Лиду до четырёх лет воспитывала бабушка Фрося. Внучка называла её мамой. На что родная мама обижалась: вернётся с работы, а дочь не реагирует – ну пришла и пришла тётя, что из того. Лида почти ничего не помнит из того времени, но много позже всплывёт в её памяти «Отче наш», «Богородица Дево, радуйся», «Спаси, Господи, люди Твоя». До первого класса осеняла себя крестным знамением, садясь за стол. Крестилась, молитву читала, только после этого начинала трапезничать. Лидин родной дядя Ваня при встречах всегда вспоминал её детское «Господи, помилуй» с ударением на «у».
– Ой, смех было глядеть на тебя! От горшка два вершка, а серьёзно так: «Господи, помилуй».
Мало того, что дома так делала, в гости придёт пигалица, за стол пригласят, перед трапезой обязательно перекрестится. Сказывалась бабушкина школа, внучка твёрдо стояла на позиции – так надо. Мать пыталась провести разъяснительную работу, не получилось. Авторитет бабушки был значительно выше. И когда она умерла, у Лиды до самой школы оставалась уверенность: надо обращаться к Богу со своими нуждами.
Мама ли плачет, поругавшись с папой, обнову ли захотелось получить или подружки обидели – просила Божьей помощи…
Бабушка подошла к земному краю неожиданно. Казалось, сносу не будет, вдруг серьёзно заболела, а когда почувствовала – её срок подошёл, заявила дочери (матери Лиды) и сыну Ивану, тот жил в Луганской области: ляжет только в родную землю и никуда больше. Место её упокоения должно быть рядом с родителями, хватит того – муж в чужой стороне. Приехал за ней сын. В Омске бабушка своими ногами вошла в вагон, в Луганске на вокзале встречала «скорая». Вскоре бабушка Фрося легла в родную землю.
Была бабушка из старообрядцев, полное имя Ефросиния. У Лиды осталась её икона – массивный, весом в добрые полкилограмма, медный четырехстворчатый складень, на створках изображены двунадесятые праздники. Лида так и не докопалась, откуда старообрядцы пришли на Луганщину, как оказались на просторах Дикого Поля.
Как и везде, жили старообрядцы на Луганщине (село Покровское, Троицкого уезда) крепко. Молились Богу, воспитывали в вере многочисленных детей, широко вели хозяйство. В 1929 году раскулачили трёх братьев рода Якименко: Василия Евдокимовича, мужа бабы Фроси, Петра Евдокимовича и Степана Евдокимовича. Из восьми детей Евдокима Андреевича трое попали под статью. Три сына и две дочери остались на Украине, старших сыновей выслали на север. Евдокиму Андреевичу на то время было шестьдесят три года, он решил ехать с сыновьями. Никого не послушал, как ни отговаривали, как ни убеждали: зачем голову в петлю суёшь, побереги себя, возраст не тот, ехать незнамо куда. Жена, дети просили остаться – не послушался.
– Не могу я сыновей одних отправить в чужие края, – отстаивал свой выбор.
Погрузили крестьян Луганщины в товарные вагоны и отправили в Архангельскую область, на голое заснеженное место, обозначенное колом. Привезли, старший конвоя, мордатый дядя в новеньком полушубке, крикнул весело: ваш спецпосёлок Шенчуга, расселяйтесь! Семья Василия Евдокимовича с потерями доехала до места ссылки, по дороге умер десятилетний Фома. С двенадцатилетнего Тимофея конвоир сорвал сапожки, объяснив свои действия железной логикой: на севере всё одно загнётесь, жизни там не будет. Обмотали Тимофею ноги тряпьём, не загнулся парнишка. В конечном счёте вырос в уважаемого человека, в сорок пятом Сахалин от японцев освобождал, а потом трудился на острове так, что отметили его орденом Трудового Красного Знамени.
История иконы-складня, которая осталась у Лиды от бабушки Фроси, восходит к прадеду Евдокиму Андреевичу. Он был среди старообрядцев Луганщины известным человеком, занимался хлеботорговлей, возил пшеницу в Москву, а там знался с московскими купцами и заводчиками старообрядцами. Как известно, таковых в Москве было множество. Знал Евдоким Андреевич Рябушинских, Третьяковых… Из Москвы привозил старообрядческие иконы, медные складни. Один такой подарил невестке, а она взяла его с собой на север.
Когда везли раскулаченных через Москву, Евдоким Андреевич столкнулся на вокзале с одним из давних знакомых купцов. Тот подарил шубу со своего плеча: «Бери, Андреич, на северах пригодится». И добавил со вздохом сочувствия: «Ну ладно у меня всё забрали, я эксплуататором оказался, а твоих сыновей-трудяг за что?»
В первый самый тяжёлый северный год Евдоким Андреевич принёс мешок муки из деревни, что стояла неподалёку от спецпоселения. Богатство из богатств, благодаря той муке выжили. Местный мужик пожаловался Евдокиму Андреевичу: лошади простывают зимой, болеют. Украинец не только подсказал северянину, как сделать тёплый пол в конюшне, помог перестроить её так, чтобы лошади в любой мороз стояли в тепле. Евдоким Андреевич имел в хозяйстве не один десяток лошадей, науку обращения с ними знал досконально.
