Про судьбу еврейских семей, с которыми мы так легкомысленно простились в июле сорок первого, я уже знала – Каменный Лог стал их могилой.
Время шло, наступила осень. Я чувствовала, что с каждым днем мы с Лешей становились ближе. Медленно, потихоньку. Он чаще приходил ко мне, мы много разговаривали: вспоминали школу, танцы, как все было устроено у нас в деревне до войны. Вспоминалось, конечно, только хорошее. Роза стала появляться в наших рассказах потихоньку, исподволь. «А помнишь, как Роза сказала? А помнишь, как Роза пошутила?» Или «Нет, Роза бы этого не сделала…» Она всегда теперь была нашей незримой третьей.
Мне очень хотелось узнать, что было у Леши с Розой. Как все между ними сложилось? Кто сделал первый шаг и как? Кто первым признался в любви? Он? Она? Или все-таки он? Я не могла этого спросить, да и Леша избегал этой темы. Про Владека он тоже меня не спрашивал – это было слишком болезненным для обоих.
Однажды наше сближение стало заметно и остальным. Миля как-то отозвала меня в сторону и набросилась:
– Что ж ты голову ему морочишь, а? Появилась ты – житья не стало. Все ходишь за ним, ходишь – совести нет. О Розе б вспомнила! Подруге своей. А ты что ж – поиграешь и бросишь, знамо дело. Вернешься в Москву свою. Все ж видно. Ты ж такая… Порченая.
Конечно, мне было обидно. Скоро не только Миля, но и некоторые другие женщины стали смотреть на меня косо. Я не говорила об этом с Лешей, боялась, что он испугается пересудов.
Ближе к зиме историк вдруг вызвал меня к себе в землянку. Сразу, без экивоков, сказал:
– Вот что, Нина. Через час летит самолет на Большую землю. Захватит раненых и тебя с ребенком. Редкая удача! Поедешь в Москву.
– Но я не хочу! – опешила я. – Я не справлюсь! – Конечно, я не хотела из-за Леши, но сказать открыто об этом не могла.
Историк удивленно посмотрел на меня:
– Хм… Надо же… Я думал, ты обрадуешься. Ты же хотела. Отца своего с матерью найдешь.
– Раньше хотела, а теперь мне нечего там делать. Разрешите остаться!
– Послушай, Нина… Девочка тут погибнет, понимаешь? Врач наш так говорит. Тут сыро. Она болеет. Никого другого послать с ней не могу.
– Пошлите Милю – она заботится о Маше. Она знает как… – Я пыталась уговорить его.
– Миля не справится в Москве – только ты. Ты там своя. Поедешь. Это приказ.
Я не хотела, но ослушаться приказа командира было нельзя. Тем более я понимала, что он прав.
Побежала к Леше. Он, услышав эту новость, обрадовался, словно его нисколько не страшило наше расставание. Я хотела поговорить с ним, объясниться, узнать, что он чувствует ко мне, рассказать о своей любви. Но времени не оставалось – самолет улетал совсем скоро, а вокруг, как всегда, сновали люди, которым было не до нас.
Провожая меня к самолету, Леша поцеловал Машу и крепко прижал меня к себе: «Вернусь к вам с Машкой с фронта – заживем!» Все у меня от этих слов перевернулось. «Неужели счастье еще возможно?» – подумала я. С Лешей, с Машей – как одна семья.
Ты, может, думаешь, что я нечестная – забрала Лешу у Розы. Что тут скажешь? Я любила его – по-настоящему любила. Их с Розой история, какой бы она ни была, осталась в прошлом. Надо было жить дальше.
Я вернулась в Москву. Ирония судьбы – была не рада вернуться, душа моя осталась в белорусских болотах, рядом с Лешей.
Нашла комнату, устроилась санитаркой в госпиталь – выручило письмо врача из отряда, он москвичом оказался, попросил своих оформить на работу меня хоть куда. Машу определила в ясли. Потом поступила в медучилище – так и стала акушеркой. Это мое призвание, моя жизнь, а после отъезда Маши сделалось единственным, что имело значение.
Зашла на Ульяновскую, справилась у дворника – в нашей квартире уже жили другие люди. Соседи сказали, что отец с матерью были в эвакуации в Ташкенте, вернулись, но поселились в другом месте – адреса не оставили.
И вот однажды, уже после войны, на бульварах я увидела отца. Состарившегося, обрюзгшего, в сильно поношенном пальто, будто не с его плеча. Он скользнул по мне взглядом, но не узнал. Да и я от неожиданности прошла мимо, хоть сердце от волнения было готово выпрыгнуть из груди. Потом развернулась, конечно, побежала за ним, хотела крикнуть: «Это я, папка, твоя Нинон! Я живая – смотри!» Но не решилась. Проследила до его дома. Все думала: ничего, завтра зайду. Потом снова – завтра.
Так все длилось и длилось. Я сомневалась: поздно что-то менять, что я скажу? Но все же мучила безвестность, съедала меня – спать не могла. На столько вопросов у меня не было ответов… Узнал ли он правду про Гумерова? Искал ли меня? И я пошла. Позвонила в дверь, открыл отец.
– Вам кого?
Я заплакала:
– Это же я, папка!
Он изменился в лице:
– Нина? Ты? Откуда ты здесь?
Мы стояли на пороге, и я уже пожалела, что пришла – было как-то неловко, я не знала, что сказать, и он тоже молчал. Но самое главное – не было заметно, чтобы отец обрадовался мне. Это была не та встреча, о которой я мечтала.
