– Что все это значит? – спросил он, сбитый с толку. – Почему внизу такой погром? И почему вы заперты?
Я потерла глаза. Заметила, что все еще лежу поверх одеяла, полностью одетая, как и предшествующей ночью, а Стэнли у меня под боком спит как сурок, зарывшись в одеяла. Моими последними воспоминаниями о прошлой ночи была миссис Твейт: ее ссохшееся личико и указующая рука.
– Как такое случилось? – требовательно вопрошал отец. – Кто мог это сделать?
– Должно быть, это Стэнли слишком сильно хлопнул дверью, – сказала я. – Я и раньше замечала, что засов разболтался.
Сердце все еще сильно колотилось, и вздумай отец осмотреть меня повнимательнее, сразу заметил бы, как от резких ударов пульса подрагивают мелкие складочки платья у меня на груди и кожа на моих запястьях. Я встала с кровати, оправила юбки и подошла к туалетному столику.
– По счастью, ты вовремя оказался здесь, – беспечным тоном заметила я.
– Во всяком случае, ты одета и готова к отъезду, – ответил он, вступая в комнату с несвойственной ему нерешительностью.
Я наблюдала за ним в зеркало, но не сумела поймать его взгляд, потому что он тут же отвернулся к постели и задумчиво уставился на спящего Стэнли. Он нарочито не отводил взгляда от внука, пока я расчесывала и укладывала волосы, затем подошел к окну и внимательно осмотрел его фортификацию.
– Не очень-то мне понравилось сидеть здесь взаперти, – сказала я, приглаживая волосы. В зеркале я заметила, что рядом с отцом возникла еще одна фигура, бледная и угловатая, мутным пятном на стекле, отражением лучика света.
– Ты можешь ехать, – произнесла она.
Я вся похолодела и поскорее вжала руки в столешницу, надеясь унять дрожь, но они по-прежнему тряслись, локти ударялись о ручки ящичков.
– Миссис Фаррер здесь? – спросила я. – Я должна с ней попрощаться.
– Я разрешил ей сегодня не приходить, но как вижу, во вторник ее ждет масса уборки.
Я кивнула, уложила и заколола последний локон, перевела взгляд на постель. Стэнли уже проснулся и сидел, озираясь вокруг.
– Ты уже не спишь! Вставай, мой мальчик. Нас ждет приключение, ты готов?
Он замотал головой и снова улегся.
– Нет, мама, только не это.
– Ну будет тебе, это в последний раз, – принялась уговаривать я. – Еще один разочек, и больше никаких разъездов.
Я подошла, взяла его на руки и посадила к себе на колени, а сама уткнулась лицом в ямку на его затылке, не испытывая ни малейшего смущения, хотя знала, как презирает отец телячьи нежности. Эмили Твейт взирала на него, и, хотя в ее чертах отражались упрек и сожаление, я уловила еще одну эмоцию: решимость. Я быстро одевала Стэнли, а он в оцепенении прижимался ко мне горячей со сна щечкой, и тут в моей голове снова зазвучал голос миссис Твейт: «Ты можешь уехать. Ты можешь уехать. Ты должна уехать».
Она по-прежнему держалась возле стены и, пригнувшись, медленно кралась к отцу, не сводя с него глаз, точно пантера в неволе, пускай иссохшая и истощенная, но все еще верная охотничьему инстинкту. Мною снова начал овладевать страх.
– Я стану ему предостережением, – шептала Эмили Твейт. – Пусть узнает, что наделал.
Отец тем временем просматривал книжки, стопкой лежавшие на подоконнике, такие же, как в кухне, дешевые слезливые романы, и губы его презрительно кривились.
– Мы сейчас поедем в дедушкиной карете, – жизнерадостно сказала я Стэнли.
– В прошлый раз мне совсем не понравилось, – возразил он, пряча лицо в мои юбки.
– В этот раз все будет по-другому.
Странная атмосфера разливалась в комнате, словно аромат духов – и сладостный, и одновременно полный неутоленной печали. Эмили Твейт сидела в уголке, подпирая голову сложенными руками, и какое-то мгновение мне казалось, что отец видит ее, слишком надолго он замешкался перед зеркалом, украдкой разглядывая в его отражении комнату. Впрочем, он многое что мог разглядывать и многое могло тревожить его.
– Отец, вы идете? – спросила я, подхватила свой саквояж и повела Стэнли из комнаты, легонько подталкивая перед собой.
Он выглядел задумчивым, казалось, в его голове витают мысли, никогда прежде его не посещавшие.
– Иду, – ответил он.
Стэнли уже громко топал вниз по лестнице. Я подождала, пока отец снова повернется спиной, и тихо затворила дверь спальни. Затем с величайшей осторожностью беззвучно протолкнула засов в пазы.
На полу в холле валялись осколки стекла и распластанные кверху обложками книжки, в кухоньке все было перевернуто вверх дном. На спинке одного из стульев висело теплое пальто отца, и я принялась шарить по карманам, пока не нашла портмоне и во внутреннем отделении толстую пачку купюр, достаточную, чтобы нам со Стэнли продержаться какое-то время.
Он наблюдал за мной, непонимающе хмуря бровки.
