– Вот, например, мы сейчас бьемся, чтобы ткани наши были сродни произведениям искусства. И советская графика – она очень влияет на то, каким будет наш текстиль. Связь очень, я бы даже сказала, явная.
– Ой… ты чего это так заговорила? – Даже Тата заметила, что что-то со мной произошло.
Как в дурмане пролетело несколько недель. Я не верила происходящему. После школы Алексей Петрович ждал меня в соседнем переулке, нетерпеливо постукивая по рулю своими красивыми пальцами, и вез на квартиру. Временно нашу квартиру, как он говорил. По дороге расспрашивал меня обо всем, как я жила эти дни без него, что читала, что запомнилось. Казалось, его интересовало все, даже мое детство, первые воспоминания. Алексей Петрович был таким внимательным ко мне, как никто никогда, даже папка. Спрашивал такое самое сокровенное, о котором никто про меня не догадывался. Он за короткое время всю меня почувствовал и понял. Даже как-то попросил принести мои детские фотографии, очень внимательно их рассматривал. На второе свидание принес мне шелковое белье. Потом я прятала его у себя в комнате и вешала сушиться на батарею под полотенце, чтобы мать не нашла.
Мы поднимались по лестнице, он трясущимися руками отпирал дверь – ключи обязательно несколько раз падали, – а там все развивалось по одному и тому же сценарию. Сначала он просил меня медленно раздеться, рассматривал меня, трогал и даже нюхал. Мне это было странно, всегда хотелось, чтобы это скорее закончилось и началось понятное. Понятное длилось почему-то совсем недолго, Алексей Петрович становился беспокойным, суетливым и вот уже собирался, просил меня поскорее одеться. Ведь у меня не было никакого опыта, я не знала, как все должно быть, а спросить было не у кого. Я боялась признаться себе, но мне нравились именно наши разговоры по дороге в эту квартиру, а не то, что было потом.
Девчонкам в эти дни врала, что надо домой – мать болеет. Она и вправду в последнее время выглядела как-то неважнецки, все отдыхала, но мне не было до этого дела. Я врала ей, что иду к Тате готовиться к контрольной, и тут же убегала. Время бешено неслось. История с заметкой забылась сама собой. По вечерам мы иногда ходили с папой в театр, все, казалось бы, осталось как раньше. Но нет – эти походы уже не доставляли мне былого удовольствия. Я больше не чувствовала себя папиной дочкой: мой секрет разделял нас.
Однажды столкнулись с Гумеровыми в Концертном зале Чайковского на Вагнере. Алексей Петрович нисколько не смутился, вел себя как обычно: снисходительно-насмешливо. И жена его, в этот раз в элегантном платье из синего бархата, отделанном гипюровым воротником, как обычно меня не заметила. Видимо, была уверена, что я еще не вошла в возраст ее потенциальных соперниц. «Ха-ха, – подумала я и тут же спохватилась: – Интересно, так ли он внимателен к ней, как ко мне?» Ревность начала одолевать меня.
Хочу сказать тебе, что много-много лет в случившемся я обвиняла только себя, оправдывала Гумерова. Тебе это может показаться странным, но так оно и было. Я чувствовала себя порочной и была уверена, что именно мои слова и мое поведение тогда в квартире у Муры подтолкнули его, показали ему зеленый свет: с этой можно, она сама виновата – заслужила. Сейчас, в конце жизни, когда я многое перевидала, уже так не думаю. Гумеров был больной, порочный во всех отношениях, страшный человек. И я оказалась всего лишь одной из его жертв. Он не знал раскаяния, он ничего в действительности не боялся: умел управлять своей Надькой и нами, молоденькими дурочками. Отец мой, прошедший Гражданскую, удержавшийся в конце 30-х, боялся Гумерова как огня. Чувствовал в нем беспринципного опасного человека. Зверя.
Через три недели, это была пятница, Алексей Петрович повез меня на квартиру, но по дороге молчал, а я, пытаясь сгладить гнетущую атмосферу, наоборот, болтала, рассказывала шутки про школу и одноклассников, какие они глупые дети. Мне очень хотелось, чтобы он переменился, чтобы мы снова поговорили, как прежде.
Мы вошли, но он не стал раздевать меня еще с порога, как обычно, а усадил в заваленное тряпьем кресло и заговорил чужим учительским тоном:
– Знаешь, Нина, нам надо… хм… расстаться. Вот такая драматургия.
Я растерялась. Никак не ожидала этого.
– Но почему?
– Я все-таки слишком… хм… стар для тебя. Тебе нужен хороший милый мальчик, комсомолец. Понимаешь, чувствую, будто отнимаю у тебя будущее, будто… поступаю… хм… не совсем честно.
– Мне не нужен никакой мальчик! Алексей Петрович, что вы такое говорите? – Я все еще была с ним на «вы» после всего.
Алексей Петрович замахал руками. Как-то даже брезгливо у него получилось. Будто я предлагала ему что-то неприятное.
– Нет, Нина, нет. Не могу так. Не сплю ночами, совесть заела совсем.
– Но я же сама все устроила. Сама! Вы ни в чем не виноваты! Все я. Не бросайте меня, пожалуйста!
– Нина… Я все решил. Не могу. Все. Нет, все. Все кончено. Такой вот финал. Прости.
Я зарыдала. Такого горя не испытывала никогда до этого. Мне показалось, что мир мой рухнул. Что случилось самое плохое в моей жизни. Я просто обезумела и сказала первое, что пришло в голову:
– Ну так я пойду к вашей жене. И скажу, что люблю вас больше, чем она. И пусть отступится.
