День уже клонился к закату, и Манолис предложил выпить. Не задумываясь, он подошел прямо к дверям этого потрясающего здания. Швейцар в ливрее и белых перчатках распахнул их перед Манолисом, одарив его широкой улыбкой. Двое мужчин были хорошо одеты и вполне могли оставить ему неплохие чаевые.
Официант провел их к столику, и Манолис заказал мартини.
– То же самое, пожалуйста, – сказал Антонис и подался вперед. – Откуда ты знаешь, что тут надо заказывать? – спросил он своего друга.
– Это лучший коктейль на свете. Самый простой, благородный и чистый. Здесь подают лучший мартини в Европе.
– То есть ты бывал здесь и раньше? – спросил Антонис, рассматривая роскошный декор обеденного зала: зеркальные стены и потолок, сверкающие люстры и джунгли могучих пальм в кадках.
Из дальнего угла по всему залу разливался мягкий звук рояля.
Антониса никогда особо не интересовала жизнь Манолиса до возвращения на Крит, но теперь было очевидно, что это не первый его визит в «Гранд Бретань».
Казалось, что этот отель и бар в Плаке, где они столько времени провели вместе за кружкой пива или графином раки, разделяли сотни световых лет. В моменты, подобные этому, Антонис понимал, что почти не знает своего друга. Манолис отлично вписывался в любое место, в любую компанию, словно ящерица, способная менять окраску тела. Антонис впервые заметил, что у Манолиса больше нет критского акцента. Да, этот человек был настоящим хамелеоном.
Антонис перевел взгляд на бармена – аккуратно поставив охлажденные бокалы на стойку, тот энергично встряхивал шейкер для коктейлей. Официант принес хрустальные бокалы с водой и небольшие серебряные тарелки с орехами и сырным печеньем размером с виноград. Под каждый предмет он подложил белую льняную салфетку. Затем отошел и спустя считаные секунды подлетел к столику с бокалами мартини.
– Что-нибудь еще для вас, сэр? – поинтересовался он.
– Пока нет, спасибо, – ответил Манолис.
Антонис наблюдал, как его друг осторожно поднял свой бокал.
– Только не взбалтывай, – с улыбкой сказал Манолис. – Это не раки. Пей прямо так.
Взяв бокал, Антонис посмотрел сквозь прозрачную жидкость на своего друга, а затем вынул оливку на шпажке и отложил в сторону. Это был его первый коктейль.
– Попробуй! – убеждал его Манолис.
Антонис мгновенно осушил свой бокал и поставил его на стол.
– Матерь Божья! – воскликнул он. – Как вкусно! Но одного явно недостаточно.
Они заказали еще несколько коктейлей.
– Так ты что, здесь постоянный клиент? – спросил Антонис.
– Нет, но я заглядываю сюда всякий раз, когда оказываюсь в Афинах, – ответил Манолис. – Я много путешествовал по Европе, Антонис, ты ведь знаешь. Я заказывал мартини в Риме, Париже и Зальцбурге, но ничто не могло сравниться со здешним мартини.
– Тогда почему ты вернулся на Крит? – озадаченно пробормотал Антонис. – Я все никак не могу понять…
– Из-за денег. Они закончились. Если ты только тратишь и ничего при этом не зарабатываешь, то рано или поздно деньги заканчиваются.
Манолис говорил простые истины, однако Антонис вежливо кивнул.
– Я никогда не думал, что останусь на Крите навсегда, – признался Манолис. – Я просто решил, что было бы неплохо какое-то время пожить на одном месте. Побыть с семьей… Ну, ты понимаешь.
– А потом…
– Давай попросим счет, – оборвал Манолис друга, прежде чем тот ступил на запретную территорию.
Легким кивком он подозвал официанта. Тот принес счет. Манолис бегло взглянул на сумму, обозначенную на счете, положил на поднос крупную банкноту и жестом дал понять, что сдачи не нужно.
Даже будучи немного пьяным, Антонис понял, что коснулся чего-то очень личного для Манолиса и тот делиться не собирался. По-видимому, тема смерти Анны все еще была болезненной для него, и он не позволял пробить выстроенный им защитный барьер.
Швейцар не ошибся: на обратном пути Манолис осторожно сунул ему несколько драхм. Антонис старался запоминать каждый жест своего друга. В будущем он планировал чаще бывать в местах, подобных этому, и понимал: чтобы в таком окружении сойти за своего, придется освоить мельчайшие детали этикета.
Друзья двинулись в сторону Колонаки, чтобы найти машину Манолиса и ехать в Пирей. Через час Агати выступала в бузукии, и Манолис обещал, что они с Антонисом придут ее послушать.
В тот вечер Агати была в голосе и пела очень хорошо. Манолис, Антонис и Ставрос сели за столик рядом со сценой, и вскоре к ним присоединилась вся пареа.
На Манолиса вдруг накатила меланхолия. Возможно, причиной тому был выпитый алкоголь. А быть может, присутствие Антониса пробудило в нем слишком много воспоминаний о Крите. Однако сейчас Манолис ощущал присутствие Анны сильнее обычного. И все же он противился желанию танцевать зейбекико.
Только на рассвете двое друзей наконец вернулись домой.
Глава 17
Хотя Мария регулярно писала Андреасу, перерыв во встречах сильно затянулся. Женщина не хотела признаваться даже самой себе: от поездки ее удерживало отвращение к тюремному надзирателю. Столь долгая пауза между визитами к Андреасу удивила даже доктора Киритсиса. И Марии пришлось на ходу выдумать оправдание, когда муж напрямую спросил ее об этом.
Вместе с Гиоргосом супруги Киритсис посетили поминальную службу на первую годовщину смерти Александроса Вандулакиса. Почти неделю Марию терзало чувство вины. Наконец она отбросила свои страхи, взяла выходной в больнице, села на автобус до Неаполи и, приблизившись к тюремным стенам, встала в очередь перед входом.
Надзиратель притворился, что не узнал ее. Это несколько обескуражило женщину, но в то же время она испытала огромное облегчение. С формальностями было покончено очень быстро.
Здание, в котором отбывал срок Андреас, оставалось таким же светлым и чистым, каким его помнила Мария. Она беспокоилась, что после смерти Александроса выплаты на содержание Андреаса могут быть прекращены. К ее огромному облегчению, оказалось, что деньги продолжали исправно поступать, и Мария была рада, что покойному Вандулакису удалось защитить сына и внучку от алчности дочерей и их мужей.
Андреас мало изменился с их последней встречи: все такой же костлявый, с обритой головой. Он обрадовался приходу Марии и тут же забросал ее вопросами о Гиоргосе и Софии. Девочке уже исполнилось девять лет, и Мария принесла Андреасу несколько фотографий.
– Это она в школе… – поясняла Мария, показывая Андреасу снимки его дочери. – А это они с классом ездили в Кносс… Это мы все вместе в Ситии… А это она на пляже в Плаке…
Андреас бегло просмотрел фотографии и вернул их Марии. Вопреки ее ожиданиям он не проявил отцовского интереса и не попросил оставить ему хотя бы одно фото на память. Мария предположила, что Андреас просто не хотел рисковать. Оба прекрасно знали, что заключенным не разрешалось иметь никакой собственности, кроме Библии, которая все так же лежала на столе.
После того как Мария убрала фотографии обратно в сумку, повисла неловкая пауза. В конце концов, о чем еще им было говорить? Об отце Андреаса Мария теперь ничего не могла рассказать, а новости внешнего мира не имели особого значения для того, кто до конца своих дней не сможет покинуть тюремные стены.
Прежде в комнате для свиданий время всегда пролетало незаметно. Из-за ужасного шума вокруг все сказанное приходилось повторять – иногда не один, а несколько раз, – и неловких пауз не возникало.
В этот раз Андреас показался Марии еще более молчаливым, чем обычно. Она могла бы заполнить паузу сплетнями о сестрах Андреаса. Между двумя семьями назревала вражда – об этом писали даже в местных газетах. По слухам, одна из сестер готовилась подать в суд на вторую. Ольга хотела оспорить отцовское завещание, считая его несправедливым по отношению к ней.
Однако, по мнению Марии, эти новости не заслуживали внимания, и она не хотела беспокоить ими Андреаса.
Она решила рассказать ему о новом прорыве в медицине, к которому был причастен ее муж, но в этот момент Андреас наклонился вперед и взял со стола Библию.
– Я сейчас читаю вот это, Мария, – сказал он. – Стараюсь вникать в каждое слово. – (Судя по закладке – письму отца, – Андреас дошел до Евангелий.) – Эта книга прекрасна, – продолжил он. – Она полна мудрости.
Мария улыбнулась. Она довольно неплохо знала Новый Завет, но никогда так методично не изучала Ветхий, как Андреас.
– Она полна притчей. Полна людей. Полна поэзии.
– Интересно, сколько человек прочли ее всю… – Мария задумалась.
– Уверен, не многие вынуждены читать одну-единственную книгу, – ответил Андреас, и по его губам скользнула едва заметная улыбка. – Но я этому даже рад, Мария. И сейчас я приступаю к чтению лучшей ее части.
– Жаль, я не могу принести тебе еще книг, – посетовала она.
– О нет, совсем не жаль! Пожалуйста, не переживай. На данный момент Библия – это все, что мне нужно. Наверное, это даже больше, чем нужно простому человеку.
Мария не понимала, говорит Андреас всерьез или с легкой иронией. Она подняла на него глаза и увидела, что ее собеседник абсолютно искренен.
– В любом случае, это единственная книга, которая разрешена в этом месте, – добавил он с улыбкой, и Мария была рада видеть его таким умиротворенным. – Я хотел рассказать тебе об одном священнике, – продолжил Андреас. – Около полугода назад я выразил желание поговорить с духовным лицом. Мы можем сделать это в любое время дня и ночи. Религия – единственное, что выдается здесь без ограничений. – (Мария была заинтригована. Разговор о религии был последним, чего она ожидала от Андреаса.) – Это оказался не обычный священник. Точнее, он был не похож на тех священников, которых мне доводилось встречать прежде. – Его речь внезапно стала торопливой, он спешил закончить рассказ до прихода охранника. Мария понимала, что Андреасу страстно хотелось выговориться, и решила не перебивать. – В его глазах было что-то такое… С такими глазами не рождаются. Они видят то, что лежит за пределами человеческого зрения. Он может заглянуть в душу, Мария. Так или иначе, он не всегда был священником. Он родился неподалеку от Анойи, в семье, которую связывала с другой семьей вендетта, кровная месть. Он пытался убить человека в отместку за смерть своего брата, однако попытка не увенчалась успехом и на следующий день его арестовали. Он был приговорен к десяти годам заключения и отправлен в тюрьму в Ираклионе – по сравнению с ней это место кажется раем, условия там совершенно варварские. Через какое-то время в тюрьме началась эпидемия туберкулеза, почти треть заключенных скончалась. Он был одним из них. Их совсем не лечили, и его посчитали умершим.