– И что такого, по-твоему, сделала моя Тата?
Я не стала ходить вокруг да около. Времени было в обрез. А если отец вернется домой и не найдет меня там?
Рассказала про Гумерова.
Мура вздохнула:
– Да ты сядь – в ногах-то правды нет. И ты, Тата, тоже.
Мы сели за стол. Я сказала:
– Надька откуда-то узнала…
Мура скривилась:
– Ой, не могу… Никто Надьке не рассказывал. Тоже мне тайна. Будто впервые такое. Надька сама не раз его ловила с малолетками. Вечно он со школьницами путается, извращенец!
Я растерялась:
– Так ты знала?
– Про него-то? Конечно! А чего я, по-твоему, так переполошилась, когда ты тут полуголая перед ним выпендривалась? А оно видишь, так и вышло…
– Папка меня теперь… в ссылку какую-то… – Я не выдержала и заплакала.
Мура пожала плечами:
– А правильно, кстати, делает. Страсти поулягутся. Забудется все. Это мудро.
– Да что ты такое говоришь? – Я никак не могла поверить. – Надо бежать к папе, все рассказать про Гумерова! Абсолютно все, про школьниц этих… Он поймет, что я не вру!
Мура молчала. Вытащила папиросу и закурила, глядя в окно. Я не могла поверить:
– Тебе все равно, что ли? Мы же подруги! – Мура поднялась и стала убирать со стола. – Тата? – Я оглянулась на Тату. Ну если Мура такая бесчувственная, то уж Тата, добросердечная туповатая Тата, другая?
Тата, не поднимая глаз, тихо сказала:
– Какие мы с тобой подруги? Одни тряпки вас с Кирой всегда и интересовали. Никогда вы со мной не дружили.
От удивления и стыда я ни слова не могла сказать. Выходит, Тата догадывалась, что мы к ней относились снисходительно. Это правда, что мы с Кирой считали ее глупее нас, подшучивали. С другой стороны, никому в голову не приходило ее обижать или дружить с ней специально ради шмоток Муры. Но и то правда, что когда эти шмотки появились, мы стали теснее общаться с Татой. Именно тогда и завязалась наша дружба, а не раньше, когда, например, умерла Таткина мать. Получается, я заслужила ее такое ко мне отношение – нечему теперь удивляться. И Тата, может быть, поступила честнее, чем я.
– Это неправда, – наконец прошептала я, сама не веря в то, что говорю.
Мура и Тата молчали, помешивали чай ложечками.
– Так вы пойдете со мной? Расскажете про Гумерова?
Мура открыла дверь и указала мне на нее:
– Никто с тобой не пойдет. А про Гумерова все и так знают. И папка твой тоже. Головой надо было думать. А теперь нечего.
Ничего не оставалось – я побежала домой. Еще утром я умирала от любви к Гумерову, или мне так казалось. Хотела объясняться с Надькой. Готова была, что весь мир узнает о наших отношениях, об этой стыдной квартире. А теперь… Прозрела, что ли? Не знаю, как назвать, но любовь моя к нему в одночасье закончилась. Весь морок спал, как и не было его. Уже не хотела я ни Гумерова, ни его любви, а просто чтобы все стало так, как было раньше. Все вернуть любой ценой.
Отец вернулся часа через два. Мы с матерью молча сидели на кухне. Я все уже ей рассказала. И про квартиру, и как все было. Она хваталась за сердце и плакала.
Чемодан был собран. Отдельно – узел с едой в дорогу: хлеб, ветчина, яйца. Отец тяжело вздохнул, приказал:
– Ну, прощайтесь!
Я, как учила мать, зарыдала:
– Папка-а-а! Я больше не буду! Не отсылай меня никуда! Я исправлюсь! Буду хорошо учиться, стараться! Ты будешь мной гордиться!
Он отодрал мои руки от себя, встряхнул и бросил мне пальто:
– Одевайся, времени мало. В дороге, так сказать, поговорим.
Мать стала уговаривать:
– Ну что ты, Сережа, а? Придумаем что другое? Зачем отсылать ее, а? Все уладится, забудется. Утро вечера же мудренее? Никому скандал-то и не нужен. А Ниночка все, это самое… Зачем палку перегибать-то?
– Уладится – и хорошо. Вернется, значит. А пока уму-разуму наберется. Все на пользу. И будет она и хорошо учиться, и стараться – как она там наговорила. И не будет никому звонить. Все. Пошли.
Мать тихо заскулила. Отец многозначительно взглянул на нее:
– С тобой мы отдельно поговорим, хватит уже… – подхватил мой чемодан, узел с едой и открыл дверь, – иди.
Мать вытерла слезы, обняла меня на прощание и шепнула:
– Все пройдет – перебесится. Я просить буду, молиться Пресвятой Богородице. А нет, так и сама тебя разыщу, верну – не бойся!
Я плакала. Было обидно. Все предатели, притворщики вокруг! Даже отец не поверил мне, не защитил. И мать со своей Пресвятой Богородицей – что это с ней? Никогда верующей не была. Что это значило?
В машине рядом с шофером сидел какой-то невзрачный мужичок в нелепой сдвинутой набок шапке. Отец кивнул на меня:
– Вот, Федотыч.
Мужичок обернулся, мельком взглянул на меня, но ничего не сказал. Ехали молча. Было неловко говорить при посторонних. И отец ведь этого не любил. Я все думала: куда мы едем? На дачу? Переждать несколько дней? Тогда зачем столько вещей?
Машина остановилась. Я выглянула и поняла, что мы на Белорусском вокзале:
– Пап, куда мы едем?
Отец отмахнулся:
– Молчи!
