Леша тем не менее пообещал поговорить обо мне с командиром. Он ушел, а я осталась ждать его и горевать по Розе. Шли дни – и мне становилось легче. Так, наверное, устроен человек. Даже узнав самое плохое, убеждаешь себя, что это неправда. Так было и с известием про гибель евреев в Холопеничах. Я поплакала, но очень скоро убедила себя, что Розы там быть не могло. Просто не могло. Немцы сказали, что увезут всех в город – не в Холопеничи, – и я цеплялась за эту в общем-то мельком оброненную фразу. Так обычно врут детям, чтобы успокоить их. Я и была ребенком, да еще советским, которого убедили, что обманывать нехорошо. Случай с Гумеровым должен был научить меня, что люди частенько врут, да еще как. Но здесь я и сама была рада обмануться. Я ошиблась и в этот раз, но узнала об этом много позже, в сорок третьем.
А до того момента… Кругом шла война, но мы не видели ее. Время от времени доносились слухи, что партизаны подорвали склад, мост или железную дорогу. Лобановские лютовали, избивали людей, но опять-таки – по слухам. Они ничего тогда пока еще не делали на виду. До одного случая.
Слух про уничтожение гетто разлетелся мигом – так уж все устроено в деревне, как ты уже поняла. Ничего не скрыть, не спрятать. Всех эта новость потрясла, как и меня, но люди, как обычно, смолчали. Все, кроме директора школы.
Директор, потрясая от возмущения руками, прибежал к Лобановским искать правды. Он не мог поверить в то, что евреев расстреляли, и в жестокость, скорее, звериную сущность фашистов. Только так я могу расценить его наивный поступок (хотя кому рассуждать о наивности, уж точно не мне). Это случилось прямо на улице – Вацлав без разговоров, не дрогнув ни единым мускулом, выстрелил директору в голову и спокойно отправился обедать. Владек тоже был там. Равнодушно плюнул на мертвое тело и вразвалочку пошел за отцом. Вот так мы поняли, кто такие Лобановские.
Родственники партизан вскоре сами сбежали в лес, в том числе Лешина мачеха с его младшими братьями. Иначе им было не выжить – Лобановские в любой момент могли узнать, кто из деревенских прятался в лесу, от тех, кто начал возвращаться. Мы ходили полуголодные, трудно было с продуктами: их забирали то немцы (присылали подводы, а уж искали, чем их загрузить, Лобановские), то партизаны, то какие-то странные отряды, скорее всего просто дезертиры, пытавшиеся выжить. Сказать, что все с радостью помогали партизанам, не могу – многие возмущались, прятали, не отдавали еду – всякое было, не надо сейчас никого идеализировать. Люди есть люди.
Но моей главной проблемой, Лиза, стал Владек. Мы с ним после того, что произошло в амбаре, не разговаривали, а встречаясь, избегали смотреть друг другу в глаза. Словно прошлое осталось в прошлом.
В первый раз он пришел на птичник в октябре сорок первого. Стоял, смотрел на меня исподлобья. Я не понимала, что на него нашло. Теперь думаю – просто Оля надоела. Никто и слова не сказал – все женщины, что работали со мной, мигом все поняли, тут же убежали, понаходили другие дела. Оставили меня с ним. Он подошел, как обычно, вразвалочку, стащил с меня косынку и смотрел, прямо глазами своими бесцветными поедал, дышал тяжело. Противно мне стало, да еще самогоном от него несло. Я – уйти, вырваться, но он схватил меня за плечи, больно так, как клешнями, впился и сказал:
– Никуда не денешься. Из-под земли достану и тебя, и вообще всех, кто на моем пути встанет. Сила – за мной! Сама придешь, поняла?
И не было ничего, как назло – ни вил, ни граблей, чтоб мне отбиться. Он одной рукой схватил меня за горло – придушил так, что сознание помутилось. Еще раз прошипел: «Сама придешь» – и ушел.
Никто не вмешался. Но знали все. Вернулись – не смотрят даже. Я уже в сознании была, посидела на том сене – и что ж, работать-то надо. Так и работала. Первая мысль была – пойти домой и руки на себя наложить, таким безнадежным мне все казалось. Никуда не деться, не убежать из этого болота. И никакой надежды ни на Москву, ни на папу, ни на Бога…
Вечером вернулась тетка – я по глазам ее поняла, что знает: стала возиться по хозяйству, да все вздыхает. Порывалась несколько раз сказать мне что-то, но… что тут скажешь? Я подошла к ней, села рядом: «Алеся Ахремовна, не надо ничего. Вы успокойтесь». Тетка отвернулась и заплакала. Так было к лучшему. Она все равно ничем не могла мне помочь. Я и так была и всегда теперь буду перед ней виноватой. Ты узнаешь почему – уже недолго моей истории осталось.
Уснула она, а я пошла в сарай – думала повеситься. Веревку нашла покрепче. Стала лампой светить – где бы закрепить ее. А потом мысль меня пронзила, перетряхнула всю: ну неужели ж все? Неужели они, и Гумеров, и Владек, – победили, взяли верх надо мной? И так мне стало обидно!
Ты знаешь, я, может, глупая, наивная была, но все же никогда не сдавалась. Никогда не теряла надежду и не пускала свою жизнь на самотек. Так и тогда. Я решила убить Владека.
Глава 16
Просто так это было не сделать: Владек к тому моменту полицаем заделался, «бобиком». Приписал себе пару лет, отучился, всегда вооруженный ходил – напоказ, чтоб боялись.
Я знала, уже поняла, что он не отстанет от меня. Так и вышло: назавтра же вечером вернулся с бутылкой самогона и с колбасой. Тетка сразу же без слов сбежала к соседям, оставила меня с ним.
В тот же вечер Владек сделался моим любовником. Я позволила. Переступила через себя, но позволила. Не суди меня, Лиза, за это. Вспоминая об этом сейчас – не жалею. Правильное было решение – спасло много жизней.
Я несколько дней ломала голову: как же мне его прикончить? Что будет со мной после этого – меня совершенно не волновало. Сперва хотела застрелить его из его же пистолета, но как? Из пистолетов мы в школе не стреляли. Я знала, что сперва необходимо снять с предохранителя, но надо было потренироваться, чтобы в нужный момент все получилось быстро и без осечек – другого шанса он бы мне не дал. Но даже возможности рассмотреть пистолет поближе у меня не было – Владек всегда носил оружие с собой, даже в нужник, – всего боялся. Рисковать я не могла. И тогда решила, что с убийством Владека мне должны помочь партизаны.
И вот здесь, как ты понимаешь, возникла дилемма. Леша. Вернее, она возникла сразу же, как снова появился Владек. Я не могла рассказать обо всем Леше – знала, что он не стал бы дожидаться удобного момента, побежал бы к Владеку и наверняка попал бы под его пулю. Нет, я хотела, чтобы Леша жил. Я любила его. И жизнь его была для меня дороже любви.
Леша приходил редко, может быть, от силы раз в неделю и ненадолго. Я передавала через него еду партизанам. Подавала знак – вешала половик на забор, его издалека было видно. В тот вечер Владек, уже натешившись, ушел. Принес колбасы, консервов, которые я собралась передать партизанам. Я вывесила половик – и вскоре постучался Леша. Мы встретились впервые после того, как я сошлась с Владеком. Все сильно изменилось во мне. Я была очень рада видеть Лешу, но одновременно чувствовала себя виноватой, предательницей, ведь только что ублажала другого, пусть и не по своей воле. Мне казалось, что от меня еще пахло Владеком, мне было невыносимо стыдно и я не могла делать вид, что все осталось как прежде. Так что Леша, конечно, почувствовал, что что-то со мной произошло. Я отпиралась:
– Все хорошо, ничего не случилось.
Но Леша настаивал:
– Нина, я же вижу. Что такое?
И тогда я попросила:
– У меня записка к командиру отряда. Обещай, что передашь ее и не будешь читать.
Леша удивился:
– Я так не могу, Нина. Ты должна сказать, что там.
– Там важные для отряда сведения.
– Но тогда ты можешь и мне их сказать, разве нет?
Я крепко сжала его руку:
– Леша, разве я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просила?
– Ты хочешь к нам в отряд? Я говорил уже с историком по твоему поводу, поверь. Сейчас не лучшее время, ты должна это понять. Я бы сам при первой возможности…
– Нет, Леша, я не хочу в отряд. Просто передай записку. Ты можешь?
– Это до такой степени важно?
– Да. И ни о чем меня больше не спрашивай.
Леша наконец смирился:
– Хорошо.
– И обещаешь не читать?
– Обещаю, – буркнул Леша.
Я знала, что он сдержит слово. Крепко обняла его, прощаясь. Как в последний раз. Я знала, что между нами больше ничего не будет, как прежде.
В записке было следующее:
«Владимир Михайлович, Вы говорили про справедливость. Владек ходит ко мне. Я хочу его убить. Нужна помощь. Ни в коем случае, прошу Вас, заклинаю, не говорите Леше».
На следующий день историк через парнишку-связного назначил мне встречу в лесу. Идти было страшно – важно было, чтобы никто, особенно Владек, не заметил.
Пришла в условленное место – к счастью, мне, городской, найти было несложно – за деревней свернуть направо и дойти до высокой сосны, которая виднелась с тропинки. На поляне, как мне показалось, никого не было. Стояла тишина, ни одна ветка не хрустнула, лишь вдалеке грустно кричала какая-то беспокойная птица. Я подумала: война, а ведь перелетные птицы уже улетели. Им не до нас – война не война, их ведет природа, что бы ни случилось. А я – как эта одинокая и никому не нужная птица, и зимовать мне здесь.
Вдруг у меня за спиной словно из ниоткуда возник наш историк.
– Нина… Как ты?
Я испугалась, но все равно была очень рада его видеть.
– Владимир Михайлович… я… – Тут я, конечно, расплакалась. Мне было стыдно и тяжело говорить про Владека.
Я плакала – он утешал меня. С ним я почувствовала, что могу быть откровенной, честно рассказать о себе и своих чувствах, чего я не могла себе позволить, к сожалению, с Лешей. Тот был слишком порывистым и уязвимым для этого. Я ненавидела Владека, и мне важно было хоть кому-нибудь открыто рассказать об этом.
– Ну что ж… Нина, война… – говорил историк. – Ты сильная, н-да, я сразу это понял, увидел в тебе.
– Скажите, как мне наверняка побыстрее его убить? – спросила я, утирая слезы.