– Ну заходи, – сказал он наконец.
Я вошла. Квартирка была маленькая, неприбранная. Везде были разбросаны какие-то вещи. «Странно, мать бы такого никогда не потерпела», – подумала я. Отец смутился, стал что-то прибирать, суетиться. Проводил меня на кухню. Грязная посуда в раковине, заставленный чем-то стол, кастрюля на плите.
– Чаю? Сейчас Люсенька придет. Принесет, так сказать, чего-нибудь… Ах, ты же не знаешь ее. Или, может, мне в булочную сбегать, а ты посидишь? Она на работе. А Юлька в школе задерживается. Все не то… Не то… Ты хочешь чаю?
Я не знала, хочу ли я чаю. Я ничего не хотела, только поговорить с ним, узнать… Но отец продолжал суетиться, говорить какую-то ерунду.
– Вот видишь, как живем. Зато, так сказать, отдельная квартира. Здесь хорошо, а до этого в Колобовском в коммуналке ютились.
– Пап, ты сядь, посиди, – просила я, но он все что-то перекладывал и без умолку что-то говорил. Я ждала, что он спросит меня о чем-нибудь. Ну хотя бы где я живу или где работаю. Или как я выжила на этой ужасной войне. Хоть о чем-нибудь. Но разговора не получалось. У меня было столько вопросов, но он своей бессмысленной болтовней просто не давал мне возможности их задать.
В дверь позвонили. Отец с облегчением бросился открывать.
– Люсенька!
Я слышала, как они перешептывались в прихожей. Женщина раздражительно выговаривала что-то отцу, а он оправдывался. Я услышала, как он сказал: «А что я мог сделать?»
На кухню вошла та самая женщина, которую я когда-то видела с отцом, его секретарша. Сейчас она стала старше, шире, массивнее. На ней было новое пальто и модная шляпка. Отец семенил следом.
– Вы Нина? – строго спросила женщина. И, не дожидаясь ответа, добавила: – У вашего отца больное сердце. Его нельзя волновать. Нельзя вот так взять и… Вы понимаете? Это безответственно!
Я не стала с ней разговаривать, спросила отца:
– Пап, где мне найти маму? Где она?
Отец побледнел:
– Ты понимаешь, Нина. Тут такое дело…
Снова вмешалась эта женщина:
– Мы не знаем, где ваша мать, Нина.
– Понимаешь, Нина… – начал что-то говорить отец.
– Мы не поддерживаем с ней отношений. Это было бы как-то странно, учитывая обстоятельства. Вы не находите? – требовательно сказала женщина.
– Что ж. Я пойду.
Я понимала, что разговора уже не получится – я зря пришла. Отец не ответит мне ни на один вопрос. Да и бессмысленно было теперь его мучить. Мне стало жаль его.
– Может, все-таки чаю? – робко спросил отец под уничижительным взглядом женщины.
Я отказалась. Отец пошел провожать меня и в коридоре шепнул:
– Она работает где-то вахтером. В газете. В «Московском комсомольце», что ли.
Вот так и закончилась моя встреча с отцом. Больше я его никогда не видела. Написала ему письмо, предложила встретиться где-нибудь вне дома, но он мне не ответил.
Разыскала я и мать. Это было так – пошла к ней на работу, но мне ответили, что она закончила смену и ушла в магазин, сказали в какой. Я побежала туда. Узнала ее сразу, хоть она и очень сильно изменилась: постарела и осунулась. Если бы я просто встретила ее на улице – никогда бы не подумала, что это она.
Мать, увидев меня, так побледнела – словно беса какого встретила, шарахнулась в сторону и собралась бежать. К тому моменту я уже научилась смиряться. Хоть и больно это было очень, я догнала ее, обняла, стала уговаривать, как ребенка:
– Мама, мама, ну что ты? Это же я, Нина. Я тебя нашла, все теперь будет хорошо.
Долго плакали обе. Она никак не могла прийти в себя – такое потрясение с ней случилось.
Отец ее бросил еще в Ташкенте. Перевез туда свою секретаршу с дочкой. Жизнь в эвакуации была невыносимо тяжелой – отец никак не помогал, она чудом выжила, встретила кого-то из старых подруг, стирала белье, шила. После войны мать вернулась, устроилась вахтершей, ютилась в комнатушке в коммуналке в очень плохих условиях. Я забрала ее к себе, но долго она со мной не прожила – здоровье было сильно подорвано.
Про отца мать рассказала, что он еще долго смертельно боялся Гумерова и его влиятельного тестя. Каждый день ожидал, что его снимут или еще что похуже. Писем никаких не писал – запретил даже говорить обо мне дома. Мои же письма почтальон приносил лично ему – мать их никогда не видела. Что было бы, если бы война не началась? Сказать сложно: чужая душа – потемки… Наверное, собирался так и оставить меня у тетки.
Знаешь, легко осудить и сказать «я бы так не поступила». Но это же неправда. Никто из нас до конца сам себя не знает. После всего, что мне довелось пережить во время войны, после всех ошибок, что сама совершила, я перестала осуждать кого бы то ни было. И отца я простила.
Что еще тебе рассказать? Встретила после войны Киру. Случайно – она рожала у меня. Толстый мальчуган у нее получился. Дружили даже долго потом. Вернее, приятельствовали – так правильней сказать. Вот Кира единственная из нас преуспела. Целеустремленная Кира стала адвокатом. А родителей ее после войны реабилитировали посмертно.