До сих пор мой самый зловещий кошмар – это не вампиры, не оборотни, не ожившие мертвецы и даже не та тварь из старой пирамиды, едва не утащившая меня прямиком в преисподнюю, а утро на ферме, мычание недоенной скотины, запах гари от печи – и надо идти во двор, кормить птицу. От таких снов я просыпаюсь в холодном поту, сжимая рукоятку револьвера под подушкой – и на пару следующих ночей стараюсь затащить к себе в постель какую-нибудь грелку с приятным запахом изо рта.
Этот конкретный пеон был так увлечен своей работой, что не услышал моего приближения до тех пор, пока я не оказалась почти рядом. Только тогда он выронил мотыгу и, разинув рот, испуганно уставился на меня.
– Буэнос диас, – я всегда стараюсь вначале быть вежливой с людьми. Путь даже по ним сразу видно, что они этого не заслуживают.
– Э-э… буэнос диас, сеньор гринго.
Тень от моей шляпы падала ему под ноги, так что ему я должна была представляться чем-то вроде всадника Апокалипсиса – всадник на вороной лошади, в длинном сером плаще и серой же шляпе, на фоне огненного сияния. Разглядеть черты лица при такой подсветке сложно. Но все равно – почему он не надел свое сомбреро, а бросил его на краю поля? При таком солнцепеке мозги закипают через три часа, а еще через пару спекаются не хуже маисовой лепешки. Отличное блюдо для любителей человечинки – запеченные мозги, с корочкой.
– Далеко до деревни?
От моего голоса пеон вздрогнул и еще шире распахнул рот, из уголка которого тут же потянулась тоненькая нить слюны.
– Ы-ы.
Ну точно, спекся. Кретин.
– Деревня, – как можно разборчивее сказала я. – El Extinto. Далеко до нее?
С испанского «эль экстинто» переводится как «потухший», но здесь, в Мексике, это слово имеет еще и второе значение – покойник, мертвец. Поди, угадай, что имели в виду местные, давая своему поселению такое название?
– Э-э, сеньора…
Да, да, тупица, я – сеньора! Долго ты еще будешь обдумывать этот факт?
– Деревня в двух милях отсюда, – собрался наконец с остатками мыслей пеон. – Во-он там, – сообщил он, сопроводив свои слова взмахом руки.
Я развернулась в указанном направлении и обозрела критическим взглядом каменную осыпь, через которую могла бы, пожалуй, перебраться какая-нибудь коза, но никак не Моргана.
– А разве дорога не ведет в деревню?
На этот раз он задумался надолго. Меня так и подмывало достать из нагрудного кармашка свои новые часики и демонстративно уставиться на них. Боюсь только, что это… существо отнюдь не оценило бы этого жеста, а скорее, начало пялиться на новую блестящую игрушку, окончательно позабыв обо всем на свете.
– Дорога… длиннее, – пеон ронял слова с таким трудом, словно они были золотыми, опускаемыми в кружку нищего у ворот храма. – По ней ездят солдаты… бандиты… сборщики налогов. Мы не пользуемся ею.
Типично крестьянский ответ. Будь их воля, они бы вообще перепахали эту дорогу, чтобы прекратить поступление из большого мира всяческих неприятностей и соблазнов.
Помнится, один из моих друзей, аббат-бенедиктинец, объяснял мне, что практически любая деревня представляет собой замкнутый на себя мирок, микрокосм. Поскольку произносил он эту речь, будучи в ночной рубашке и держа в одной руке бокал с вином, а во второй – куриную ногу, эффект от речи получился смазанным. Но слово «микрокосм» я запомнила.
Крестьяне…
– Muchas gracias, – сказала я, берясь за поводья, чтобы развернуть Моргану обратно к дороге.
– Si, senorita.
Причем тут «да»?
Я отъехала сотни на три ярдов, обернулась – он все еще стоял с раскрытым ртом и смотрел мне вслед.
Не люблю крестьян.
Деревня выглядела так же, как и большинство виденных мной до сих пор мексиканских деревушек – колодец в центре, одна штука, широкая пыльная улица, по совместительству исполняющая обязанности площади – одна штука, обязательная церквушка, местами начавшая осыпаться, и несколько десятков хижин, считать которые мне было просто-напросто лень. Ах да, жители – ни души. Словно вымерли.
Этот вариант отнюдь не был самым невероятным – учитывая цель моего приезда, но поверить в него мешало отсутствие некоторых обязательных атрибутов, как-то стервятников и запаха. При такой жаре труп начинает разлагаться очень быстро.
Я медленно проехала вдоль улицы, с сожалением покосившись на чернеющий в проеме колокольни образец средневекового литья. Пальнуть бы по нему пару раз – живо забегают.
Вместо этого я остановила Моргану у колодца, слезла, с трудом – Боже, зачем эти люди подвесили сюда такую тяжеленную бадью! – вытянула наверх полное ведро чистейшей ледяной воды и взгромоздила его на край колодца. Наполнила заново обе фляги, затем аккуратно положила рядом шляпу – и сунула голову под воду. Вынырнула, отфыркиваясь, перевела дух и окунулась еще раз. Затем напоила из этого же ведра Моргану и ее же от души окатила остатками воды. Выжала волосы, благо они у меня короткие и сохнут быстро, надела шляпу, сдвинув ее пониже, и присела на край колодца.
