– Ты, девонька, тока в милицию не ходи, я тебя прошу. Хочешь – на колени встану. – Наконец Пелагея сказала, ради чего пришла, и вправду собралась упасть на колени, но тетка ее удержала:
– Будзе табе! Не пойдзе яна!
– А то что ж – тюрьма? Что ж я его ро́стила? Один он у меня, Пашка…
– Не пойдзе яна, говорю! – Тетка начала злиться.
Но Пелагее было мало:
– А жениться – так тож где справедливость? Он не один же, Пашка… А все поляк этот подбивал! Он, черт! И жиденыш…
– Ты про что гэта толкуешь? – удивилась тетка.
– Ну так кому из них жениться? Пашке, что ли?
– Ну!
– Так не один же он! А поляк? А жид? Где справедливость?
– Як не один? Не один? – Тетка вскочила и уставилась на меня, прижав руку к сердцу.
– Можно я пойду лягу? – сказала я.
– Так ты не знала? – изумилась Пелагея. – А кто ж тогда разнес?
Тетка запричитала:
– Ай моя ж ты девочка! А что ж я мамке твоей скажу? Ай-ай-ай!
Пелагея, заметив, что тетка ей больше не союзник, деловито заговорила со мной:
– Ты, девонька, главное, в милицию не ходи. Добра не будет. Эх, грех…
– Да не пойду я…
– А насчет женитьбы… Ну на что он тебе, Пашка? Бесхарактерный он как не знаю кто. Тяжело ему будет на свете. И нельзя ему жениться – институт…
– А гэта самое – можно? – разозлилась тетка.
– Да какая женитьба? – не выдержала я.
– Так я и говорю. Еврей не женится – у них вера другая. И Фира ни в жисть не согласится. А Владек – может. Ты бы пошла сама, Алеся, к Лобановским. Глядишь, решили бы чего.
– Ну чего удумала? Мне и к Лобановским идти? – испугалась и перестала плакать тетка.
– Ну не мне ж?
– А кому?
– Дак вы сами промеж собой решите, который…
Этот разговор мне порядком надоел. Женихи, кто пойдет к Лобановскому. И никому не было дела до меня. До того, что со мной случилось. Я встала:
– Вот что. Не нужен мне никто. Не надо жениться. И с чего вы вообще это придумали? Мне шестнадцать лет вообще-то.
– Ну кто-то ж теперь должен? Положено у нас вроде как, – удивилась Пелагея. – Как же ты потом?
– Как-то, – огрызнулась я. – Уж не с Пашкой вашим.
– Странная ты какая… Паша в институт, между прочим…
– Уж какая есть. – Я поняла, что только так можно выставить отсюда Пелагею.
– Паша, может быть, ученым видным станет – так директор сказал.
– Не нужен мне ваш Паша!
– Ну так я пойду? – Пелагея поднялась из-за стола. Но не радостная, а скорее разочарованная. Кто-то посмел не восхититься ее Пашкой.
Тетка стала ее выпроваживать:
– Ты иди, иди, Пелагея. Придумала – к Лобановским мне самой идти.
Уже в дверях Пелагея сказала тетке:
– Не хотела тебе говорить, Алеся, но девка твоя какая-то как будто того… – и покрутила пальцем у виска.
– Что того?
– Не пойму, что надо ей… Странная…
– Ой дак ты иди ужо. Разберемся без тябе, – проворчала тетка.
Закрыв дверь, она села рядом:
– Ох, беда-беда… Что люди скажуть?
Тетка повздыхала и пошла доить корову. Перед сном сказала:
– Ну, утро вечера мудренее. Як-то да уладится. А люди поговорят и перестанут.
– Вы только папе не говорите.
– Ох… Главное, чтоб люди не сказали… Яны такие – злые…
Я не могла заснуть и все думала, так ли это. Злые ли люди? В школе нас этому не учили. Даже наоборот. Партия, комсомол говорили про другое. Русская литература тоже. Благородство. Зло должно быть наказано. Но как же в жизни? Почему папа послушал не меня, а Гумерова? Не выставил его вон. Не защитил меня? В ушах звучали слова милиционера: «Может, ты что не так сделала, пококетничала там, а они не поняли?» Снова я была безоговорочно виновата. Все думали только про свою шкуру. Как же так? Я не нашла ответа. Хотела одного: чтобы все поскорее забылось и меня оставили в покое.
Глава 14
Но на Пелагее мои злоключения не закончились. Утром я проснулась от криков на улице. Выглянула в окно – к нам бежала, потрясая руками, полная женщина с цветастым платком на голове:
– Ах ты ж, ах ты ж…
Тетки уже не было дома. Я заспалась, не встала ее провожать и теперь с ужасом поняла, что дверь не заперта. Женщина без стука забежала в сени и вот уже с грохотом распахнула дверь в хату:
– Их зол вЭйнэн аф дАйнэ [3]! Ах ты ж стерва такая! Ты чего на моего сыночка наговариваешь?
– Я не…
Но женщина не слушала, она, не глядя на меня, заметалась по хате:
– Я, как честная женщина, спросила: «Сима, это правда, что говорят? Ты там был? Скажи маме правду!» И мой Сима, он никогда не обманывает маму, он сказал… он поклялся, что его там даже и не было. И он даже не видел и не слышал ничего…
Я растерялась и не знала, что ей сказать. Я видела, что женщина искренне возмущается и верит в то, что говорит.
– Я…
– Мой Сима… Он хороший мальчик. Очень хороший мальчик – я тебе как мама его говорю. Кто его знает лучше мамы?
– Понимаете, я уже сказала, что мне ничего не нужно. Оставьте меня в покое. Идите домой.
Но женщина никак не могла успокоиться:
– Так что ты хочешь? Чего ты добиваешься? Чтобы еврей женился на русской? Да еще из Москвы?..
– Конечно нет! Почему вы все говорите про какую-то женитьбу? Мне шестнадцать!
Женщина, это была Фира Фишман, наконец чуть успокоилась и села на лавку. На лбу у нее проступила испарина – видно, она бежала от самого дома, а жили Фишманы на другом конце деревни. Глаза у Фиры были выразительные, красивые, поэтому, несмотря на излишнюю пышнотелость, она казалась привлекательной. Она стала внимательно рассматривать меня. По-видимому, какая-то новая мысль осенила ее:
– Так, может, у тебя в твоей Москве все же есть еврейские корни? Я не говорю, что Сима там что-то видел, но чтобы спасти положение… Если папа твой большой начальник… А еще если и чуть-чуть еврей – тогда можно и поговорить?
– Нет, папа не еврей…
Она вздохнула и продолжила разговор, словно забыв, с чего все началось. Почему она вообще здесь оказалась и в чем обвинялся ее Сима.
– А мама? У нас все по маме… Так, может, мама чуть-чуть еврейка? Я не хочу расставаться со своим Симой, с моим хорошим мальчиком. А мой Сима – очень хороший мальчик. Я, как его мама… Но Москва…
– Нет, и мама не еврейка.
– Так, может…
– У нас нет родственников-евреев. И вообще, вы знаете – ваш Сима очень хороший мальчик. Так что вы ни в коем случае с ним не расставайтесь.
Женщина развела руками:
– Ну если совсем нет евреев…
– Совсем. Идите домой. Ничего не надо.
– И Сима такой хороший мальчик…
Мне еле удалось вытолкать Фиру из дома. Стало жаль ее. Хороший мальчик. Знала бы она… Нет, не он был зачинщиком, не он. Но это не уменьшало его вину.
Сейчас, когда жизнь позади, я в чем-то понимаю их, тех матерей. Сама стала матерью, многое пережила. В те дни Фишманы, Чугуны и Лобановские спасали свои семьи. Конечно, я же могла разрушить жизнь их мальчикам. Их светлое будущее, уже вымечтанное, нарисованное в воображении родителями, рушилось. И это было главным. Они не задумывались о том, что именно сделали их прекрасные сыновья, надежда рода. Матери думали только о том, чтобы не было последствий. И думаю, это не только их вина: они все были измученными непосильным трудом, не слишком религиозными (советская власть добралась и сюда), им было не до размышлений о добре и зле и о морали. Животный, материнский инстинкт двигал ими.
Я хотела, чтобы все побыстрее забылось, закончилось. Но с ужасом ожидала прихода Лобановской и в то же время надеялась, что она не придет. Владек наврет с три короба – и дело с концом. Им всем были невыгодны эти разговоры. Но все оказалось гораздо хуже.
Прошло два дня. Время тянулось мучительно долго. Я не могла ничего делать – лежала на кровати и, глядя в потолок, думала, думала. Винила себя, конечно. Было ощущение, что жизнь моя снова провалилась куда-то в пропасть и что на этот раз мне оттуда уже не выбраться. И не было уже наивной надежды, что я все объясню – и справедливость восторжествует. Все уже слишком запуталось. Да и кому было объяснять? Я перестала верить, что вот приедет папка и все станет как прежде. Уже не станет. Я смирилась. Перестала ждать. Можно сказать, «поплыла по течению». Даже возвращения с работы тетки стали приносить мне радость – мне было тягостно с самой собой.
Чтобы хоть как-то отвлечься и помочь тетке, я постирала и вышла во двор вывесить белье. Возле дома затормозил грузовик, из кабины неспешно вылез Вацлав Лобановский – отец Владека. Он работал водителем в колхозе. Издалека увидел меня – и я почувствовала, что не могу бежать, не могу сдвинуться с места.
Про Вацлава говорили, что на Беломорканале он много людей убил. А Роза рассказывала, что он страшно Владека вожжами избивал, за женой своей с топором гонялся. Рыжий такой, глаза рыбьи, бесцветные… Вот в кого пошел Владек. От старшего Лобановского издали веяло опасностью, он был как дикий зверь перед прыжком. И я почувствовала себя его будущей добычей. Он медленно приблизился ко мне и закурил – руки у него были сильно обмороженные, не хватало нескольких пальцев. Оценивающе осмотрел меня, как облапал, и начал без предисловий. Говорил тихо, уверенно:
– Говорить мне с тобой, курва, нечего. Так тебе и надо. Хвостом крутить. А в милицию пойдешь – на нож. Понятно объясняю?
Я кивнула. От страха говорить не могла. Я понимала, что это «на нож» он может сделать со мной прямо сейчас, и никто ему не помешает – он не шутил.
– Понятно или нет?
– Д-да… – еле выдавила я.
– Ну и хорошо, – сказал он. – И нечего из себя целку строить. Все про тебя уже известно. И про этого женатого, и про твои шашни. Дурочка твоя белобрысая, дочка профессорская, все рассказала, даже ничего делать не пришлось. – Увидев мое удивление, он усмехнулся: – А ты что думала? И в Москве у меня дружки найдутся. Меньше надо было языком молоть, и про улицу, и про номер школы. – Он сказал это и ушел вразвалочку к своему грузовику.