Я не узнавала его. Да, я была виновата, заслужила, чтобы он злился на меня. Еще как! Но хотела объяснения: что меня ждет? Что я могу сделать, чтобы загладить свою вину? И наконец, когда смогу вернуться домой?
Отец молчал. Федотыч побежал куда-то в здание вокзала. Я догадалась: наверное, за билетами. Снова стала умолять отца:
– Папка, миленький, ты прости меня. Я больше не буду! Буду всегда и во всем тебя слушаться! Позволь мне остаться. Буду лучше всех учиться. Скажи, что мне сделать?
Отец сказал:
– Ты уже все, что могла, так сказать, сделала. Погубила меня, всех нас, – и отвернулся.
Я плакала, снова стала каяться, умолять его, но он не обращал на меня внимания. Вернулся Федотыч. Отец отдал ему конверт и кивнул:
– Как договаривались. Глаз не спускай.
Подошел ко мне. Я заметила, как он устал и осунулся. Как постарел за эти несколько часов:
– Веди себя хорошо. Поняла? Там видно будет.
– Но папа… Куда же я… Это же несправедливо.
– Разочаровала ты меня, Нина…
Он не поцеловал, не обнял меня. Все наши папка – Нинон в одно мгновение умерли. Я не могла поверить в это, словно все было наваждением. Я не знала, что пройдут долгие годы, прежде чем снова увижу отца. И не буду рада этой встрече.
Глава 7
Вот так, Лиза, началось мое путешествие, из которого мне суждено было вернуться не скоро и совсем другой, с ребенком на руках. Принято говорить «я ни о чем не жалею», «жизнь прожита, ничего не изменишь». Но я, признаться честно, жалею. Жалею ту глупую девочку, которой я была. Жалею о той жизни, которая была предназначена мне, но которую я не прожила. Если можно было бы вернуться и все изменить – я сделала бы это без трепета и сомнений. Но увы…
И что еще хочу сказать тебе, Лиза. Ничего, девочка моя, не бойся. Ничего. Всякое в жизни может случиться, но бояться не надо. Будь решительной и смелой – вот что я, прожившая жизнь, могу сказать тебе.
Но вернемся к моей истории. Я сидела ни жива ни мертва, поезд тронулся. Федотыч снял свою нелепую шапку, деловито выудил из вещмешка бутылку водки и стакан. Кивнул мне:
– Ну что, доня, а то выпьем?
Я растерялась, дома мне никогда не предлагали спиртного, даже вина.
– Да вы что – я не пью…
– С мужиками шастаешь, а не пьешь, – весело подмигнул Федотыч. – Да ты не бойся – пей. А то пригодится.
Мне стало обидно. Чужой человек, а все уже знал обо мне. Зачем отец рассказал ему? Скрывая смущение, вытащила из узла еду, разложила по-хозяйски на столике. Мать даже соль в газетку закрутила. Не мать, мама… Федотыч ухнул первую и снова мне стакан сует. Ну что ж. Пригубила. Сморщилась, конечно, закашлялась. Гадость. Но что-то в душе у меня отлегло, легче дышать стало. Заплакала. Жалко себя стало. Федотыч снова налил. Выпила – и тут уж проняло меня. Зарыдала, остановиться не могла. В голос выла. А Федотыч обнял меня, прижал к себе:
– Ну ты поплачь-поплачь, доня. А то вредно в себе держать-то. Думаешь, мужик, не понимаю я?
Смотрю на Федотыча – жалко себя, снова плакать хочется. Спрашиваю:
– Мы в Сибирь, что ли, едем?
– Ах ты… Сибирь… Выдумала. Белоруссия! К тетке твоей доставляю. К сестре материной.
Я обомлела:
– Я даже не видела ее ни разу!
– Сама посуди: папка твой напужался страшенно. – Тут Федотыч наклонился ко мне и зашептал: – Предупредили его, чтоб начальника этого не расстраивал. Сховать тебя задумал. Чтоб быстрей улеглось. Ничаво. Посидишь, уму-разуму заодно набересси.
– А… сколько? Сколько сидеть? Когда он меня заберет?
Федотыч замолчал, вздохнул:
– Да кто ж его знает, донюшка?
Увидев, что я снова плачу, добавил:
– Уж поди не век тебе там куковать, чай, не сирота. Ты нос не вешай. Папка в тебе души не чает, сама знаешь, егоза.
Его слова приободрили меня. Ведь действительно, папка не оставит свою Нинон. Позлится да отойдет, пошлет за мной, а то и сам приедет. И будет у нас все по-старому.
– А ты кто ж такой, Федотыч?
– Тю! Да товарищ я.
– Не встречала тебя у нас ни разу.
– Зачем нам встречаться? Я по другим делам товарищ. Тебе того знать не надобно.
Даже не помню, как уснула. Стало тепло, хорошо. А потом в один миг будто электричество кто выключил.
Утром Федотыч растолкал меня:
– Просыпайся, доня, – сходить скоро.
А я боюсь глаза открыть и думаю: пусть мне все приснилось. Пусть бы ничего этого не было. Потом осмелела – всю жизнь так не пролежишь – выглянула в окно: солнце как раз встало, одни березы проносились кругом, припорошенные снегом. «Что им до моей судьбы?» – подумала я. Федотыч выглянул в окно:
– Ну, пошли, подъезжаем уж.
Перрон, на котором мы оказались, мели, синхронно шаркая вениками, два дворника, – ночью, видно, шел снег. Я подняла голову и увидела на двухэтажном каменном здании вокзала название города – Борисов. Я подумала: наверное, был какой-нибудь важный Борис, и в честь него назвали город: «– Это чей?» – «Да Борисов!» И что ты думаешь, так и есть ведь – в честь князя Бориса и назвали, я потом узнала, уже после всего. Все-таки неглупая я была, наивная только.