключается смысл. Нельзя ходить конём, если ты ферзь. Это открытие было сродни открытию нового идеального мира, в котором всё точно расписано, предусмотрено, стабильно. Не то что у нас. Мне хотелось удивить папу — сыграть с ним, пусть даже он выиграет, пусть. Главное, чтоб он увидел, что я умею. Но он всегда отмахивался: некогда. Не хотел тратить попусту время. Зато, когда он играл с друзьями, я стояла и смотрела.