Роскошную шубу купца тоже выменял за продукты. Был он в свои шестьдесят с небольшим могучим человеком, как настоящий мужик умел работать любую работу. Но всего четыре года было ему отпущено жизни на севере – умер.
Дед Лиды Василий Евдокимович приехал на север в тридцать шесть лет. Работал на железнодорожной станции на погрузке леса. Случилось это в 1937 году. Стоял апрель, который и на севере месяц весенний… Пригревающее солнце слизывало снег, будило от зимнего анабиоза деревья, землю, яркими лучами обещало скорую зелень, пение птиц. Василия Евдокимовича разморило на солнышке, опёрся о буфер вагона (выполнял обязанности сцепщика) и забылся на какие-то секунды, ставшие роковыми, не услышал, что подали для сцепки вагон. Страшная тяжесть навалилась на грудную клетку… Как отец и братья, был человеком огромной силы. Многие старообрядцы отличались этим, сказывался здоровый образ жизни. Там, где два-три мужика подталкивали вагон, подавая на сцепку, Василий Евдокимович мог один справиться. У Лиды есть фотография – дед в гробу. Даже в домовине выглядел могучим и красивым человеком. Чёрная борода, величественное спокойствие на лице. У гроба восемь детей. Старшему двадцать пять, младшему, Лидиной маме, – четыре.
Пришлось бабушке идти работать, старшие дети могли прокормить себя, четверо младших остались на ней. Мама Лиды попала в детский дом. Не совсем, чтобы в полном понимании детдом для неё. Ей позволяли ночевать у своих, с матерью. А на день шла в детдом, там кормилась. Лида по молодости удивлялась, откуда у матери, выросшей в крестьянской среде, манеры, как у выпускницы института благородных девиц. Наставляла дочь, как та чуть подросла – нельзя выходить к столу неприбранной, в мятом халате, тем более – ночной рубашке и непричёсанной. Даже если ты в единственном числе в квартире и тебя никто не видит, непозволительно уважающей себя девушке ходить неопрятной. И праздно, без дела не подобает сидеть. Смотришь телевизор, возьми вязание или вышивай. Мама прекрасно вышивала. Её работы Лида ревностно хранит по сей день. Любила мама музицировать, да не на балалайке или гармошке – на пианино. В детдоме освоила. Позже несколько лет ходила в музыкальную школу для взрослых, в советское время были такие. Играла «Полонез Огинского», сонаты Бетховена, исполняла романсы. Голосок имела скромный, но пела вдохновенно. Откуда всё это – манеры, музыкальность? Объяснялось всё просто: воспитатели детского дома были выпускницами института благородных девиц. Выслали их на спецпоселение из Ленинграда. В первые годы отправляли в Шенчугу только раскулаченных, позже стала местом высылки других неблагонадёжных.
Из трёх братьев лишь один Степан Евдокимович вернулся в Луганскую область. Прежние соседи доложили ему:
– Кто раскулачивал вашу семью и других, те долго болтались на ветру, как немцы пришли.
– Как это «болтались»?
– Повесили их.
Повесили не за то, что проводили коллективизацию, казнили, что слишком рьяно служили советской власти. Кто-то принял смерть достойно, были и такие, кто валялся в ногах у палачей, прося пощады, обещая верность новым хозяевам.
От Шенчуги, в которой родилась Лидина мама, ничего не осталось. Ни домика, ни сарайчика. Лида ездила туда. Стоит мемориальный камень с надписью, гласящей, что на этом месте находился самый большой в Коношском районе посёлок спецпоселенцев. Кладбище чуть читается, но где могила деда Василия и прадеда Евдокима, не найти.
В церковь Лида начала ходить в институте. «Ходить» – громко сказано, заходила, да. Вдруг почувствовала тягу к храму. Спроси, что влекло – не объяснит. Идёт мимо, и так захочется войти в церковный двор, подняться на высокое крыльцо. Как магнитом тянуло. Почему? Конечно, успела нацеплять немало грехов молодости, да только вряд ли это подталкивало переступить порог храма. Пусть томилась душа неправедными поступками, да не знала ни о таинстве исповеди, ни о таинстве святого причастия. Тогда откуда, спрашивается, мысль – тебе надо в церковь? От бабушки, надо понимать. Молилась праведница в небесных обителях за внучку. Просила Бога вразумить, поставить на путь истинный последнюю свою воспитанницу. Много детей, внуков, племянников имелось, за всех молилась, а за Лидушку – сугубо, считала себя виноватой перед ней. Не успела твёрдо вложить в светлую головушку заповедь – жить надо с Богом. Слишком рано расстались. Внучка на лету схватывала молитвы, даже по Псалтири стала осваивать науку чтения. Да заболела бабушка Фрося, просила Бога повременить забирать к Себе ещё годик-другой, да пришёл срок, внучка осталась одна…
Лида и хотела зайти в церковь, и трусила в первый раз. Беспечная студентка-комсомолка мало думала, да и вообще не думала, что может выйти боком поход в церковь. Это не заботило, и всё же что-то сдерживало. Постоит у храма, посмотрит на него и пойдёт дальше.
Сподвигла подружка Гульнар. Татарка никакого отношения к православию не имела, как, впрочем, и к мусульманству, шли как-то вдвоём мимо церкви, Лида произнесла:
– Ты знаешь, хочу зайти и жим-жим.
На что Гульнар отреагировала с энтузиазмом: