Тоненький писк раздался из-под балдахина. Ричард тут же вскочил, подхватил малышку и передал мне.
– Сэр, это никак не…
– Всего на минутку, – нетерпеливо перебил его Ричард. – Она расстроена, сами же видите!
– Затем и надо держать комнату в темноте, сэр, – рявкнул в ответ доктор Харман. Они наскакивали друг на друга, как пара петухов, но мне не было до них дела, потому что я держала на руках свою малышку и от любви к ней у меня мутилось в голове. Со мной она мигом успокоилась, перламутровые полукружья ее век почти не подрагивали.
Ричард пыхтел, видимо проиграв спор доктору.
– Потом зайду, Кэтрин. – Он запечатлел колючий поцелуй на моем челе и осторожно вынул из моих рук малышку. – Всего неделя, а там уже и Рождество, и ты совсем поправишься.
– Можно пододвинуть колыбельку ближе ко мне?
Ричард вопросительно взглянул на доктора Хармана, и тот прищурился.
– Обещаете не садиться в постели, чтобы смотреть на нее?
– Конечно, – легко согласилась я. – Просто мне спокойнее, когда она рядом со мной.
Доктор закивал, хотя и неодобрительно. Ричард легко поднял колыбель вместе с малышкой и балдахином и бережно поставил у самой кровати. Я со вздохом откинулась на подушки, доктор подошел со своей ужасающей стальной ложкой, и я безропотно проглотила лекарство и призывала на память свою милую айю, и ягоды амлы, и щечку малышки, которую уже видела, и ее грудку, во сне нежно вздымающуюся и опадающую, а дверь тем временем закрыли, и комната снова утонула в красно-черной темноте.
День пятый.
Карминная комната стирала грань между днем и ночью. Пурпурные портьеры подбили какой-то непроницаемой для света тканью, и только на пятый день, разбуженная переполненным мочевым пузырем, я собралась с силами доковылять до окна.
Я осторожно повернулась на бок и заглянула в колыбель. Малышка спала так, как спала, казалось мне, почти все эти дни, туго запеленутая, виднелась одна лишь головка, идеально кругленькая, длинные ресницы слегка касались ее щечек. Я подавила порыв прижать ее к груди и, немного поелозив, сползла с кровати. В предыдущие дни мне приходилось по самому мельчайшему поводу звонком призывать миссис Ноукс, но сегодня боль немного отступила, к тому же мне не хотелось снова погружаться в сонный дурман лауданума, которым она при каждом удобном случае пичкала меня.
Я кое-как примостила себя на ночную вазу, для упора откинулась спиной на кроватную раму и тихонько похныкивала, чувствуя, как натянулись швы и горит кожа. В темноте я не могла разглядеть содержимое вазы, но в последние дни из меня выходили ошметки крови, что считается в порядке вещей, как уверил меня доктор Харман.
Задвинув ночную вазу подальше под кровать, я заставила себя распрямиться во весь рост. В первый раз за последние дни я встала на ноги и чуть не грохнулась в обморок, потому что голова сильно закружилась от лауданума и постного бульона, которыми меня кормили, дабы снизить аппетит, что дало мне новый повод тосковать по моей милой айе, чьи рецепты изгнания из меня хворей состояли из обжаренной в гхи паратхи[34] и густого, почти колом стоявшего дахи, сдобренного чесноком. Здешняя же еда скорее наказывала, чем питала, здесь меня почти морили голодом, пичкали лекарствами да еще держали в одиночестве и темноте. Ну, последнее-то мы сейчас исправим, подумала я.
Казалось, ноги мои разбухли и плохо гнулись, я двигалась с трудом, точно опять пробивалась через глубокий снег, из-за чего, собственно, у меня и начались роды, к тому же в густой темноте я искала путь к окну как слепая, вытянув перед собой руки, пока не ощутила под ладонями мягкий бархат. Я ухватилась за портьеры, поближе придвинулась к ним и налегла на них всем телом, слегка запыхавшаяся от усилий, которых потребовала от меня прогулка через комнату.
За моей спиной во сне вздохнула и тихонько всхлипнула моя дочка. Я тоже вздохнула в ответ, материнская любовь стрелой пронзала мне сердце, когда я с трудом отодвигала тяжелую портьеру; державшие ее железные кольца тихо звякнули о металлический карниз. В проеме робко забрезжил свет, мутный и безошибочно предрассветный, и я поскорее заползла в пространство между портьерой и окном, чтобы свет не упал на лицо спящей малышки.
Глаза я полуприкрыла, чтобы дать им привыкнуть к свету, а ладони прижала к стеклу. И тут же ощутила натиск холода через тонкий оконный переплет; свежеокрашенные рамы не давали никакой защиты от английской зимы.
Я пошире открыла глаза и увидела, что на стекло напирает густой серый туман. Ночь колебалась на грани рассвета, я прижалась лбом к холодному стеклу окна, и оно тут же запотело от моего дыхания. В зеркале, образованном стеклом и густым туманом, отразилось мое лицо. Не видя вокруг него ничего, кроме мути, я призвала воспоминания о пейзаже, который так любила: вот речка, вон холмы, а там лес…
Вдруг мое отражение в окне заклубилось. Я подняла руку, чтобы протереть стекло, и прямо у меня на глазах отражение моего лица раздвоилось, одно отплыло от другого, и теперь из стекла на меня смотрели две меня. В поисках опоры я снова прижала руку к стеклу, боясь лишиться чувств, но мое тело и не думало заваливаться, а стояло прямо и неподвижно, застывшее, точно его удерживали мои прижатые к стеклу руки и лоб. Отражение моего лица стало отдаляться, хотя лбом я по-прежнему прижималась к стеклу.
Только лицо больше не было моим.
Волосы растрепались и висели спутанными лохмами, хотя я по-прежнему ощущала, как голову сжимают туго заплетенные миссис Ноукс косы, как впиваются в кожу натыканные ею шпильки. Зрачки в глазах сделались огромными, белки глаз исчезли. И внезапно сквозь тонкий оконный переплет мои ладони ощутили свирепый жар.
Это снаружи к стеклу прижималась чья-то рука. Она медленно, непостижимо как начала вдавливать стекло. Я слышала, как оно скрипит, видела, как отделившееся от моего отражения лицо с растрепанными волосами и кромешной чернотой в глазах расплывается в ухмылке. Оно скалилось на меня белыми ровными зубами и дышало такой черной злобой, что сердце у меня замерло и в груди разлился холод. Она явилась навредить мне, навредить моей дочери.
Я тоже принялась давить на стекло, и она заухмылялась шире прежнего. Она тоже прижалась лбом к стеклу там, где прижимался мой, и ее лоб пылал, как в лихорадке. Я снова ощутила звериный запах леса, металла и перегноя, стекло под моими руками затрещало, разбежалось тонкими, как волоски, трещинками, те разрастались, пока не покрыли весь оконный переплет паутинами готовых осыпаться осколков.
Она вознамерилась проникнуть в комнату. Вознамерилась отнять у меня моего ребенка.
Я же совсем ослабела от родов и послеродового постельного режима, от ужаса я едва дышала, но все же умудрялась с моей стороны давить на стекло, притом с не меньшей, чем она, силой. Ее ухмылка раздалась еще шире, до ушей, точно она собралась проглотить меня целиком, глаза зияли на лице двумя глубокими дырами, ее зловоние душило меня, но я все давила и давила на стекло, рыча от усилий. Я встретила ее взгляд и перенесла на руки всю тяжесть своего тела.
Осколки стекла брызнули наружу, ее отбросило назад, и она исчезла в серой мути за окном. Через разбитое окно в комнату хлынул туман, я отшатнулась, запутавшись ногами в портьерах, железный карниз, не удержавшись, сорвался со стены и с грохотом рухнул на паркетины пола возле меня. Но мне не было до всего этого дела, во мне горело одно желание: побыстрее выпутаться из портьер и броситься к моей малышке, которая уже криком кричала в своей колыбельке.
Я едва заметила, как раскрылась дверь, едва услышала вопль призывающей на помощь миссис Ноукс, едва ощущала, каким холодом наполнилась комната, едва обратила внимание, как изрезаны и исколоты стеклом мои руки. Я прижимала к груди мою малышку и даже сдернула с плеча ночную сорочку, чтобы кожей ощущать тепло ее нежной кожицы, так что доктору Харману и Ричарду пришлось силой отбирать ее у меня, что у них получилось далеко не сразу.
День шестой.
– Бросьте, это невозможно, – доктор Харман повысил голос в ответ на свистящий шепот Ричарда. – В лучшем случае это безрассудная глупость, в худшем – опасно и для матери, и для ребенка.
– Я ни в коем случае не позволю разлучить их, – возразил Ричард, в свою очередь повышая голос до докторовой громкости. – Чего ради? Из-за глупой случайности?
– А вы считаете это случайностью, сэр?
– Она говорит, карниз сам сорвался, и я ей верю.
– Вы, сэр, впервые проходите через это. Я имею в виду все – от женитьбы до рождения ребенка. А я сотни раз сталкивался с подобными случаями. Связанные с беременностью и родами переживания вызывают в женщинах сильные перемены. Их психический склад необратимо меняется. И ваша жена обнаруживает признаки серьезных нарушений психики.
– И что вы рекомендуете на сей счет? – Ричард перешел почти на крик, и я смогла оторвать ухо от стены, у которой подслушивала. – Еще сильнее накачивать ее лауданумом? Еще дольше держать в кромешной тьме?
– В пользу этих методов говорит наука, сэр, – отвечал доктор Харман, – равно как и традиции. Ваша собственная матушка…
– Разлучать мать с ее ребенком тоже рекомендует эта ваша наука?
Доктор Харман снова понизил голос до неразличимого шепота. Я отвернулась от стены и снова улеглась в постели. Мои руки покоились на бедрах, неузнаваемые, свыше всякой надобности замотанные бинтами, на них уже проступили желтые пятна йода, которым доктор Харман щедро попользовал мои раны, отчего руки жгло куда сильнее, чем от самих ран.
Слыша, как Ричард защищает меня, я задыхалась от переполнявшего меня чувства вины. Однако открыть ему правду не было никакой возможности. Я понимала, как они воспримут мой рассказ, понимала, что ребенка тут же отнимут, а меня накачают еще большей дозой лауданума или, того хуже, ушлют прочь, вообще лишат права материнства.
Но столь же ясно я понимала и помнила,