Последний урок в тот день был военное дело – стреляли из винтовки. Я выстрелила и попала в восьмерку. Очень мне понравилось. А Роза и Оля попали просто в доску.
После уроков было классное собрание. Пашка до него взял со всех денег по две копейки и принес хлеба. Сидели ели. Я подсела к Симе и будто невзначай, шепотом, поинтересовалась:
– Скажи, а ты сможешь достать папиросы?
Сима, конечно, заинтересовался. Его притягивало запрещенное – это я давно заметила. Он словно специально нарушал все мыслимые и немыслимые запреты: когда учитель отворачивался – клал ноги на стол. Мать после танцев бегала, искала его по всей деревне, причитала – все бесполезно, он где-то шлялся еще полночи. На Симу ничего не действовало.
– Хорошенькое дело! А деньги?
– Есть.
– Откуда?
– Не твоего ума забота. Но одна пачка – твоя. Договорились?
Сима обиженно пожал плечами:
– Ну хорошо. Спрошу там.
Я знала, что Сима обязательно все расскажет Пашке и Владеку. Пашка-то был неплохим. Скорее слабым, вечно под влиянием этих двоих. А вот Владек был из них самым злобным, жестким. Я думаю, из-за отца. Тетка рассказала мне, что отца его раскулачила советская власть. После революции Вацлав Лобановский, отец Владека, оказался в городе, учился, завел семью, а в 1928-м его взяли за участие в политическом кружке. Отправили сначала на Соловки, а потом и на Беломорканал. Пять лет ни слуху ни духу не было. Потом он вернулся, семья к тому моменту уже от голода в деревню перебралась. Здесь Вацлав и остался, да не слишком удачно – в отстающих ходил, в стенгазетах его вечно чихвостили. Сейчас понимаю, что в глазах Владека я была советской девочкой из благополучной московской семьи и вызывала жгучую классовую ненависть, которую он не пытался скрывать. Но даже тогда, не понимая еще всей подоплеки, я была уверена: его жажда наживы могла победить любую ненависть. Верилось, что смогу обвести этих парней вокруг пальца и уехать в Москву – поминай как звали.
Как-то после уроков ко мне подошел Леша. Мы толком не общались после того случая с бойкотом. Может быть, он и жалел о своей минутной слабости, когда доверился мне, но все же лед между нами растаял.
– Зачем ты с этой бандой дружишь, Трофимова? В чем логика? Ты же хорошая девчонка, комсомолка.
– Ничего я не дружу.
– Постоянно вижу тебя с ними.
– И что?
– Ничего хорошего не получится. Они же волки. Ты не видишь, что ли?
– Нет. Мы просто разговариваем.
– Знаю я эти разговоры… До добра не доведут. Ты видела, как они смотрят на тебя? Мерзость!
Он осуждал меня. Я и сама знала, что эта троица – компания неподходящая. Но мне нужна была их помощь. Вырваться наконец отсюда! Леша был прав. Я знала, как это выглядело. Еще помнила маслянистые взгляды Гумерова. И мне стало стыдно, что Леша поучает меня, как какую-то несмышленую девчушку. Но я не хотела, чтобы кто-то отговаривал меня от моего плана: я сама знаю, что делаю! Я вспылила:
– Что тебе от меня надо? Зачем мне твои советы? С бандой не дружи. А с кем мне дружить? Тут нет никого, в этой вашей деревне. Только Роза. А эти – так… – Я махнула рукой.
– С кем угодно, только не с ними, – сказал Леша и отвел глаза.
Я подумала: какое ему дело до меня? Он терпеть не может Владека и его, как он сам выразился, банду – и этим все объясняется. Просто мужская ревность. Даже необязательно я этому Леше нравлюсь. Просто он не хочет, чтобы я была рядом с Владеком и его компанией. Я сказала:
– Хороший ты парень, Леша. Но это тебя не касается.
И ушла. Зачем я так с ним? Леша ничем не мог помочь мне. Наоборот. Я чувствовала, что, задержавшись там еще, в той деревне, захочу остаться. Лучше не привязываться, чтобы потом не тосковать, – так я думала тогда.
И вот на перемене подошел Сима и шепнул, что посылка доставлена, а после школы мы уже сидели и курили за клубом мои папиросы. Я и троица. Роза не курила, стояла рядом, но с подветренной стороны, чтобы не пропахнуть табаком.
Припекало апрельское солнце. Я задумалась: наверное, хорошо здесь летом? Запах свежескошенной травы, сладкий аромат цветущей липы… Но тут же отогнала эту мысль: нет, летом меня здесь не будет. Буду качаться в гамаке на даче, читать книжки и лопать яблоки. Мама испечет шарлотку, заварит чай с мятой и медом. Отец будет сидеть в кресле-качалке и читать газеты. Да, все сложится именно так.
Роза заговорила первой:
– А что, мальчики, правда или нет, что в Борисов ездили?
– Конечно, правда, – сразу завелся Сима. – Мы же сказали!
– И что, – не сдавалась Роза, – прям в сам город заехали? И вокзал видели?
– Так. А тебе, Аксельрод, зачем? – насторожился Владек.
Роза по-дурацки заулыбалась:
– Ну… я поезд не видела ни разу. И вот хотела спросить: большой он или как?
Симка заржал:
– Ну ты хлюндра… Зачем тебе поезд? Хорошенькое дело! Поезд…
Я подхватила:
– А что такого? Может же у человека быть такое желание? Может. Какие-то вы… не романтичные, что ли. Московские мальчики бы поняли.
– Так и шуруй к своим московским мальчикам, Трофимова! – огрызнулся Владек.
– Я же не критикую. Рассуждаю. Каждому свое, конечно.
– Ну конечно, может, и глупая у меня мечта, неосуществимая… – стала шмыгать носом Роза.
Я театрально обняла ее:
– Что ты, каждый имеет право на мечту. Скажи, Паша? Вот ты о чем мечтаешь?
Паша пожал плечами:
– Я? Да ни о чем.
Я замечала, что он старался не выделяться на фоне своих дружков. Стеснялся, что хочет окончить десять классов, учиться в институте, – никогда не заговаривал об этом, хотя все знали, что он будет поступать. Сима снова заржал:
– В городе он хочет учиться, подальше отсюда. Он же умный.
– Так. И девок городских щупать, – осклабился Владек.
– Ну и что? Хочу учиться дальше. Что такого? – огрызнулся наконец Паша. – Оценки хорошие, мать отпускает. Что мне – в колхоз трактористом идти?
– А чем плохо? Хорошенькое дело! – всполошился Сима.
Беседа явно пошла не туда. Они могли сейчас рассориться, и тогда нам пришлось бы снова придумывать, как заговорить про Борисов, но это уже было бы подозрительно. Я села между Пашей и Владеком и положила руки им на плечи:
– Погодите. Учеба учебой. Пашке еще поступить надо. Сейчас бы повеселиться! А то скучно живем.
– Да, все одно и то же. Когда будет такая возможность? Всем вместе! – подхватила Роза.
У Симы загорелись глаза:
– А что, если нам скататься в Борисов?
– Ой, правда? – закричала Роза.
– Ты не шутишь? – Я сделала такое умильное лицо, какое только могла.
– А неплохая идея, Аксельрод, – высказался Владек.
– Шустрые вы какие, – с сомнением покачал головой Паша. – Во-первых, там местов всего три, а нас пять. А во‐вторых, одно дело тут кататься, а другое – в Борисов. А ну как милиционер? Вам кататься, а мне отвечать? Ну-ну.
– Ну и что ж такого? – стал уговаривать Сима. – Один раз бывает!
Паша встал и заходил перед нами:
– Тут покатаемся, чтоб недалеко, – может, и сойдет.
– Мужской поступок – не всегда легко, – задумчиво сказала Роза.
– А вдруг и правда никогда больше не представится такой возможности? Как будет обидно! Будем вспоминать всю жизнь и жалеть! – увещевала я.
– Давай, – сказал Владек.
– Ну… попробую… – наконец согласился Паша.
– А когда? – вырвалось у меня.
– Ну… мож, в воскресенье? – с сомнением сказал Паша. – Когда выходной, да пораньше, на рассвете самом чтоб. Тогда, может, и успеем до Борисова доехать и сразу обратно.
– Только чур ты с нами танцуешь в субботу! – заговорил Сима. – Чтоб точно пришла, танцевала с каждым и без отказу? Договорились?
Я обрадовалась: уже в воскресенье! Но виду не подала. Танцы так танцы. Заодно Лешу увижу в последний раз. Сказать ли ему что-нибудь на прощание?
– Конечно, Симочка! Потанцуем!
– А мне нравится, когда меня Симочкой называют. – Он заулыбался.
Бежала домой, не чувствуя ног от радости. Даже тетка, которой, казалось, никогда не было до меня дела, насторожилась: чегой гэта ты развесялилася?
Мне было хорошо: представляла себе, как приеду в Москву, доберусь до дома на Ульяновской, как позвоню в дверь, как удивится мать. Мама. Будет охать, кормить меня, поить чаем. Уговорю ее не звонить отцу, а дождаться его с работы. Как он придет и как будет рад мне. Молча обнимет, прижмет к себе и скажет: «Ну и ну, Нинон. А я как раз собирался посылать за тобой Федотыча». А потом посадит рядом и будет молча смотреть, любоваться. Я скажу: «Папка, я должна все-все рассказать тебе про Гумерова». А он ответит: «Я уже все знаю. Мерзавец человек. Ты прости меня, Нинка. Так уж получилось. Но теперь будем жить как прежде». Я стала думать про Киру с Татой, про Муру, но ничего хорошего не получалось. Уже не могла представить, что после всего мы дружим, как прежде. Теперь, когда я узнала, что такое настоящая дружба с Розой. Я чувствовала вину, что была недостаточно откровенна с ней. Не рассказала всей правды, почему оказалась в деревне, но мне было мучительно стыдно даже думать о том, как я признаюсь Розе про Гумерова и что она на это мне скажет. Чистая, светлая Роза.
Вечером, пока тетка доила корову, я взяла голубое шерстяное платье с вафлями, туфли на каблуке и на следующий день решила отнести их Розе.
Роза как раз собиралась идти в школу, мы встретились в дверях. Я заговорила первой:
– Вот, Роза. Не хочу тетке оставлять – ей ни к чему.
Роза, конечно, отказывалась, но я знала, что эти вещи ей нравятся и точно пригодятся. Убеждала ее:
– Поедешь в Борисов, будешь на свидания ходить.
Под конец Роза сдалась:
– Мне будет очень приятно. Ведь это как память о тебе.
Я так стремилась домой, что совсем не думала о чувствах Розы, о том, что она будет скучать. Вспомнила только про платье, эгоистка! Я поняла, что тоже буду скучать по ней, моей лучшей подруге, и стала мечтать вслух, как мой отец поможет с документами, как вызову ее к себе, в Москву. Будем жить вдвоем в моей комнате, вместе учиться. И с учебой помогу, поступит в институт. Я быстро-быстро убеждала ее и себя и даже сама поверила, что именно так все и будет. Но Роза просто обняла меня: