– Нина, – замялся историк. – Я понимаю, что тебе будет трудно, но… Я попрошу тебя подождать.
– Как подождать? Я не могу…
Я не могла себе представить, что мне нужно будет еще ждать, улыбаться Владеку, ублажать его. Я каждый день представляла, как что-нибудь с ним сделаю, – и только надежда, что все может произойти в любой момент, давала мне силы.
– Понимаешь, он нужен нам, – возразил историк. – У него могут быть важные сведения. Н-да…
– Да какие у него сведения? Он же просто хвастливый чурбан!
– Он мог бы делиться с тобой своими планами, куда он поедет, например. Может, будет где-то встречать немцев. Может быть, даже офицеров, понимаешь? Что-то наверняка он расскажет тебе. Мужчины обычно бывают разговорчивыми, ну… в такие моменты… Это очень ценная для нас информация.
Я не могла поверить:
– А если бы я была вашей дочерью? Вы бы тоже меня об этом попросили? Вы представляете, чего мне это стоит?
Историк молчал, а я не могла успокоиться:
– Вот так лежать под ним каждый день? Терпеть его? Ублажать? Как вы можете?
Я заплакала. Мне стало обидно, что и здесь я не нашла понимания. Историк прижал меня к себе:
– Ш-ш-ш, девочка моя. Моя девочка. Нет другого способа, понимаешь? Ну убьешь ты его… Да даже я, если хочешь, хоть сегодня сам его убью. Что пользы в этом? Они пришлют других вместо Лобановских. Еще более лютых. А ведь именно сейчас у нас появился шанс все знать о них, об их шагах. И речь не о тебе и не обо мне. И даже не о нашем отряде. Это война. Жизни многих людей на кону, понимаешь?
Я и понимала, и не могла представить, что нужно снова терпеть Владека, что нельзя его сразу убить – видит Бог, мне этого очень хотелось.
– Извините, но я не могу.
– Я понимаю, Нина.
– Как мне… убить его? Как это сделать? Чтобы наверняка…
– Вот что… – Историк протянул мне пистолет. – Он заряжен. Вот так снимать с предохранителя, вот так стрелять, видишь?
Я схватила пистолет и прижала его к груди. Мне хотелось бежать, вломиться в хату к сонному Владеку, навести на него ствол и выстрелить!
– Но если можешь… Если только можешь, подожди. Подумай. На всякий случай вот тут камень – его каждый день будет проверять связной в восемь вечера. Если это тебе окажется по силам – подожди. Если нет – никто не осудит. В партизанский отряд для тебя дорога всегда открыта, я лично, Нина, тебе это гарантирую.
Историк так умоляюще смотрел на меня, что сомнения не могли не закрасться в мою душу. Может быть, действительно подождать? Я уже заметила: любое ласковое слово или похвала оказывали на Владека какое-то магическое действие – этот ощетинившийся страшный зверь вмиг превращался в маленького котенка, которому нужна была мамочка. За эти несколько дней он стал называть меня Нинусей, сюсюкать и даже как-то пожаловался на тяжелую работу полицая. Подумала: я ведь действительно могу повернуть слабость Владека в свою пользу. Хитрость какая-то во мне проснулась – Мурины уроки вспомнились.
– А как же Леша?
Историк задумался:
– Леша… Леша… Н-да… Он молодой, горячий. Гордый. Ему нельзя знать про наш разговор, Нина. Никак нельзя, – заключил историк.
– Но он же может узнать про Владека.
– И наверняка узнает – мир не без добрых людей, Нина. И вот тогда он может поступить непредсказуемо.
– Он сам убьет Владека вместо меня!
Историк возразил:
– Или Владек убьет Лешу. Это тоже очень даже вероятно. И другие могут пострадать тоже… Вот что, Нина. Я сам скажу ему.
– Что скажете?
– Что у тебя любовь с Владеком.
– Но это же неправда!
– Неправда. Но все должны в это поверить. И в первую очередь сам Владек.
Я не понимала:
– Но зачем Леше в это верить? Пусть он знает… Пусть он знает, на что мне приходится идти…
– Потому что все знают про ваши чувства с Лешей. Его реакция – лакмусовая бумажка, ты должна это понимать, – рассудил историк.
Я вспыхнула.
– Это ни для кого не секрет. – Он грустно усмехнулся: – В отряде видят, с каким настроением Леша ходит к тебе – как на свидание бежит. Сейчас хоть и война, люди напряжены, но такие вещи естественны. Все всё подмечают. Это ж люди. И во‐первых, если он сам случайно узнает, может натворить глупостей, а это недопустимо в военное время, ты должна это понимать. А во‐вторых, если на секунду предположить, что он узнает о нашем договоре и эту правду вдруг в чувствах или как-нибудь еще скажет – это может так или иначе дойти до Владека. Понимаешь?
– Но как?
Историк говорил так, что мне нечего было возразить:
– А вдруг кто-то из партизан попадется и не смолчит? Ни за кого нельзя ручаться, даже за себя. А вдруг кто-то какому-то родственнику из деревни доверится? Это запрещено, конечно, но люди есть люди. Я не могу гарантировать. Поэтому об этом разговоре должны знать только мы с тобой.
– Я… подумаю, – сказала я.
