Стала умолять Лешу:
– Лешенька, миленький, не надо… Я сама виновата.
– Да что же это? Пусть безнаказанно? В чем логика?
– Не говори… Прошу… Что я папке скажу? Как он переживет?
И где-то в глубине мелькнула страшная мысль: после такого он никогда не заберет меня отсюда.
Леша долго не соглашался, но мне удалось его убедить, что так будет лучше. Он помог мне подняться, застегнуть пальто. Несколько пуговиц было оторвано, и мы не смогли их найти в темноте. Волосы растрепались – я повязала платок. Идти было больно. Леша взял меня под руку и повел к тетке. У калитки сказал:
– Слушай. Ты не думай, что ты для меня теперь какая-то… второй сорт. Ты как была – такой и осталась. Я по-прежнему тебя уважаю. Поняла?
Я всхлипнула:
– Поняла…
– И если ты передумаешь… Чтобы я им в морду надавал. Или чтобы в милицию пошел – ты только скажи.
Я распрощалась с Лешей и потащилась в дом. Как и опасалась, тетка не спала, ждала меня. Зажгла лампу. Увидев, стала ругаться:
– Дак что ж гэта? Усе пальто изодрано, никуда не годное! Подралась, что ли?
– Ничего.
– И пуговиц нету…
– Новые перешью. Отпорю с другого чего и перешью.
Хотела пойти лечь, но тетка все не пускала меня:
– А чего гэта юбка у тябе грязная уся?
– Да так… Упала…
Я сняла платок. Тетка теперь – моя союзница. Если захочет, чтобы я уехала, освободила ее – должна мне помочь.
– Ай что ж гэта? – Тетка в ужасе отскочила от меня.
– Я. Упала. Вы поняли?
Тетка заголосила, прикрывая лицо руками:
– Ай моя ж ты деточка! А кто ж гэта зробил? Ай-ай-ай… А что люди скажуть? Як же ж на глаза кому показаться?
Я молча взяла ведро воды, поставила в печь и принялась ее растапливать: надо было вымыться. Тетка все голосила, как по покойнику, но уже тихо: очевидно, боялась разбудить соседей. Пока печь топилась, я села на кровать. Что же делать дальше?
– Алеся Ахремовна, ничего ваши люди не узнают. Мы им не скажем.
– Як не узнають?
– Те… ну, тот… который… болтать побоится. А я тоже никому не скажу. Но и вы молчать должны. И папе ничего не говорите. Чтоб он не узнал.
– Дак як же ж?
– А узнает, – твердо продолжала я, – головы вам не сносить.
Тетка от неожиданности икнула:
– А что ж я матери твоей скажу? Як в глаза погляжу?
– Не узнает она. Было – и было.
– Ну, девка, можа, ты и права, – вздохнула с облегчением тетка. – Тут уж не исправишь.
– Тем более зачем говорить?
– Но все ж я тябе на танцы эти отпускала.
– Я сама виновата.
– Конечно, сама. Сучка не захочет – кобель не вскочит. Так-то оно так. Но ты мне скажи хоть – кто?
– Не надо вам этого знать.
Тетка сходила в сени и принесла мне стакан парного молока, в котором что-то плавало:
– На-тка, выпей.
– Что это?
– Ну, это… Чтоб последствий не было.
– Молоко?
– Так, с сулемой и порохом.
– Отрава?
– Никто еще не помер, пей! Зато действует.
Я выпила это пойло. Мне было все равно: умру – не умру. Может, и к лучшему. Тетка повздыхала, налила мне горячей воды в корыто, помогла мыться. Увидев мои ноги, снова принялась всхлипывать. Это странно, но тогда я думала: как же так – не отвезли меня до станции? Жалела только об этом. Будто чувства все отшибло, как во сне ходила. Потом, может через неделю, прошибло меня. Тогда уж я поплакала как следует.
В воскресенье утром, еще только рассвело, прибежала Роза, тихонько постучала мне в окно. Я накинула шерстяной платок и вышла к ней в сени.
– Ты почему дома? И где ребята? Никто не пришел. Мы не едем?
Тетка выглянула из хаты:
– Пускай заходит – чаго стоять мерзнуть? А я пока корову подою, свиней покормлю.
Я привела Розу в дом и рассказала ей все, как было, ничего не утаив. Роза обняла меня и слушала, не перебивая. А когда я дошла до того, что случилось в амбаре, она взяла меня за руку и крепко сжала ее. Я говорила, говорила… И знаешь, мне было очень и очень стыдно за себя. Именно стыдно. А троицу я в тот момент не обвиняла. Скорее только за то, что не отвезли меня в Борисов. Странно, правда? Но так оно и было.
Выслушав меня, Роза ни в чем меня не обвинила и тоже сперва предложила идти в милицию, но потом согласилась:
– Милиционер к тому же Олькин папаша. С Пашкиной мамкой погуливает. Не будет толку.
Я была рада, что Роза поддержала меня и ни в чем не упрекнула. Наоборот, сказала:
– Это я должна была предвидеть… Должна была догадаться…
– Откуда же ты знала?
– …но подумала, что и хорошо, что ты им так нравишься. Зато мы их сможем уговорить на Борисов…
– Ты не виновата. Я сама их поощряла.
– Говорил мне отец – будь осторожна с мужчинами. Не танцуй при них, никуда не ходи. Я все думала, глупый он, отсталый, неграмотный, но слушалась из уважения. А теперь вижу: прав он был!
– А мой отец доверял мне. Зря…
– Не зря, Нинка! Это они во всем виноваты! А ты – самая чистая и честная из всех, кого я знаю!
