День первый.
Страдание захлестывало меня, я кричала и хватала ртом воздух. Мою челюсть сжали два ледяных пальца, в рот протолкнулось что-то холодно-металлическое, затем белое и кислое вкусом наподобие амлы[31], но я знала, что никакая это не амла, а лауданум[32], как знала, что если проглочу его, то снова уплыву в забытье и не смогу сказать им. Но ледяная рука, рука доктора Хармана, не давала моим губам раскрыться, и я задыхалась, а потом мои силы сопротивляться кончились.
Лауданум обжег мне горло; мое тело, точно под спудом пурпурного бархата портьер, налилось тяжестью, изнутри толкались невидимые волны боли, но такие отдаленные, что я чувствовала их лишь урывками. Зато ощущала, что в черепе ползают чьи-то пальцы, точно обшаривают изнанку моего сознания. Одурманенная, неспособная отличить явь от видений, я в тот момент поняла, что она внутри меня, с ее жгуче-черными глазами и кромешно черным сердцем. Я ощущала ее, ее запах. В следующий момент пальцы забегали по коже моей головы и крепко ухватили меня за волосы. Я пыталась вырваться, но пальцы не отпускали.
– Ну же, миссис Блейк. Давайте-ка приберем их аккуратненько, не то спутаются и потом колтунов не вычешешь.
Миссис Ноукс, ее руки суетятся в моих волосах, причесывая их к родам. Я сама выбрала такой стиль: две толстые косы, уложенные вокруг головы. Но сейчас косы слишком сильно сдавливали мне череп, шпильки сильно кололись и царапали кожу. Голова у меня отяжелела и бессильно моталась на шее, точно на цепи, которая не может удержать увесистый якорь. Но я собрала все силы и повернулась на ее голос. Нет, подумала я, необъятный ужас булыжником сокрушил меня. Нет.
Глаза миссис Ноукс глядели на меня двумя черными дырами.
Я отчаянно барахталась, как тонущий, в глотке которого больше воды, чем дыхания. Но только снова почувствовала на языке кислую горечь амлы, и вторая доза лауданума отправила меня в еще более глубокое забытье.
В Бомбее жара окутывала как одеяло, ласково лизала влажным языком. По утрам нас будили собаки, а засыпали мы под мерные «тук-тук» вентиляторов. Моя айя, так в Индии называют нянь-туземок, согревала мне молоко и услащала его сахаром. Она даже в амлу добавляла мне сахар, делая сладким все, что мне давали. Когда я болела, она напевала мне песни, сколько бы ни твердили ей мои матушка и отец, что я уже выросла из песенок. Когда меня всю обсыпало сыпью, она купала меня в сквашенном молоке. И теперь я отчаянно желала ее нежности, ее теплоты, ее подогретого сладкого молока и ее целебного дахи[33].
Кожа на голове разрывалась, и между ногами я тоже разрывалась. Руки доктора Хармана ледышками холодили разгоряченную кожу. Я беззвучно кричала, снова и снова, и крик наконец вырвался, пронзительный и резкий. Непрерывный. Но только не из моего рта.
День третий.
В комнате плавала отливающая краснотой темнота, точь-в-точь как у меня под веками. Я лежала неподвижно, а вокруг стояла мертвая тишина. Довольно долго я никак не могла сообразить, сплю я или бодрствую. Лауданум медленно отпускал мои члены, мой язык, и они отзывались болью, стоило мне хотя бы чуть-чуть пошевелиться. Потом пришла боль между ногами и во всем теле, боль сковала мне череп, и я поняла, что не сплю и что мир изменился. Я стала матерью.
– Проснулись, мадам? – Миссис Ноукс восседала в кресле у моей постели, освещенная газовой лампой. Глаза уже не были черными провалами, это были ее собственные вострые глазки, на руках она держала сверток из хрустящих белых пеленок. – Целых два дня проспали. Доктор Харман посчитал, что вас лучше всего не трогать.
– А мой ребенок? – от сухости в горле мой голос совсем осип.
– Девочка.
– Девочка? – на моих глазах проступили слезы, и я протянула руки к свертку.
Миссис Ноукс встала с кресла и бережно поместила сверток мне в руки. Розовое личико, носик кнопочкой, идеально перламутровые веки, губки аккуратные, розовые, точно бутон, ароматы свежевыпеченного хлеба и лаванды. Прилив любви, острой, жаркой. Моя дочка. От потрясения и радости я громко всхлипнула.
– Полноте, мадам, – проговорила миссис Ноукс мягко, к ее обычному отрывистому тявканью добавилась сладость. – Нам не велено волновать вас.
Она забрала у меня из рук мою дочь, и я невольно потянулась за ней.
– Но…
– Успеете еще натетешкаться с маленькой, – продолжала она. – Роды прошли тяжело, да вы и сами знаете. Доктор Харман предписал вам строгий постельный режим на все время вашей послеродовой изоляции. – На недоуменное выражение моего лица миссис Ноукс только фыркнула. – Таков обычай, и доктор Харман считает, это только к лучшему.
– Я никогда не…
– Вы ведь прибыли из очень отдаленных мест, откуда же вам слышать. А здесь это самое обычное дело, – сказала миссис Ноукс и, наклонившись, уложила мою малышку в колыбельку, которую Ричард еще раньше выписал из города. – Девять дней покоя.
– Девять?