– Ты нам очень поможешь, Нина, – ответил историк. – Но если откажешься – я все пойму, моя девочка. В любом случае о нашем разговоре никто не узнает. Будет, как ты решишь.
Мы расстались, я отправилась домой прятать пистолет. Чувство, что я могу все закончить в любой момент, грело меня. А также мысль, что я могу быть полезной, отомстить не только за себя, но и за Розу, за ее родителей, за всех остальных. Речь шла уже не только о Владеке, а о фашистах.
Я решила, что нельзя просто жить, как никому не нужное животное, понимаешь? Это было очень важное решение, и я никогда не пожалела о нем.
Владек купился на мою мягкость и податливость. С каждым днем он все больше привязывался ко мне. Стал ласковым, словно всю жизнь только и ждал, чтобы обрушить на меня все накопленные чувства и свое одиночество. Мне даже стало жаль его, этого грозного с виду, но чувствительного в душе, обиженного всеми мальчика. Он начал носить подарки, угощения. Но главное – Владек стал рассказывать про их с отцом подвиги, где были, что делали, а иногда и про планы: «Не жди, Нинуся, – я завтра в Жортай. Немцы будут – важное дело». Я все писала. Оставляла записку под камнем в лесу, а оттуда ее забирал партизанский связной.
Леша пришел не сразу, может, через неделю. Он поверил, что все по-настоящему. Но я его не винила – все верили, забегали замолвить словечко перед Владеком. Даже моя тетка заговорила как-то про свадьбу, глупая, привечала Владека. И не обвинения Лешины были обидными, а то, что он не засомневался. Не захотел узнать правду, не попытался понять меня. Гордый, оскорбленный, он прибежал рассказать, как я обидела его, оказалась совсем не такой, как он ожидал. Падшей. Продалась за банку тушенки. Что мне с самого начала нельзя было верить, как и всем остальным. Что я предала его. И тогда же он сказал, что любил меня, но это уже в прошлом. В первый раз сказал о своей любви, когда она у него уже закончилась. Вот так бывает, Лиза. Поэтому если любишь – надо сразу говорить, не дожидаться подходящего момента. Я ведь уже так и не смогла раскрыться ему.
Леша наговорил мне гадостей и ушел. Я переживала, но понимала, что так было даже лучше – историк оказался прав. Я все приняла. Во многом потому, что и сама чувствовала вину и хотела наказать себя и за Гумерова, и за тот случай в амбаре, и даже за Розу.
А длилось все это, Лиза, аж до сорок третьего года. Сорок третьего года! Как я выжила – не знаю. Свет мне был не мил. Я совру, если скажу, что не жалела тогда о своем решении. Жалела, и не раз. Но каждый день просыпалась и говорила себе: «Я все равно увижу, как этот гад сдохнет». И дождалась.
Глава 17
Сейчас понаписали книг о том, что происходило в Белоруссии в сорок третьем, – я интересовалась, хотела лучше понять, что же произошло тогда, с чего все началось…
Уже известно все, архивы открыты: в районе озера Палик немцы провели операцию «Коттбус». Партизаны в то время полностью контролировали наш район, за исключением, может быть, нескольких деревень. И вот весной сорок третьего фашисты решили покончить с этим. Эту операцию я увидела изнутри, была там… Хочу рассказать тебе, Лиза, как это было: может быть, я последняя, кто остался в живых и еще помнит.
Но сперва скажу, что одной опасности мне все-таки удалось избежать: всех молодых девчонок собрали и в один день угнали в Германию летом сорок второго – списки Вацлав составлял. Гражина была первой в тех списках, а меня Владек оставил, конечно: я была нужна ему. И Олю про запас сохранил. К ней он тоже иногда захаживал по старой памяти, я это знала, но она была только рада в отличие от меня. Вот как устроена жизнь: один любит, а другой – нет. Жил бы он с Олей душа в душу, уж она наверняка была искренней в своих чувствах к Владеку, какой я никогда не могла стать.
Гражина вернулась после войны куда-то в Казахстан. Родила в Германии от немца, но там ребенка усыновили, ей не оставили. А Оля так и жила потом в деревне, вышла замуж, нарожала детей, работала в колхозе. Будто бы никак ее эти события не коснулись. Даже отец ее, милиционер Дзюба, вернулся живым-невредимым.
Но вернемся к главному. Еще в марте историк написал мне: «Немцы злые, жмут нас. Что-то будет. Узнаешь что-нибудь – сразу сообщай».
Тогда же над лесом стали как-то особенно часто летать немецкие самолеты. Было слышно, как сбрасывали бомбы где-то в стороне Домжерицких болот. Работала артиллерия, бои длились часами, иногда ночью – у нас это было хорошо слышно. Так продолжалось долго, дней десять. Мои записки больше никто не забирал. Я думала о партизанах в лесу, о Леше и в тревоге ждала чего-то. Чувствовала, что-то вот-вот должно переломиться, но к лучшему или нет – не знала. Вскоре Владек повеселел: шепнул, что несколько тысяч партизан загнали в болота и со дня на день немцы всех их прикончат. Ждал немцев, чтобы показать им дорогу.
Партизаны действительно укрылись на островах в болоте – это стало ясно позже. Был такой остров и вблизи нашей деревни. Только местные знали, как туда пройти, – на него вела одна узкая незаметная тропа через болото. Лишний шаг в сторону – верная смерть.