В Александровске в церковь с Хантом зашли, это Ромка, он из Ханты-Мансийска. Вот артист, анекдоты из него рекой, и рассказывать умеет. Один и тот же три раза на дню повторит, всякий раз вывернет иначе, снова хохочешь, будто в первый раз… В Александровске мимо церкви идём, мне так захотелось, чувствую – надо. Ромка согласился без всяких. В церкви человек двадцать росгвардейцев, батюшка и нас окропил святой водой. Я записки написал за здравие жены, родителей, родных, за упокой бабушки, дедушки. Вышли из храма, Ромка спрашивает:
– Знаешь, бывает в жизни полная задница, я в церковь иду, молюсь, как умею, и помогает. Наверное, неправильно только с плохим в церковь идти. Ты как считаешь?
– Хотя бы так… – говорю. – Я и сам не лучше тебя.
– Вернёмся с войны, – Ромка размечтался, – пойду в церковь, накуплю самых дорогих свечей, поставлю на всех подсвечниках в благодарность Богу.
А у меня из головы не выходило услышанное в церкви. Начал Ромку пытать:
– Священник сказал: нет больше любви, чем жизнь отдать за друзей, как ты понимаешь?
– Чё тут гадать-понимать! Яснее ясного! Взять меня – не только о целостности своего бренного тела должен дрожать, кроме этого заботиться, чтобы тебя не продырявили.
– Жизнь отдать сказано. Отдать! Значит, сам погибай, товарища выручай.
Он мне:
– Егорян, ты мне мозги не парь. За твою спину прятаться не буду. И ты за мою, надеюсь.
– Это понятно…
С собой я всегда носил иконки Богородицы и Георгия Победоносца. Богородицу у сердца во внешнем кармане куртки, Георгия Победоносца, моего святого, в военнике – военном билете.
«Джавелины» были с напалмовыми зарядами. Машины загорелись. Из первой машины ребята выскакивали, катались, сбивая пламя. Парню из первой оторвало ногу. Его стали вытаскивать, он оторванную ногу за собой тащит. Сам маленький, метр шестьдесят с копеечкой, щупленький, что и помогло, быстро за шкирку вырвали через люк, боялись, БК рванёт. Тяжёлое ранение получил, но выжил, потом с парнями созванивался, до госпиталя успели довезти.
С обгоревшими ребятами в одном госпитале лежал, страшно переживали, ожоги обезобразят лица. Недавно разговаривал с одним по телефону – всё сошло, всё ровненько, ни одной морщины.
Их пеной залили – лица в пене, руки в пене. Жуть, со стороны смотреть, не узнать, кто есть кто. Разговаривать тяжело, написать не может. Через день пена подействовала, опухоли от ожога осадила. Начали парни разговаривать, повеселели, жизнь стала налаживаться. Один запененный до того был в стрессе, два дня у него кусок в горло не лез, не мог есть, ни с кем не разговаривал. Боялся безобразным вернуться домой. Военный доктор, майор, успокаивал:
– Мужики, не переживайте, я сам горел, запененный, как вы, ходил. В оконцовке, сами видите, нормальное лицо!
Под сорок майору, и ни одной морщинки, брови на месте.
– Обожжённая кожа слезет, – уверял, – обновится, и ещё краше будете.
На руках у него остались рубцы, лицо ни за что не подумаешь – горел…
Три машины подбили, одна эвакуировала раненых и двухсотых. На четырёх мы в Коровий Яр продолжили путь. Комбат приказал съехать с дороги, раскидать дымы, двигаться ближе к лесополосе, что вдоль дороги. На Украине кругом лесополосы. Комбат сидел рядом с нашим водителем. Ирония судьбы, мы должны были с другой стороны заходить в деревню. Да заплутали в полевых дорогах, с точными картами были проблемы, со связью и того хуже, в результате заехали на штурм с обратной стороны. Нас уверяли, отправляя в Коровий Яр, всю ночь перед зачисткой будет работать артиллерия, в селе и делать-то нам нечего будет после этого, только и всего – зайти, посмотреть. Артиллерия работала до часу ночи, а нас по факту ждала засада. Заплутав, мы усложнили укропам задачу. Им пришлось перегруппировываться. Нашу штурмовую группу поддерживали мотострелки, у них было два БТР и Т-72. Расклад был, мы начинаем штурм, мотострелки следом. Была щекотливая ситуация, едем колонной, танк из лесополосы выкатывает, Т-72 без опознавательных знаков. Поди знай, чья машина. Я гранатомёт начал готовить. Комбат закричал: машите ему. Танкист высунулся из люка, поприветствовал рукой. Отлегло от сердца – наши.
Зашли в Коровий Яр, и началось… Укропский Т-64, два БМП, взвод пехоты ждали нас. Приняли бой. Мотострелки вовремя подключились. Рассказывали, один парень, доброволец из ДНР, занял позицию с пулемётом в двухэтажном здании. Толково работал, укропов прижал к земле. Т-64 на него выкатился. Пулемётчик упал под стену, пополз от окна, танк выстрелил, а это школа, окна высокие, доброволец побежал по коридору к лестнице на первый этаж, танк, как в тире, снова даёт выстрел. Танкист в азарт вошёл, снаряд не пуля, а ему не жалко, казалось бы, жирно тратить дорогостоящий боеприпас на такую плёвую для танка цель, он устроил охоту за одним человеком. Парня осколками посекло, с ног выстрелом сбило, оглушило, он в горячке вскочил, на адреналине заметался, танк в третий раз выстрелил… Тут и на охотника управа нашлась, наш пацан из РПГ-7 погасил. Как рассказывали, доброволец-пулемётчик из себя цыганистый – волосы чёрные, глаза чёрные, кожа смуглая. Лежал без сознания, когда за ним пришли. Вязаную шапку с головы сняли, а он седой до последнего волоса.