– Нате-ка выпейте. – Она взяла с прикроватного столика чашку, от которой шел пар. Я проглотила жиденький бульон. – Вот и славно. Никаких волнений. Никаких разговоров. Полный покой.
– А Ричарду…
– Только через несколько дней, не раньше. Вы и малышка должны отдыхать, пока доктор не решит, что вы поправились.
Она достала из ящика комода свежую ночную сорочку. Как послушный ребенок, я подняла руки и позволила ей стащить с меня родильную, несвежую от пота, пропитанную кровью сорочку и через голову натянуть мне новую, хлопчатую и чистенькую.
– Смотрите, как хорошо держатся ваши косы, – одобрительно заметила миссис Ноукс. – Мы их и расплетать-то не будем, пускай все эти дни побудут как есть. А пока, если вам что-то понадобится – покормить маленькую или сходить в ночную вазу, – вы должны нажать вот на это.
Она указала на звонок, который починили, когда по-новому оформляли комнату.
– В ночную вазу? – слабым голосом повторила я.
– А вот тут еще лауданум, если у вас будут боли. – Она дотронулась до стеклянной бутылочки на комоде. – Вам и сейчас надо принять немножко.
– Прошу вас, можно мне подержать…
– Она спит, – резко возразила миссис Ноукс. – А если она спит, то и вам самое время. Ложитесь-ка на подушки.
Я замотала головой.
– Пожалуйста, можно мне поговорить с Ричардом?
– Никаких разговоров, мадам, – отрезала миссис Ноукс. – Доктор не велел. Хотите, чтобы я привела его и он сам растолковал вам, что к чему?
Не имея ни малейшего желания видеть кого-нибудь, кроме моей малышки и Ричарда, и видя, что миссис Ноукс не поколебать, я откинулась на подушки, а она отвинтила крышечку с бутылки и налила в десертную ложку лекарство. Я, не жалуясь, проглотила его, только приветствуя усталость и слабость, мгновенно охватившие мое тело под действием лауданума. У меня родился ребенок, и я осталась жива. Далеко не все женщины могут похвастаться таким исходом.
Миссис Ноукс поправила тяжелые портьеры, звук напоминал шелест палой листвы. Холодный страх мурашками пополз по шее, но было слишком поздно. Лауданум уже вовсю действовал на меня. В замке заскрежетал ключ. Погружаясь в тяжелое забытье, я вспоминала дрогнувшие от несуществующего ветерка портьеры и чье-то дыхание на моем лице. Черные как ночь глаза, пялившиеся на меня из черных теней. Чавканье разеваемого рта.
День четвертый.
Я села в постели, в животе и ногах ощущалась слабость, как в распутанных узлах. У изножья кровати нечто бесформенное нависало над колыбелькой. У меня оборвалось дыхание. Низенькое и сгорбленное, оно, казалось, стоит на четвереньках, и я стала лихорадочно искать вокруг себя что-нибудь острое, чем можно бросить в это нечто, проткнуть эту сгорбленную спину. Ее спину.
Плавным движением я поднесла руку к волосам и вытащила длинную шпильку, вогнанную миссис Ноукс в мою туго заплетенную косу. Резь между ногами напомнила мне о наложенных швах, за которые опасался доктор Харман, и мне пришлось, как маленькой, извиваясь, подползать к краю кровати. Я все выше и выше поднимала шпильку над склонившейся женщиной.
И вдруг на ее спине по обе стороны дуги позвоночника отверзлись глаза.
Издав вопль, я в ужасе отшатнулась. Внезапно комнату залил свет, такой яркий, что прямо завибрировал вокруг меня.
– Кэтрин! – Чьи-то руки обхватили меня, оттащили от края к середине кровати. Ричард. – Кэтрин, ты должна лежать спокойно.
– Сэр, вам нельзя здесь находиться. – Доктор Харман сменил моего мужа, я ощутила его ледяные руки сначала на плечах, а потом на лице, когда он по очереди приподнимал мне веки. Его физиономия с бородкой придвинулась ко мне, а позади него я увидела, что Ричард идет к выходу. – Миссис Блейк, успокойтесь, прошу вас. Что, боли?
– Нет! – закричала я, показывая рукой на изножье кровати. – Там!
Мужчины посмотрели, куда я указывала, и Ричард рассмеялся. Он подошел к кровати с другой стороны и подсел ко мне в искреннем порыве, что я так любила в нем, и взял мою трясущуюся руку.
– Там наша малышка, Кэтрин. Ты же помнишь, да?
– Я не про это, – нервно выпалила я. Свет резал мне глаза, как тогда по дороге в церковь, когда меня ослепил резкий переход от белизны снегов к густой черноте леса. – Она здесь!
– Если ты о миссис Ноукс, то она внизу. Хочешь ее позвать – нажми на звонок…
– Да там же, вон!
Но в этот раз Ричарду даже не пришлось обрывать меня. Я и сама видела, ясно видела в лившемся из распахнутой двери свете, что никакой женщины у колыбели не было. Никто не склонялся над нашим ребенком. Лишь горбился балдахин, закрывавший лицо малышки от света. Должно быть, миссис Ноукс подняла его, чтобы девочке лучше спалось. А напугавшие меня глаза были глазами нашей малышки. Меня все еще била дрожь при воспоминании об ужасе, который едва не случился, шпилька выскользнула из пальцев.