Мы пошли через болото. Оно было повсюду. Нам было не миновать его, и я смирилась. Сейчас это был наш друг, которого боялись немцы. И я чувствовала себя спокойно с Лешей – я была не одна.
Шли долго, передавая девочку друг другу, но наконец, под вечер, оказались в отряде.
Лица у партизан были усталые, осунувшиеся. Кто-то зашивал одежду, кто-то возился с оружием, кто-то спал, прикрыв лицо чем пришлось.
Под одним из деревьев расположился госпиталь – вокруг лежали и сидели раненые, их осматривали врачи. Раненых было много.
Я увидела женщин, которые чистили картошку, – среди них была и мачеха Леши, Миля. Заметив Лешу, она с причитанием бросилась к нему. Он что-то сказал ей, она осела и закрыла лицо руками. Леша взял у меня девочку и отдал ей.
– Пойдем, накормлю тебя. Потом отведу к командиру.
Я подошла к людям, которые сидели кружком возле полевой кухни. Старик и Пелагея с удовольствием, причмокивая, лопали суп. Увидев меня, Пелагея отвернулась. Старик стал бубнить:
– Чуть нас не загубила, а все равно ребенок умер бы тут, в лесу. Есть главный – слушайся, нечего бабские нюни разводить, ты на войне не баба – ты солдат. Чуть весь отряд не загубила из-за лягушонка этого. Еще и неизвестно, от кого он. А может, от немца?
Я подскочить к ним и закричала:
– Гады, гады, да чтоб вас! Да чтоб вас самих…
Леша испуганно схватил меня за руки и стал успокаивать:
– Ты что, Нинка?
Историк, услышав что-то неладное, вышел навстречу:
– Что тут у вас?
– Товарищ командир, разрешите обратиться? – срывающимся голосом заговорил Леша.
– Обращайтесь.
– Это Нина Трофимова. Нашел в деревне.
Я продолжала кричать:
– Слушайте, вы! Да вы не люди. А ребенок этот – невинный. Сволочи вы последние. Зачем живете? Как вы будете жить после такого? Ребенка убить…
– Как… Что ты говоришь? Ребенка? – Леша отпустил меня и стал приближаться к старику.
– Отставить, – жестко приказал ему историк, а мне сказал: – Рассказывай, Нина.
Я рассказала. Историк приказал старику и Пелагее рассказать, как было. Они ни в чем не каялись, наоборот, настаивали, что выхода другого не было. А старик добавил:
– Окажись ребенок в отряде, окруженном немцами, сам бы ты, командир, такой же приказ и отдал.
– Ах ты, мразь, – сказал историк и добавил, обращаясь уже к нам с Лешей: – Судить не за что их, к счастью, жив ребенок. И прогнать сейчас нельзя – немцев в отряд привести могут. Под стражу их пока, потом видно будет.
Партизаны увели куда-то Пелагею и старика, осыпавших меня проклятиями. Я долго думала, что их вскоре отпустили, но так, чтобы ни я, ни Леша не видели. Но потом кто-то в отряде намекнул, что из леса они так и не вышли, «помогли» им. Правда это или нет – не знаю. Ни Пелагею, ни старика я больше никогда не встречала.
В тот вечер после ужина, сидя у костра, Леша сказал мне:
– Спасибо, что спасла мою дочку, мою Машу. Я тебе за нее по гроб жизни буду благодарен.
Слова эти были для меня потрясением. Несмотря на то, что со мной произошло в тот день, как ни странно, я все еще могла чувствовать. Мне стало очень больно. Так больно, что словно искры из глаз посыпались – так ведь говорят? Я думала, просто выражение такое, но это правда, так бывает.
Ведь все это время с Владеком я считала себя порочной, грязной, думала, что нет и не будет мне никакого оправдания. Я думала о Леше как о несбывшейся мечте, об идеале. Как о человеке, который всегда поступает правильно, что бы ни случилось. Да, он не клялся мне в вечной любви, расстались мы с ним плохо, но я все равно верила в наши с ним чувства. И честно говоря, меня поддерживала надежда, что, когда война закончится, мы будем вместе. Поэтому для меня ребенок Леши и Розы стал ударом. Предательством. Стыдно признаться, что несмотря на то, что Роза была мертва, я разозлилась на нее – ведь она знала о моих чувствах к Леше, но все равно стала мне соперницей. Можно было сказать, что «война», «время такое было», но все это отговорки и, по-моему, неправда. Война не может всего списать – это было бы слишком удобно. Ни предательства Леши и Розы, ни моего – с Владеком. Другое дело, что человек – существо слабое, не надо его идеализировать. Ни других, ни себя.
Леша сказал эту пафосную фразу и будто не заметил, как она сделала мне больно. Наверное, к тому моменту его чувства ко мне давно закончились, он уже и забыл о них, ведь столько всего с тех пор произошло в его жизни – Роза, ребенок, и все это во время войны, когда они в любой момент могли погибнуть.
Глава 19
Я осталась жить в отряде – в любом случае мне больше некуда было идти. Надо сказать, все оказалось не так, как я себе представляла: изнуряя себя работой в колхозе, а потом в огороде у тетки, я сильно романтизировала жизнь партизан. Скорее, думала о них как о лесных свободных людях, надежно спрятанных от немцев. Более того, я ведь была очень одинокой в деревне, и партизаны мне казались своего рода братством или мушкетерами. Один за всех и все за одного.