Сейчас было бы здорово для полноты картины раскурить длинную гаванскую сигару и сидеть, медленно выпуская клубы дыма сквозь зубы. Но я не курю. Табак отбивает нюх не только у собак.
Рано или поздно они появятся. Что касается меня, то я никуда не спешу. До захода солнца еще уйма времени.
Их хватило ненадолго. Уже через несколько минут в домах начали колыхаться занавески, чья-то тень мелькнула за низким глинобитным забором, в полумраке дверных проемов появилось несколько пятен посветлее. Некоторое время я наблюдала за этой суетой, потом мне стало скучно, я надвинула шляпу на глаза и принялась загонять себя в некое сонное оцепенение, которое мой друг аббат именовал забавным восточным словечком «медитация».
Вывел меня из него скрип сапог.
Сапоги – это хорошо. Нищий пеон не носит сапог, следовательно, ко мне приближается то, что изображает в этой нищей деревушке верховную власть. Неважно кто – синьор алькальд, старейшина или просто деревенский лавочник. Тот, с кем я смогу договориться. Ну а если не смогу, пусть пеняет на себя.
– Э-э… досточтимая сеньора…
Нарочито медленно приподняв указательным пальцем край шляпы, я взглянула на говорившего.
М-да, дело еще хуже, чем я надеялась. Если этот оборванец, одетый хуже любого виденного мной нищего Мехико – местная власть… я не стала додумывать эту мысль до конца. Ясно только, что на горячую ванну я вряд ли могу рассчитывать.
Позади представителя власти робко переминались с ноги на ногу двое пожилых пеонов, одетых примерно так же, как и их, встреченный мной по дороге, кретин-односельчанин. Разве что на этих рубахи были малость почище, да сомбреро выглядели не такими обтрепанными по краям.
– Не будет ли досточтимая сеньора столь любезна…
– Я – сеньорита! – перебила я словесные излияния этого шута.
– О, простите меня, досточтимая сеньорита. Я должен был догадаться. Простите…
Не дожидаясь, пока этот несчастный олух рухнет на колени и попытается испачкать своими поцелуями мои сапоги, я вытянула из жилетного кармана свой Знак и продемонстрировала его троице.
Троица дружно шарахнулась назад. Не думаю, что я сумела бы напугать их больше, даже показав растущие из-под верхней губы клыки.
– С-сеньорита…
– Вы что, не знаете, что означает этот Знак? – держу пари, это знает каждый мальчишка, даже в такой дыре, как эта. Особенно в такой дыре, как эта. Серебряный крест из двух связанных кольев. Они спят и видят, что пойдут в монахи, чтобы стать охотниками на вампиров. Знаменитыми охотниками. Такими, как Святой Рохас или брат Васко.
– Мы знаем… но вы?
Я слегка улыбнулась.
– По-вашему, охотник за вампирами – это непременно монах в серебряной кольчуге поверх рясы, с крестом в одной руке, осиновым колом в другой и горящими святым фанатизмом глазами?
– Нет, но… сеньора, вы женщина и вы… одна.
Я улыбнулась шире.
– А с чего вы взяли, что я одна?
Троица начала лихорадочно озираться по сторонам, высматривая толпы стрелков с винчестерами наготове. Не обнаружив оных, они обратили свои взоры на меня.
Пока эти олухи глазели по сторонам, я распахнула плащ, обнажив при этом обе кобуры.
– Смит, Торфин и я, – моя ладонь обхватила рукоятку «бизона», – нас уже трое. Плюс этот черный парень, – пистолет из левой кобуры словно сам по себе взлетел вверх, крутанулся вокруг пальца и лег обратно, – нас уже много, – про притороченный к седлу «винчестер» я упоминать уже не стала. Имеющий очи да увидит.
– Или, – я медленно обвела взглядом присутствующих, – кто-то хочет поспорить с моими друзьями?
Желающих не нашлось.
Я люблю свое оружие. Большой, тяжелый, никелированный «Смит и Торфин», прозванный «бизоном» за якобы присущую ему способность остановить этого зверя на полном скаку. Не знаю, как насчет последнего, не пробовала, но лягается Старший Брат будь здоров – я чуть кисть себе не сломала, привыкая к его бешеной отдаче. И «снарк» 38-го калибра, поменьше, выглядит не так грозно, зато пятнадцать патронов в его обойме – как раз то, что нужно, чтобы удержать на расстоянии толпу разъяренной нечисти, пока заменяешь патроны в барабане Старшего Братца.
По-моему, это как раз те друзья, которые нужны маленькой хрупкой женщине, вроде меня, чтобы в наше тяжелое время чувствовать себя спокойно. Надежный друг и защитник, который не предаст и не обманет. И вообще, человек чувствует себя по-настоящему свободным только тогда, когда он чувствует себя защищенным.
Один лишь алькальд, похоже, был не прочь поспорить, но, не найдя поддержки у своих односельчан, скис и стал похож на пустой бурдюк.
– Э-э… что же привело благородную сеньориту охотницу в нашу деревню?
– Приказ епископа, – при этих словах все присутствующие, исключая, разумеется, меня и Моргану, дружно перекрестились. – Стали пропадать люди…
Троица озадаченно переглянулась.
– У нас и в самом деле пропали двое, – сказал один из пеонов. – Педро Хименес и маленькая Рамона. Но мы и помыслить не могли…