этим милым людям, не желая, чтобы те заподозрили их в невежливости. И дважды удивленно моргнул, не веря глазам, потому что они оказались гораздо ближе, чем он думал. Однообразие необозримого простора болот странным образом меняло представление о расстояниях между объектами.
– Здравствуйте, один из вас, если не ошибаюсь, смотритель гостевого домика?
– Так и есть, – ответила женщина. – За домиком присматриваю я, а вы будете мистер Стиплтон и мистер Мори? Нам сюда.
– Сюда, сюда, – приветливо поддакнул мужчина. – Давайте понесу вещи.
– Не надо, мы сами, – отказался Таниэль, которому случалось бывать в услужении. Он терпеть не мог тех, кто норовил в два счета сбагрить свой багаж в чьи-нибудь руки.
– Однако еще чуток пройтись придется, – предупредил мужчина.
– Ага, чуток пройтись, – женщина вместе с ним договорила фразу.
– Все в порядке, справимся, – вступил в разговор Мори. – Нам не помешает размяться. Шутка ли, пять часов от Лондона добирались.
Оба – и мужчина, и женщина – воззрились на него с внезапным пронзительным интересом, Таниэлю даже стало неловко. Ну ясно, в таких уединенных местах иностранцы явно были в диковинку. Но затем оба приветливо заулыбались:
– Добро пожаловать в наши штоячиводы!
– Что означает это слово? – на радостях, что их встретили, с любопытством спросил Таниэль. Сам он происходил из Линкольншира, совсем недалеко от этих мест, но болота всегда жили сами по себе, как и населявшие их люди. У них и внешность была особенная, не как у других: водянистые, словно пропитанные влагой, волосы и водянистые голубые глаза. Еще со стародавних времен датского права никто из болотных жителей не мог переселиться в иные, далекие от дома, места. Непролазные топи окружали их со всех сторон, отрезали от остального мира. Именно поэтому, должно быть, язык у них тоже развивался по-своему.
– Ну… – переглянувшись, оба засмеялись. Они явно долгие годы знали друг друга, потому что проделали все это одновременно и совершенно одинаково. – Да это место и означает!
Таниэль инстинктивно оглянулся на Мори, слывшего ходячим словарем иностранных языков, но тот покачал головой. Таниэль еще ни разу не видел Мори таким счастливым. Глядя сейчас на друга, Таниэль, не знай он обстоятельств Мори, решил бы, что перед ним человек, которого годами мучила мигрень, а сейчас настал благословенный момент, когда боль отпустила.
– Понятия не имею, – ответил Мори. Он засмеялся, а за ним и смотрительница с мужем.
Таниэль по их примеру тоже заулыбался, довольный, что затея с поездкой приносит плоды. Одна только Шесть смотрела на них всех странным, непонимающим взглядом.
Ни слова не говоря, она дернула за бумажную петельку на одной из палочек «Самозажигающегося долгоиграющего бенгальского огня мистера Танаки» и пошла вниз по тропинке; ее тень запрыгала на кочках.
Примерно с четверть мили они не видели вокруг ничего, кроме топей и камышей. После копотного Лондона воздух отдавал на языке сладостью; Таниэль всегда думал, что это лишь фигура речи, а оказалось, чистая правда, и если бы он шел с завязанными глазами, то решил бы, что кто-то ненароком натряс кругом сахарной пудры. Сладкий был здесь воздух, а еще земляной и холодный. Местами Таниэль замечал среди топи яркие белые точки и не мог понять, что это такое, пока одна из них не подняла длинную шею. Лебеди, множество лебедей – вот что это было. Чувство перспективы снова подводило его. Они казались ему намного меньше и намного ближе. Ощущение было жутковатое, но возбуждающее.
Потом соотношение земли и воды в пространстве переменилось. Тропинка оборвалась и перешла в горбатый деревянный мостик, концы которого уходили в черную воду широкой полосы воды.
За водной полосой вырисовывался одинокий остров, а из того острова внезапно и резко вырастал дом. По эту сторону его огни казались призрачными, как будто сами собой висели в воздухе, что навело Таниэля на мысли об алхимии. Он взглянул на Мори и ухмыльнулся. Ему сроду не доводилось видывать подобных домов, не то что жить в них. Таниэль понадеялся, что там водятся привидения. Смотрительница первой вступила на мостик. Болота снова выкидывали свои оптические фокусы, и дорога оказалась намного, намного длиннее, чем представлялось на первый взгляд. Их шаги отдавались эхом под деревянным настилом, таким древним, что в его порах, как в губке, накопилась вода и он почти ощутимо пружинил под ногами. Стойки перил заросли мхом. Вечерняя темнота быстро сгущалась, и фонарь смотрительницы выхватывал лишь узкий полукруг впереди, а по бокам, вдоль краев ее юбки, залегли густые тени.
Видимо, болота время от времени разливались, иначе зачем бы к передней двери пристраивать такой высокий пролет деревянной лестницы. К дому с обеих сторон прилегали огороды, когда-то разбитые для выращивания овощей и зелени, а теперь по большей части подтопленные и заросшие камышами. Даже в теплом свете лампы дом выглядел угрюмым, со своими отвесными стенами, острыми углами и длинными узкими прорезями окон. Но стоило смотрительнице открыть дверь, как изнутри пахнуло теплом. На широком кухонном столе обнаружились корзина с провизией и инструкция, как пользоваться духовкой (джентльменам вечно невдомек, как). Сейчас духовка была разожжена и в доме горели все лампы.
– Корзины вам должно хватить, но милях в двух отсюда есть деревня, – сказала смотрительница. В ярком свете она казалась такой водянистой, что могла бы в любой момент испариться. Они с мужем одинаковым жестом указали за печку, являя странную синхронность в движениях. – Карты вон там, сбоку.
– Вон там, сбоку, – эхом отозвался ее муж.
– Ну что, – сказала смотрительница, и оба снова как по команде просияли в сторону Мори. – Мы пошли, а вы оставайтесь!
Таниэль поблагодарил их и проводил до порога. Шесть все еще торчала на дворе, выписывая в воздухе бенгальским огоньком свое имя.
Вскоре смотрительница с мужем скрылись из вида, только кружок света от их фонаря постепенно удалялся в сторону пристани. Сев в лодку, они сразу же запели. Ох и необычная то была песня, жутковатая и потусторонняя, и затянули они ее враз, точно повинуясь чьему-то знаку. Таниэль не понимал ни слова, но что-то в глубинах его естества распознало этот язык. Что-то древнее и первобытное звучало в этой песне.
Таниэль взглянул на Мори.
– Какие они душечки. Можно подумать… лет сто просидели в чулане, живой души не видя.
Мори засмеялся, и у Таниэля кольнуло сердце, ведь обычно Мори бывало ох как нелегко рассмешить.
– Зато какие приветливые, прямо куда там.
Таниэль пошел на двор загнать в дом Шесть, потому что уже сильно похолодало и с неба сыпались хлопья снега. Вернувшись с Шесть на кухню, Таниэль застал Мори возле открытой духовки. Тот словно в трансе наблюдал, как язычки пламени пляшут на угольях в топке.
– Ты как, в порядке? – спросил встревоженный Таниэль.
– Все приглядываешься, не впаду ли я в истерику? – Мори поднес руку поближе к огню. – Может, ее сейчас обожжет, а может, нет. Видишь, а мне и дела никакого. Совсем. Разве не поэтому многие люди без всякой боязни играют с морем? Они попросту не могут помнить, каково это – утопнуть, если слишком заиграешься. Для этого надо самому попробовать: умереть там, утопнуть или обжечься. А иначе никак. Ты вот, например: тебе ведь кажется, что ты никогда не умрешь, что ты бессмертен, да?
Таниэль рассмеялся и поставил на огонь чайник.
– А все-таки можешь ты объяснить, почему твой дар здесь не действует? – спросил он.
– Нет, не могу. Но такое впечатление, что… – Мори склонил голову набок, – вроде как такие места отрезаны от остального мира. Есть еще другие. И всегда это маленькие уголки: несколько квадратных миль там, несколько – тут. Одно такое есть в России. Еще несколько – в Гималаях. А почему оно так, не знаю.
Таниэль оглянулся на него, не веря своими ушам: лишившись пророческого дара, Мори заговорил с акцентом. И как иначе? Мори прожил в Англии всего несколько лет, а чтобы с японского переучиться на беглый английский или с английского на японский, лет десять, почитай, требуется, никак не меньше. Таниэль отлично усвоил это; на себе, можно сказать, испытал. Он-то думал, у него неплохо получается, но стоило кому-то заговорить с ним о политике, единственное, на что сподобился его разум, – ляпнуть, что ему нравятся осьминоги.
Шесть тем временем не сводила глаз с камина. Поскольку печка давала достаточно жара, камин не разжигали. Через дымоход на него уже падал снег.
– Тут в топке дохлая кошка, – сообщила Шесть. – Можно я ее потрогаю?
Таниэль приготовился узреть нечто ужасное, но в топке среди золы виднелся всего лишь свернутый колечком скелетик.
– Не тревожь его. Неспроста его тут положили. Здешние жители испокон века так делают, чтобы отгонять ведьм.
– Испокон века – это в смысле пару последних недель? – уточнила Шесть.
– Да нет же, сотнями лет.
– Лежал бы он здесь сотни лет, давно рассыпался бы от жара.
Шесть была права. Таниэлю вспомнилась смотрительница с ее древним песнопением. Наверное, в здешних местах сохранились и другие древние обычаи.
– Может, здесь это считается жестом вежливости.
Снег падал всю ночь. Таниэль знал это по себе, потому что часа в два пополуночи как от толчка проснулся в саду. Он стоял босиком в снегу возле калитки, повернувшись лицом к черным водам озера.
Должно быть, он проснулся оттого, что весь промерз. Он стоял без пальто, в одной пижаме, и свистевший в камышах ветер до костей пробирал его колючим холодом. Таниэль опустил взгляд на землю, на свои руки, на мерцающие воды и силился понять, снится ли ему особенно правдоподобный сон или вся эта дичь происходит с ним наяву. Он с силой хлопнул себя по запястью.
Боль он чувствовал. Значит, бодрствовал.
За те мгновения, пока его мозг осознавал, что он стоит во дворе и, видимо, как лунатик, ходил во сне, внутри, под сердцем, все туже сворачивался клубок, а когда окончательно пришло осознание, клубок враз размотался, и Таниэля захлестнула паника, а тело сотрясала крупная дрожь.