– Все в порядке, мой маленький, – успокоила я его. – Дедушка присоединится к нам позже. Надевай свою шляпу, и пойдем.
Я взяла его за руку, и мы вышли за порог. Внизу у лестницы дожидалась карета, лошади нетерпеливо встряхивали головами.
Выглянуло солнце, напоследок открыв нашим взорам вид на долину внизу, подернутую перламутровой дымкой; окна ферм и коттеджей взблескивали в солнечных лучах, дымовая труба рудника, казалось, выплывала из миража. Луга и ручьи, облупленные стены и боярышниковые изгороди окутывала розовая вуаль. Я обняла Стэнли и крепко прижала к себе. Затем помогла ему забраться в карету, а сама в последний раз оглянулась на дом. В окнах было пусто.
– Трогай, – велела я кучеру. – Вези нас в Скарборо.
Наташа Полли. Поющие болота
Кэйта Мори умел вспоминать будущее, и рассказывай он честно все, что будет, а такое за ним водилось нечасто, радости бы это ему не доставляло.
Притворяться он, слава богу, не очень-то умел, да и особой надобности в том не было. Таниэль довольно давно снимал у него комнату, чтобы всегда замечать, когда у Мори на душе скребут кошки.
Этим вечером они вдвоем прогуливались по рождественской ярмарке в Японской деревне в Найтсбридже. Когда Таниэль года два назад только поселился там, Японская деревня представляла собой сущую малость, всего лишь декорацию для выставки японской культуры, и умещалась в одной, хоть и просторной, выгородке; но выставка имела бешеный успех у лондонской публики, и когда деревня по случайности сгорела, то на ее месте возвели новую, намного лучше прежней, с изящными горбатыми мостиками, пагодами и ярко раскрашенными часовенками, в которых позвякивали молельные колокольчики. Жители деревни, по большей части мастера прикладного искусства и ремесленники, выставили на рождественскую продажу все, что у них было. Повсюду тянулись прилавки и висели фонарики, отбрасывая блики на украшения из эмали, зонтики, рулоны шелка для кимоно. Владелица чайной лавки наняла дополнительную прислугу, и те сновали рядом с подносами, предлагая посетителям дымящийся чай маття; его ярко-изумрудный цвет невольно наводил Таниэля на мысли о роскошных мхах, произрастающих только в самых богатых лесах. Чай предлагали с разбавленным саке или виски, и, поскольку все вокруг покуривали трубочки, в ночной воздух колечками поднимался густой сладковатый пар, подкрашенный оранжевым светом фонариков. Над толпой у прилавков стоял гомон из английской речи вперемешку с японской. Предпраздничная атмосфера бурлила предвкушением радости, точно щекочущие пузырьки шампанского, если держишь пальцы над свеженалитым бокалом.
Мори казался таким задерганным и нервным, что звеневшие вокруг детские голоса грозили в любую минуту вывести его из себя.
– О чем задумался? – отважился поинтересоваться Таниэль, повыше поднимая воротник пальто, чтобы защититься от ледяного ветра.
Прямо перед ними Шесть отчаянно торговалась с продавцом фейерверков, и на лице у того уже проступало беспокойство, что сейчас ему окончательно задурят голову.
– Пора его спасать, – ответил Мори, кивая в их сторону. – Не то она вывалит ему на голову новую порцию цифр.
– Что-то еще? – уточнил Таниэль, привыкший к отвлекающим тактикам Мори.
– Со мной – нет, я в порядке, – заверил Мори, но они почти поравнялись с прилавком продавца фейерверков, и рассыпающиеся искры резко высветили его лицо, отчего глаза и волосы приобрели цвет матово-черного непрозрачного стекла. Он вдруг резко выбросил руку в сторону: раскрытая ладонь оказалась под уставленным чашками с чаем маття с виски подносом за какое-то мгновение до того, как мальчик-служка уронил бы его, потому что ему под ноги бросилась бродячая собака. Мори передал поднос мальчишке.
Таниэль с некоторыми угрызениями совести подумал о чашках маття с саке на подносе. Вероятно, с его стороны было не очень-то порядочно вспомнить, что Мори происходил из почтенного самурайского рода, одного из стариннейших в Японии, который вот уже тысячу лет взращивал хрупких барышень росточком менее пяти футов[9] и кристально чистых душой рыцарей. Одной чашки хватило бы, чтобы Мори быстро опьянел и впал в откровения о будущем.
Глаза Мори скользнули в сторону и вниз за мгновение до того, как Шесть подбежала к ним, обнимая большой бумажный пакет, доверху набитый фейерверками, – продавцу еще не случалось в таком количестве сбывать свой товар восьмилетнему ребенку. Шесть, по своему обыкновению, не стала брать их за руки, а ловко вытащила часы-луковицу сначала из кармана у Мори, потом у Таниэля, чтобы идти между ними, держа их на поводках, насколько позволяли коротенькие цепочки часов[10].
Таниэль подтолкнул ее в бок.
– Зачем тебе столько фейерверков, детка?
– Затем, что мы будем запускать их в Рождество, и Мори увидит, что оно больше похоже на Новый год, чем на языческий праздник, когда вламываются в чужие дома и досаждают отступникам.
– Ладно, – вздохнул Таниэль, – так и быть, в четырнадцатый раз объясняю