Дэвид ни о чем таком и знать не знал, когда прошлым вечером ввалился ко мне, слегка подвыпивший после праздничного застолья в конторе, и притащил рождественский венок для украшения моей гостиной вместе с пригоршней веточек остролиста, позаимствованных, как я догадывался, в местном парке. Очень великодушный жест с его стороны, так что я постарался не особо содрогаться от невыносимого хвойного амбре, но он все равно заметил, что чем-то невольно расстроил меня. После чего, к моей великой досаде, он весь вечер подъезжал ко мне с разных сторон, желая выведать, в чем дело.
Хотя я не слишком откровенничал с ним, он, думаю, в конце концов сам сообразил, что потревожил во мне застарелые болезненные воспоминания, и из милосердия оставил свои расспросы, но я уверен, что через какое-то время он непременно возобновит их.
А я просто не в силах выворачивать наизнанку свое прошлое, как это Дэвид с легкостью проделывает со своим. Есть кое-какие вещи, воспоминания о которых только бередят мне душу. Вроде событий на Солеварной ферме.
Но в том-то и загвоздка, что чем больше я буду скрытничать, тем сильнее распалю в нем желание вызнать все, что я скрываю; он еще чего доброго решит, что затронул потаенные струнки моей души, повинные в том, что я такой, каков есть: недоверчивый и отстраненный, а иногда зачарованный – так он, во всяком случае, говорит.
Наверняка он попробует убедить меня, что, стоит мне выложить все начистоту, я избавлюсь от цепкой хватки травмирующих воспоминаний, о чем бы они ни были. И пусть меня не волнует, что там будут говорить другие, и он – в том числе.
Он скажет: «Ты просто расскажи все как было, Эд».
Ладно, так тому и быть.
А случилось это, почитай, полжизни назад, когда мне было двадцать семь лет и я все еще старался угождать Господу Богу, чье существование воспринимал как факт столь же неоспоримый, сколь и существование воздуха. Духовное рвение мое не знало границ, духовной истовостью я не уступал миссионерам и убеждал себя, что если и чувствую себя несчастным, то исключительно по причине мною же самим принятых непреложных обетов или сознательных жертв.
О да, я постановил себе не заглядываться на юных девушек и не заводить подругу (и вообще дружеские узы, если уж на то пошло), я постановил себе сторониться сверстников и по-прежнему жить в родительском доме – это давало мне шанс стать незаменимым для нашего прихода, сохранять неразрывную связь с ним, как то заповедал мне Господь.
В ту пору я верил, что доказываю свою преданность Ему, до краев заполняя свои дни богоугодными делами. И словно я мало занимал таковыми пятничные вечера, разрываясь между заседаниями различных комитетов и расставляя стулья для собраний прихожан в нашем приходском доме, – я учредил душеназидательный кружок под названием «Поговори со мной», который собирался в приделе нашей церкви, возле крестильной купели.
Некоторое время с полдюжины глубоко верующих аккуратно посещали мой кружок, и я преисполнился гордости за себя, что через беседу и молитву так хорошо споспешествую им в преодолении их несовершенств. Да настолько, что к лету им уже не было нужды посещать мой кружок.
Он пал жертвой собственного успеха, как отозвался об этом казусе преподобный отец Алистер. Это я сейчас понимаю, что он поступил милосердно, не пожелав высказать мне в глаза правду, что я сам отвратил кружковцев своей решимостью дать им ответы на все вопросы. Сочувственно коснувшись моей руки, он предложил мне возобновить кружок ближе к рождественскому посту, когда в душах у верующих скопится побольше огорчений и обманутых надежд.
Я поймал его на слове (в конце концов, стал бы он это предлагать, не имей на уме именно то, что предложил?) и сколько-то пятниц не менее чем по часу терпеливо дожидался в холодной церкви, уповая на крохотный шанс, что кто-нибудь явится ко мне за наставлением. Но перевалило за середину декабря, прежде чем явился первый страждущий.
Его звали Джо Гулл – маленького человечка со слезящимися глазками, трогательно принарядившегося для первого своего посещения в рассуждении засвидетельствовать свое почтение церкви, куда, как он сам позже признался, десятки лет не ступала его нога. Его привычка все время как будто спрашивать разрешения присутствовать под церковными сводами навела меня на мысль, что самого себя он относит к случаям необычным. Однако для болящих не такая уж редкость возвращаться мыслями к Богу.
А он действительно был болен. Это я сразу понял. Движения доставляли ему боль, которую он не умел до конца скрыть, а лицо заливала бледность человека, долго хворавшего и притом без видов на сколько-нибудь скорое улучшение. Какой недуг его гложет, он не признался, – я заподозрил, что рак, – но я и без того понял, что он не рассчитывает протянуть долго. Потому-то он и спросил, сможем ли мы встретиться раньше, чем в будущую пятницу.
А я при том, что он был единственный, кто за много месяцев изъявил желание посетить мой кружок и жаждал извлечь наибольшую пользу от своего духовного порыва, был только рад ответить согласием. И он снова пришел через два дня, а потом еще через два дня, а вскоре и вовсе приспособился являться через два дня на третий.
Мне же такой распорядок был в тягость, ибо меня призывали другие мои обязанности, к тому же дело шло к Рождеству, но я стоически выкраивал для него время, ибо чувствовал (то было глубокое безоговорочное чувство), что сам Господь направил ко мне Джо и отвел мне некую роль в его духовных приготовлениях ко встрече с вечностью.
И что могло бы послужить лучшим тому подтверждением, чем искренность, с какой он начал открывать мне свои горести, коими, как он утверждал, ему больше не с кем поделиться.
Он и всегда-то был человеком слабым, сказал он. И вечно его преследовали злые духи. А он не всегда как положено старался, чтобы отогнать их прочь. Случалось, даже сам призывал их.
В итоге он утвердился в мысли, что сам заслужил свое, как он выразился, наказание. Но зачем же оно такое недолгое, посетовал он, и почему ему отпущено так мало времени, чтобы исправить все зло, какое он натворил в жизни?
Я возразил ему, что пока он еще среди живых и тем самым Господь Бог даровал ему шанс все исправить. Впрочем, мои доводы его нисколько не убедили.
Мало помогало и то, что он все время рассуждал в категориях воздаяния. Я убеждал его, что он неправ. Господь Бог никогда никому не задает взбучек при земной жизни. А только дарует нам возможности осознать, что мы смертны и подвержены ошибкам, и исправить грехи, совершенные нами по причинам первого и второго, прежде чем мы предстанем пред вечным судией. И что смертному никогда не поздно уверовать в Господню благодать, сказал я. И призвал его вспомнить двух разбойников, распятых вместе с Иисусом.
Кажется, мои слова успокоили его, правда, всего чуть-чуть и очень ненадолго. Такое я и раньше замечал в тех, кто, как Джо, годами блуждал в глухих потемках. Ибо они никогда не искали у Бога прощения и их грехи множились и разрастались в их сознании за пределы всякого реального.
Да, он был пьяница, и, хотя я имел представление о пагубном воздействии этого дурного пристрастия из поучительной брошюры, которую как-то раз случайно прихватил со столика в приемной у доктора, а также из рассказов самого Джо, мне абсолютно не верилось, чтобы это пьянство толкнуло его сотворить нечто настолько ужасное, что оно заслуживало таких глубоких угрызений совести. Что касается злых духов, я был уверен: единственные когда-либо владевшие им духи происходили из бутылки.
В том, что жизнь ему выпала тяжелая, я почти не сомневался. Еще в первый раз, когда он появился в церкви Святого Петра, я сразу заметил, что руки его покрыты рубцами, лицо в нескольких местах изуродовано шрамами, а левое ухо порвано, как у бродячего кота.
У него было много общего с бедолагами, знакомыми мне по моему пятничному кружку. Те, можно сказать, вечно балансировали на краю очередного жизненного крушения.
И все же ближе к Рождеству я уже с отрадой наблюдал, как отчаяние Джо перерастает в решимость прожить оставшиеся ему дни, сколько бы их ни было отпущено, с наибольшей пользой для его грешной души. Я принес ему бумагу и конверты и помогал составлять письма его друзьям, перед которыми он хотел повиниться за то, что считал предательством, а также родным, кому он определенно нанес обиды.
А поскольку я был достаточно тщеславен в ту пору, чтобы возомнить себя проводником воли Божьей и уверовать в собственную важность, я без лишних вопросов согласился, когда Джо попросил меня поехать повидаться с четой Оксбарроус.
Его дружба с ними оборвалась какое-то время назад весьма некрасивым образом, сказал Джо, и вина перед ними жгла его совесть. Даже после всего, что они сделали для него, чтобы отлучить его от бутылки, он снова запил, и это причинило им больше горя, чем ему самому. Он жестоко обидел Хелен, а Мюррей из-за него занемог пуще прежнего.
Пускай у него и в мыслях не было проявлять к ним вопиющую неблагодарность, уверял Джо, у них все равно имелись крепкие основания презирать его. Они были так добры к нему, а он, недостойный, не смог оценить это, разглядеть милосердие в их заботах о нем, и все это по вине зловредной твари, что тогда засела в нем. Если бы ему удалось помириться хоть с кем-то из тех, кого он обидел, прежде чем он окончит свои дни, то пускай это будут Оксбарроусы.
Правда, сделать это надо как полагается, сказал Джо. Одним письмом тут не обойдешься. Исправить положение возможно, только явившись к ним на Солеварную ферму. И только если я отправлюсь туда без него. Он не сомневается, что я сумею растолковать все Хелен и Мюррею куда лучше, чем он. И никакой бесцеремонности в моих извинениях за него они не усмотрят.
Да, конечно, ответил я.
Оксбарроусы проживали недалеко от Блейкли-Кросс, на краю Боулендского леса[26]