Спросила тетку – знала, что после ужина она обычно пребывала в приподнятом настроении:
– Алеся Ахремовна, можно мне на танцы?
– Ты – на танцы? У клуб?
– Ну да. Что такого? Одноклассники вон ходят.
Тетка задумалась:
– Не знаю я, что ты у Москве утворила… Но просто так бы тебя отец не отправил… Знаешь – сидела б ты дома.
Слова тетки меня, конечно, задели. Ведь она была вообще-то права. Но и сдаваться мне не хотелось:
– И так я наказана – и что ж теперь, меня на танцы не пускать?
– Мало ли чаво еще утворишь? А мне отвечай, – возразила тетка.
– И так мне тут жизни нет. Хоть повеситься от тоски – никто не пожалеет.
Эта угроза, как я и рассчитывала, тетку испугала. Давно поняла, что она боялась за меня, пеклась, чтобы ничего не случилось. Тетка аж подпрыгнула на месте, но виду постаралась не подать, заговорила спокойно, миролюбиво:
– Что ж я, по-твоему, не разумею? Тоже молодая была, и я любила, и мяне любили.
– А что ж вы замуж не вышли?
– За кого хотела – тот не позвал. А другие мне были не нужные.
– И что с ним стало?
– Ну, что стало? В Москву уехал – и поминай как звали. Вон приезжал – как чужие. Сама видала.
– Федотыч? – изумилась я.
– Ну… Кто ж еще?
– Мне он понравился. Хороший.
– Золотой человек. С отцом твоим с самой революции еще. Но… Бывають люди, которым одним сподручней жить. Як монахи. И Федотыч такой.
– А вы?
– Я? Я – не. Так уж получилося. Без мужика. А может, и к луччему. – Тетка смягчилась: – Ты это… як к одиннадцати вернешься – сходи. Дело молодое. Усе ходят в конце концов. Да и пускай поглядят люди. Ничего плохого не скажут.
В субботу, едва прибежав из школы, я накрутила волосы на тряпочки – тетка дала разрезать несколько носовых платков на полоски. Сначала вымыла голову в тазу, подсушила волосы у печки, потом накручивала каждый локон на тканевую полосочку, аккуратно завязывала, не слишком туго, чтобы не оставалось заломов, и принималась за новый. Потом терпеливо сидела у печки, чтобы волосы успели высохнуть и лежали красивой волной. Ты, конечно, не застала такую методу. Фен, бигуди, лак для волос или что там сейчас у вас. Тогда такого, конечно, не было, но это тем не менее не мешало нам хорошо выглядеть.
Надела свое шерстяное голубое платье. То самое, голубое, что было на мне в консерватории и которое так нравилось папе. Застегивая, заметила брошку – она так и осталась заколотой на платье с того самого вечера, когда я встретила Гумерова. Мать, складывая вещи, видно, не заметила ее. Моя стрекоза. Эх, папка… Обнимешь ли ты когда-нибудь меня? Назовешь ли «моя Нинон»?
Когда стемнело, побежала в клуб. Он находился в конце села на пригорке, недалеко от кладбища. Ну как клуб? Обычная изба. Только над крыльцом висела вывеска, где было выведено черной краской «КЛУБ». Подходя, услышала смех и приглушенный звук патефона: «Но это ро-о-овно ничего не значит, у всех свой путь, мой друг, у всех своя мечта».
И действительно, в большой комнате у окна на столе стоял патефон, точно такой же, как у меня дома в Москве – красная прямоугольная коробка. Рядом лежало несколько пластинок.
Пары толкались в центре, а по стенам жались одиночки, иногда группки молодежи, в основном девушек, которых не пригласили. Среди танцующих я заметила вездесущую троицу одноклассников: Симу, Владека и Пашу. Сима танцевал очень красиво, с горящим взглядом, но, как мне показалось, не слишком интересовался партнершей. Манерничал, выеживался и наслаждался собой. Владек, наоборот, танцуя с девушкой, а это была, конечно, Оля, держался так близко, почти прижимался к ней, что было неприлично. Но Оля ничего – не обращала внимания, как будто так и надо. А Паша был как всегда – ни рыба ни мясо. Вяло переминался с ноги на ногу, девушку выбрал намного старше – я не видела ее у нас в школе. А вот Гражина со скучающим видом стояла у стенки и не танцевала, всем своим видом показывая, что ей это неинтересно, но выглядело это скорее жалко.
Я стала высматривать Лешу. Он тоже был здесь, но не танцевал, а менял пластинки и крутил ручку патефона. Даже в клубе он был таким же гордым и высокомерным, как в школе. Ни с кем не шутил, никому не улыбался. Всем своим видом показывал, что он не такой, как все. Мне сказали уже, что отец его председатель местной партийной ячейки и что это он достал для клуба и патефон, и пластинки. Я помню, как позлорадствовала тогда, что эта так называемая должность – ставить пластинки – досталась Леше не просто так – папочка постарался.
Время от времени кто-то из танцующих подходил к нему и заказывал: «Леш, поставь «Рио-Риту». Тогда Леша либо кивал, либо уклончиво отвечал «посмотрим» – в зависимости от того, кто просил. Мне это не понравилось.
Я обошла парочки, приблизилась к Леше и сказала:
– Думала, в деревнях под гармошку танцуют. А у вас пластинки, и много.
Леша пренебрежительно поджал губы:
– Что, раз деревня, то и гармошка?
– Просто хотела сказать, что… – Я попыталась перекричать музыку, но Леша отошел в сторону и стал что-то говорить танцующим. Я пошла за ним, мне хотелось объяснить, что не хотела его обидеть, наоборот, но он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи. И все это видели. Разозлилась страшно, выбежала на улицу.
Владек и Сима как раз курили возле клуба и над чем-то смеялись. Злая на Лешу, я подошла к ним:
– Дадите?
– Ха! Не знали, что ты куришь, – засмеялся Сима и зажег мне папиросу.
– У нас девочки вообще-то не курят, Трофимова, – скосился на меня Владек.
– То у вас. Откуда папиросы, кстати?
– Так ты курить хочешь или допрашивать? – нахмурился Владек.
– Да ладно тебе! – отмахнулся Сима. – Там, сям… А иногда папаша Владкин расщедрится. Что такого?
– А ты здорова́ курить, Трофимова, – заметил Владек. – А вы что в Москве курите?
– Ну… «Казбек», «Беломор», «Кубань» еще.
– А мы чаще всего самокрутки, как денег нет.
Паша, разгоряченный танцами, тоже выскочил и слушал теперь наш разговор. Помялся, потом все же спросил:
– Скажи… а ты…
Вид у него был смущенный и загадочный одновременно. Я испугалась. Снова всплыл страх, что в деревне вдруг откуда-то узнали про Гумерова. Нет, не может быть… А если даже и так, буду все отрицать. Скажу, что сплетни.
Но Паша, помявшись, выдавил:
– Ты… Сталина видела?
Я с облегчением выдохнула и ответила как можно более безразличным тоном:
– Сталина? Ну да. Конечно. Много раз. Приезжал в Большой театр.
– А какой он?
– Ну какой-какой. Как Сталин. Как на портретах.
Я вспомнила, как это было. В тот вечер давали «Ивана Сусанина». Машину нашу не пропустили – пришлось идти пешком. Меня это тогда очень удивило. Но папа сказал: не иначе кто-то из руководства приедет. Была зима, я шла в туфельках по снегу, намочила ноги.
Когда вошли в театр, сразу почувствовала, что все по-другому – очень уж обстановка была нервозная. Поразило большое количество блеклых мужчин в штатском, которые сновали туда-сюда, проверяли документы. В гардеробе папа встретил кого-то из сослуживцев, который шепнул, что сегодня будет САМ.
Места наши были в партере, и я несколько раз оглянулась на царскую ложу, но она пустовала. Где же он? Какой он? Отец легонько тронул меня за колено и глазами показал на ложу, которая находилась над оркестром, справа от сцены. Бархатная портьера там была задернута, видно было лишь нескольких крепких людей в штатском, которые смотрели не на сцену, а в зал. Помню, как это поразило меня: почему же он не в царской ложе? Именно там ему самое место! Почему не видно его? И подумала тогда, что Сталин просто не захотел волновать нас, простых зрителей, не захотел мешать нам смотреть спектакль. Еще больше прониклась к нему за это. Все мы благоговели перед ним.
Я, конечно, не рассказала про портьеру и что это был единственный раз, напустила на себя важный вид – и заметила, что Паша зауважал меня: видела самого Сталина!
– А правда, Трофимова, что папаша твой – нарком? – вмешался Владек. На улице было темно, я буквально чувствовала, что взгляд его прожигал меня. Он хотел понять, насколько я все-таки важная птица. Какое я и моя семья имеют отношение к власти, которую, я уже тогда понимала, он не любил. От этого вопроса, детского по сути, прямого, наивного, но тем не менее злого, мне было не по себе. Я как можно более спокойно ответила:
– Конечно нет!
Владек осклабился:
– Ага… Так я и думал. Но начальник, что ли, важный?
Сима нетерпеливо вмешался:
– Хорошенькое дело! Пошли, что ли, московская? Станцуем?
Я согласилась – танцевать очень хотелось. Мне казалось, что я уже вечность не слушала музыку, хотя на самом деле еще и двух недель не прошло, как покинула дом. Но еще больше мне хотелось уйти от Владека и его неприятных вопросов.
По дороге Сима шепнул, что они поспорили на деньги, с кем из них первым я станцую, те долго собирались, а выходит – зря:
– Надо было сразу, как я. Быка за рога! Ну то есть эту… Ну в общем…
Я предвкушала танцы. Тем более, как я уже знала от Розы, Сима был не только поздним, избалованным сынком своей мамы, но и лучшим танцором и певцом в деревне. Зная это, он стремился туда, где было весело и где имелась публика, способная оценить его талант. При других обстоятельствах поступать бы ему в театральное, но вот так, из деревни, – в то время это было невозможным.
Было жарко. Пахло натопленной печью и потными телами. Я сняла пальто и положила его на подоконник. Начали танцевать. Конечно, «Рио-Риту». Пары расступились. Сима здорово двигался, манерно. И вообще он был яркий, красивый – мне было приятно танцевать с ним. Я наслаждалась всеобщим вниманием. Нет, все-таки в Москве никто на меня так не смотрел, с таким восхищением. А здесь я была одна такая, неповторимая. Интересующая всех и каждого.
Мы танцевали, все расступились и смотрели на нас. И Оля, и Гражина, и Паша с Владеком. Владек – тот буквально пожирал меня глазами. Своими прозрачными маленькими глазками. Я подумала, вдруг он пригласит меня на следующий танец – что делать?