Ах, как тяжело мне было это слышать! И я рассказала Розе про Гумерова. Я увидела, как она вздрогнула, как округлились ее глаза, но, выслушав, она сказала:
– Нет, Нина. Я не поменяла моего мнения о тебе. Каждый может ошибаться, и ты тоже. Никто не услышит от меня твоего секрета, и мы будем дружить, как и прежде.
Не могу передать, как я была благодарна Розе за ее слова. Как бы мне ни было плохо тогда, она меня очень поддержала.
Вернулась тетка – и Роза засобиралась домой. Но тетка, всегда такая неприветливая, вдруг предложила Розе:
– Дак ты посиди еще.
Я поняла, что тетка не хотела оставаться со мной наедине, ей это было тягостно, неловко. Да и мне радости от ее вздохов было мало. Я уговорила Розу задержаться еще немного, и пока она сидела со мной, держала меня за руку, так мне было легче.
В понедельник идти в школу совсем не хотелось. Даже тетка вздыхала: мож, не надо сегодня? Дома посиди. Я решила было сказаться больной, мне и правда было очень плохо, но в последний момент передумала: чего мне бояться? Что они мне теперь сделают? Почему мне должно быть стыдно, а им – нет? Я – Нина Трофимова, девочка из Москвы. А они – деревенская шпана. Им не запугать меня.
Вошла в класс перед самым звонком. Все уже ждали урока на своих местах, только Леша притащил откуда-то парту и сидел теперь один, позади всех. Когда я вошла, он поднялся, хотел что-то сказать, но передумал и вернулся обратно. Глаз у него распух. Эх, Леша…
При виде меня Владек с Симой сделали вид, что разговаривают. Оба взъерошенные, Владек пытался приладить оторванный рукав пиджака, а Сима прижимал к носу тряпицу – у него шла кровь. Паша сидел весь красный, избегая встретиться со мной взглядом. Гражина и Оля испуганно замерли, уставившись в парту. Я поняла, что все всё уже знают.
Роза сидела, закрыв лицо ладонями, плечи ее беззвучно вздрагивали. Она чуть слышно прошептала:
– Голова не варит… Как в доску. Что делать? Все знают. Не знаю откуда. Мне кажется, Владек бахвалиться стал. А теперь вот передрались. Ты бы слышала, что они друг другу наговорили…
Я попыталась успокоить Розу:
– Рано или поздно все равно бы узнали.
Оля обернулась ко мне и зашептала:
– Скажи, что это неправда. Зачем ты на наших мальчиков наговариваешь? Врешь зачем?
Гражина поддержала ее:
– Если ты сама такая, не значит, что и все такие, как ты.
– Ты просто внимания хочешь – все тебе мало, – добавила Оля.
Я молчала. Что было говорить? Гражина пожала плечами и сказала Оле, чтобы все слышали:
– Приличные люди теперь с ней и слова не скажут.
Роза закричала:
– Ты ничего не знаешь! Замолчи! – Она вскочила. – Замолчите вы все!
– Хорошенькое дело – как будто мы виноватые! – возмутился Сима.
Роза размахнулась, чтобы ударить Симу, но я перехватила ее руку:
– Успокойся, не надо… Ты ни при чем.
Вошел учитель истории. Он был взволнован, долго не мог разложить учебники на столе, открыть журнал на нужной странице – руки тряслись. И этот уже в курсе – подумала я. Спросил меня:
– Нина… Мне сказали, ты… заболела? Ты не хочешь пойти домой?
– Нет, Владимир Михайлович, я не заболела. Не надо.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он начал урок, но я не слушала. Мне было страшно, что же будет дальше, на перемене. Но перемены не было. Сразу после звонка историк сказал:
– Так. В вашем классе уроков сегодня не будет – идите домой. Нина, задержись ненадолго. Леша Синицын – дождись в коридоре, понял? А вы трое – он показал на «троицу» – к директору.
Все вышли. Я заметила тревожный взгляд Паши и злорадную улыбку Владека. Проходя мимо, он шепнул:
– Ты даже не целка – что теперь комедию ломаешь!
Когда все ушли, историк устало опустился на стул, снял очки и стал тереть переносицу.
– Вот что, Нина. Пошли слухи… Скажи, это правда, что… Ну в общем, это неправда?
Я не знала, что сказать. Внезапно стало жаль тетку. Живет, всего боится. Я же ей сказала, что никто не узнает, а теперь как?
– Так что, Нина? Не молчи.
– Не знаю, что сказать, Владимир Михайлович.
– Ситуация очень непростая. Ты очень недолго учишься в нашей школе, но за то время, что я тебя знаю… Н-да… И мне кажется, что обычно хорошо разбираюсь в людях. Так вот думаю, что ты не способна такое придумать. Скажи мне, я прав?
– Владимир Михайлович, я не хочу об этом говорить. Мне не нужна ваша помощь. Пусть просто оставят меня в покое.
– Н-да, девочка… Что ты собираешься делать?
– Ничего.
– Послушай… Ты, может быть, не привыкла еще здесь. Но пойми – это деревня. Здесь все по-другому. Люди станут говорить. Уже говорят. Это поменяет отношение к тебе. Люди в деревне могут быть очень злыми, поверь мне. Я это точно знаю.
Я упиралась:
– Меня это не волнует. Я здесь все равно временно.
– Но есть же справедливость. Милиция, суд. Зло должно быть наказано. Н-да. Хотя как историку мне, наверное, странно так говорить… Н-да. Ты уедешь, но они, почувствовав свою безнаказанность, кем они станут?