Укропский танк погасили, одну бэшку (БМП) хохляцкую подожгли, выбили укропов из Коровьего Яра. Погиб наш комбат, он загонял в подвал гражданских, зашёл с ними, выходя наружу, вдруг упал, Ромка был с ним, поворачивает, начинает трясти, ни крови, ни крика, смотрит – осколок угодил прямо в висок. Неутешительная статистика того штурма, процентов семьдесят суммарных потерь трёхсотыми и двухсотыми. Четыре машины мы потеряли на подходе, одна ушла с ранеными, три пошли на штурм. Эти, правда, не подбили.
Бой в Коровьем Яре проходил без меня. Наш «тигр» наскочил на мину на подходе к селу. Мы, двигаясь по полю, километра полтора-два отъехали от наших, оставшихся на дороге, я увидел будочку, на ней табличка на украинском, гласящая, что посторонним вход воспрещён. Я сидел в машине сразу за водителем, окошки небольшие, табличку прочитал, голову начинаю поворачивать, и меня выключило… Противотанковая мина, судя по всему, была на фугас завязана, мы на неё задним колесом наехали. Машина в полёте переворачивается, я в это время прихожу в себя. По факту какие-то секунды всё продолжалось, мне показалось – длилось долгие минуты. Заваливаюсь на спину, что происходит, понять не могу. Мощный удар о землю, машина падает на бок, и тишина, ни одного звука извне. Только свист в ушах от удара. Глаза открываю, и как разряд по телу с головы до ног прошёл… Можно сравнить, нога затекла, а потом начинает отходить, покалывание по ней, и здесь от макушки до пяток прошёл импульс. Я всем, чем мог, подвигал, успокоился: всё работает, руки-ноги чувствую, всё тело отзывается, боли нет. Обрадовался – цел и невредим. Первая мысль – машина врезалась во что-то, её запрокинуло, никто не кричит, значит, все живы. Сейчас выберемся, на колёса поставим. Одно плохо – кто-то продолжает тяжело лежать на мне. Потом наступили на ногу, и не могу вдохнуть полной грудью. Разгрузка сползла на горло, душит, нет возможности набрать воздух в лёгкие, задыхаюсь. Запаниковал, хриплю:
– Мужики, я живой, не топчитесь по мне.
Началась движуха за бортом. Будто издалека звук мотора приближается, наши подъехали. Я как в вакууме, еле слышу звуки извне. Поёрзал, попытался выбраться – не могу. Услышал голос водителя Лёхи за бортом. Руку в люк наводчика высовываю:
– Лёха, вытащи, не могу выбраться.
Лёха потянул меня из машины, правая нога отозвалась болью.
– Лёха, – говорю, – с ногой что-то, посмотри. Он мне:
– Терпи, брат. Нога на месте.
Выволок меня, и я увидел Юру, его раньше вытащили. Лежит у машины, глаза полуоткрыты, ни крови, ни ран, начал его трясти:
– Юра, ты что? Очнись, брат.
А уже без вариантов. Он сидел в машине напротив меня, колени в колени, всех, кто был напротив, на меня завалило. Юру волной убило, в дальнейшем узнали, у него разрыв внутренних органов, мина с его стороны была, под ним взорвалось. Яша рядом с ним сидел, земляк мой, служил в Абакане, а сам из Омской области, родители его похоронили дома, не отдали в Абакан. Пацаны прибежали с соседних машин, Юру понесли. Я пополз на карачках к «тигру», его комбат назначил эвакуировать трёхсотых и двухсотых, и Ваня, боец из нашей машины, тоже на карачках за мной ползёт, ему ноги посекло. Прапорщик начал меня усаживать в машину, я принялся истерить:
– Не поеду, пойду пешком!
Ваня безропотно залез, а меня перемкнуло, только что меня из «тигра» достали, вот он на боку, и опять в «тигр». Психоз начался. Прапорщик кое-как уговорил:
– Мексика, пойми, пацанов – Юру, Яшу – надо вывезти отсюда, по-человечески дома похоронить, не можем их оставить укропам.
Я на короткое время успокоился, в «тигр» забрался. Следом двухсотых начали грузить, на меня снова накатило – злость, страх… Юру положили, Яшу… И трое трёхсотых – я, Ваня и наш наводчик, его тоже хорошо задело.
Трёхсотых переправили в соседнее село, там «Урал» с медиками дежурил, нас обработали и на «Урале» повезли в ЛНР в госпиталь. Я весь чумазый, воняю порохом, привкус металла держался во рту три дня. Думал, никогда не пройдёт – отвратительный, не прекращающийся… Вода со вкусом металла, макароны со вкусом металла, картофельное пюре со вкусом металла, конфеты рассасываю, пытаясь сладким забить противность во рту, и конфеты не помогают, тот же привкус. Болело всё, начиная с дёсен и заканчивая волосами. Позвали в операционную осколки доставать. Встаю с кровати, все мышцы, все волосы болят. Как может болеть волос? Скажи кто раньше, не поверил бы. Каждый волосок чувствую, и каждый болит. Два осколка достали, один был на поверхности, второй глубоко сидел. Хирург подал осколки: держи, солдат, на память. Я взял, а потом выбросил, не нужна такая память.
Год не разрешали в хоккей играть, у нас своя компания, играем по четвергам. Через год разрешили, снова играю.