Ведра чищеной картошки до сих пор стоят перед глазами – я работала в кухонной бригаде. Как и все остальные, у кого не было оружия и кто не мог воевать, пилила и рубила дрова, искала в лесу сухостой. После того что я пережила, это не было тяжело. Машу взяла к себе Миля, но без особого желания, скорее чтоб люди не осудили. Каждый раз, встречая меня, она жаловалась, как ей тяжело и как несправедливо с ней обошлась жизнь. Мужа ее к тому моменту не было в живых – его убили полицаи из Зембинского гарнизона год назад. Помня об обещании, данном Розе, я приходила покачать Машу, бралась постирать пеленки, но всего этого было недостаточно – Миля постоянно ворчала, что ей никто не помогает.
Отряд у нас был большой – шестьсот человек. Жили в землянках. Были и баня, и хлебопекарня (металлическая бочка, внутри камни, сверху засыпанная землей), и типография. Были заготовительная служба, медчасть и даже мастерские – портняжная и сапожная.
Отряд был надежно спрятан – кругом тянулись болота, гиблая трясина. Можно было только по мосткам ходить, чтобы не провалиться. Километры этих мостков, скользких, отполированных подошвами. Поначалу все время с мокрыми ногами ходила, но потом ничего, наловчилась, даже бегала. Немца оставили бы там одного – никогда бы не вышел. Мы говорили «дрыгва». От одного слова страшно становилось. Болото было живым: то вдруг ухало что-то, то крик раздавался, словно нечеловеческий. Со временем привыкла и к этому: немцы все же страшнее были, а с болотом как-то мы уживались, даже коров пасли. Мужчины постоянно отправлялись на задания и не всегда возвращались – так что этот «мир лесных свободных людей» был очень хрупким.
И люди были очень разные – никакое не братство. И спорили, и ругались, но всех держал командир – не позволял распускаться, дисциплина была железная.
В июле операцию «Коттбус» немцы свернули. Но затишье длилось недолго. Местные, кто остался и не вернулся сразу восстанавливать деревню, шептались, что каратели сожгли деревню за то, что партизаны убили Лобановских. Были те, что поговаривали, что не прав был командир – не надо было их трогать, может, пожалели бы деревню. А я думаю, понимаю теперь, что все равно бы сожгли – не в Лобановских было дело.
Про Владека все наконец узнали правду – историк перед всем отрядом мне благодарность за мои донесения вынес. Леша наконец рассказал про Розу. В партизанский отряд она попала осенью сорок первого – ее привели из леса худую, в невменяемом состоянии. Прошло несколько недель, прежде чем она смогла рассказать, что с ней случилось.
В тот день, в июле сорок первого, немцы привезли еврейские семьи из нашей деревни в гетто, но не в Борисов, а в Холопеничи. Фира Фишман возмущалась: «Вы нас обманули!» Как ее не убили в первый же день – непонятно. Туда же собрали всех евреев из округи. Другие гетто были в Зембине, в Борисове и, конечно, в Минске. Из тех, о которых мы знали. Так что наши опасения, что Роза оказалась в Холопеничах, подтвердились.
Роза рассказала, что они поверили немцам, что евреев переселят и оставят просто жить на новом месте. В Холопеничах Аксельроды поселились в пустом доме, хозяева которого, видно, успели эвакуироваться. В других домах тоже жили евреи, которых свезли с района. Были и беженцы из других гетто. Сотни семей.
Весь район, а вернее, несколько улиц немцы оцепили колючей проволокой высотой больше двух метров. Посторонним входить запрещалось, как и евреям – покидать гетто. Нескольких человек расстреляли при попытке бегства, чтоб остальным неповадно было. Всех, кто выходил на работы, обязали носить опознавательные нашивки на верхней одежде в виде желтых кругов диаметром десять сантиметров, их называли «заплатами».
Несколько раз полицаи проводили облавы – хватали мужчин и уводили. Никто из них не вернулся. Так исчезли Сима и отец Розы, Лев Аксельрод. Это было пятнадцатого августа сорок первого.
Еще Роза рассказала, что они с Симой перед этим успели подружиться. Фишманы жили рядом, в том же доме. Сима выходил из гетто на работы на кирпичный завод и делился едой с Аксельродами. Это от Симы Роза узнала, что вокруг поселка действуют партизаны – его план был попасть к ним, а осуществить его довелось Розе…
В субботу шестого сентября рано утром пришли немцы и объявили, что евреев переселяют в другое гетто, но несложно было догадаться, что это неправда: вещи приказали оставить.
Немцы проверяли каждый дом в гетто, шарили под каждой кроватью, сбежать было невозможно. Но когда стали выводить за колючую проволоку, через узкий проход, началась паника, людей стали силой выволакивать и сгонять в колонну, чтобы вести дальше. Мать и братьев Розы схватили очень быстро. А Роза заметила, что ворота одного дома, граничащего с гетто, оказались приоткрытыми – и забежала туда. Там был большой двор с разбросанной мебелью и прислоненный к ней матрац – там и спряталась Роза. Никто не заметил в неразберихе – ей просто повезло. Роза просидела там до ночи, а потом пролезла через дыру в заборе в другой двор, задками выбралась из поселка. Несколько дней ходила по лесу, а потом встретила людей: на шапках у них были нашиты красные полоски. Это и были партизаны. Так она оказалась в отряде.