Гумеров вскочил и нервно зашагал по комнате. Голос его стал каким-то чужим, колючим:
– Никуда ты не пойдешь. Нельзя. Что ты такое говоришь? Какие глупости!
– А вот пойду! – с вызовом бросила я.
Он в ужасе подбежал ко мне и больно схватил за руки:
– Не смей! Мы все погибнем! Как ты не понимаешь? И я, и ты, и твой этот… папка!
Я растерялась:
– Папа? При чем тут папа?
– Ты забыла, что ли, кто отец Надьки? Забыла? Если он узнает – нам всем конец. Кто-то пронюхал про нас. Кто? Ты сказала кому-то? Похвасталась? Нажаловалась?
– Я? Никому. Совсем никому.
– Это уже неважно сейчас. Надька узнала. Эх… Если буду и дальше видеться с тобой, она заставит его… что-то мне сделать. Она мстительная. Дрянь. Ненавижу ее. Вынужден с нею жить. Вынужден. Как она мне противна! Старая. Эти ее толстые ляжки. И как узнала? Кто? Как? Ведь как-то все обходилось.
– Что значит обходилось?
Он растерялся, забормотал:
– Ничего не значит! Понимаешь, Нина. Я ценю… хм… молодость, юность. Я, если хочешь знать, эстет.
– Не понимаю.
– Надька ведь тоже была молоденькой, когда я увидел ее. Заканчивала школу. Острые коленки. Хм… Маленькие грудки. Вылитый цыпленок. Я влюбился, тем более ее папаша…
– Так что же… Как это? Были и другие?
Он, увидев, что я больше не плачу, уселся в кресло напротив и закурил:
– Ну нет, конечно. Как ты могла подумать? Ты – самая-самая. Поверь мне. Просто мне не хватало… хм… молодости. Глотка свободы. Тонкой прозрачной кожи. Округлых, детских таких щечек. Когда ровные гладкие пальчики без этих вен и узлов… – Он гадливо поморщился. – Ты шокирована, Нина? Не надо. Просто все это необходимо закончить прямо здесь и сейчас. Вот такая драматургия. Так будет лучше для всех, поняла?
Он быстро накинул на меня пальто, ловко посадил в машину, привычным маршрутом довез до соседнего с моим домом переулка. Я молчала. В голове звенело. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня. Чтобы сказал, что передумал, что не может без меня. Обнять, почувствовать его запах. И пусть все видят – наплевать! Пусть он только передумает! Но он сказал:
– Мне было хорошо с тобой, моя девочка. Очень жаль, что вот так. Ты не поминай это… лихом, хорошо? И никогда никому не рассказывай. Да. Все равно никто не поверит.
Он практически силой вытолкал меня из машины и уехал, резко тронувшись с места. Я постояла еще на морозе и пошла домой. В душе было пусто. Будто я – яблоко и из меня вынули сердцевину. Ничего не чувствовала.
Мать отшатнулась:
– Ой… заболела, что ли, а?
– Нет, просто полежу.
– Что с тобой? Это самое… Сама не своя. Опять без шапки ходила, а? А я говорила! А панталоны теплые где?
– Ничего. Оставь меня. Не трогай. – Я пошла в комнату, закрыла дверь и легла.
Чувствовала, словно жизнь моя закончилась сейчас и навсегда. Ноги ослабли. Все тело налилось тяжестью. Захотела выпить воды, но не смогла подняться. Вскоре провалилась в сон.
Ни на следующее утро, ни днем позже не смогла подняться в школу. Мать позвала врача – здорова, переутомление. Пусть полежит.
Отец сидел со мной каждый вечер, наконец приходил после работы вовремя, не болтался черт-те где, но говорил не то. Какую-то ерунду про театр. Будто это все еще меня интересовало. А у меня все болело в груди, сжимало так, что трудно было дышать. Не знала, что такое бывает в жизни. Отец что-то продолжал говорить, а я лежала и думала: Алексей Петрович узнает про меня, передумает и придет. Расскажет все отцу, разведется со своей Надькой. Он же сказал: я самая-самая. Он не любит Надьку, он хороший, и все это какое-то наваждение.
Прошла неделя. Я с трудом стала ходить в школу. Но все было не то. Меня не отпускало мое горе. Просыпалась – и оно давило на меня. Шла в школу, но ничто и никто меня не радовал. Кира с Татой пытались расспрашивать, что случилось, но я молчала. Классная оставляла после уроков на разговоры. Я молчала. Не могла никого видеть, не желала ни с кем говорить. Приходила из школы, ложилась в кровать и смотрела в потолок: мне не хотелось жить без Гумерова. Без единственного на свете человека, который меня понимал. И тогда я решила, что должна встретиться с Алексеем Петровичем, все ему объяснить. Ведь он не знал, что я люблю его. Я была уверена, что это любовь, понимаешь? Что это именно она и есть. И что такое на всю жизнь. Мучилась: я наверняка что-то сделала не так, сама все испортила. Поэтому он меня бросил. Если бы он знал, что я люблю его, то не побоялся бы ни своей Надьки, ни ее папаши.
Звонила несколько раз в день, но секретарша раздраженно твердила, что Алексея Петровича нет. А потом сказала: не звони ему, деточка, он очень занят. Не возьмет трубку.
Тогда я пришла к нему на Кировскую, в это стеклянное бездушное здание, но старуха перекрыла дверь своим сухоньким тельцем: