Кира мне и рассказала, как сложилась жизнь тех, кто оказался замешан в мою историю.
Тестя Гумерова во время войны за что-то сняли, у него инфаркт сразу случился – помер. Так что Гумеров сразу свою Надю и бросил, в тот же день, – доживала кое-как, полы мыла, сторожила где-то. А самому Гумерову удалось остаться в министерстве, ни во время войны, ни сразу после нее не бедствовал. Живучий оказался, как и его фамилия. Что с ним дальше стало – не знаю, не интересовалась. Жажда справедливости уже не мучила меня – мне стало все равно. Я повзрослела, прошла через потери. У меня появилась Маша, в конце концов. Гумеров и вся та история поблекли.
Мура с академиком эвакуировались в Новосибирск. Академик там и умер. Но Мура не растерялась – взялась за его ближайшего коллегу. Пришлось, правда, повозиться и развести бедолагу с женой, но Мура справилась блестяще, не потеряла сноровку еще. И в целом потом жила неплохо: огромная квартира в Хамовниках, дом отдыха в Крыму. Лет двадцать назад умерла – похоронили на Ваганьковском.
А вот Татой заниматься стало некому, она окончила какое-то захудалое медучилище, выскочила замуж за военного, таскалась с ним по дальним гарнизонам. Муж оказался жестоким. Бил ее – она жаловалась Кире. И дети вышли неудачные. Сын тоже стал военным, но все складывалось еще хуже, чем у отца, – вышел на пенсию прапором, спился и умер. А дочь развелась несколько раз, работала продавщицей всю жизнь. Гены академика нигде не проявились.
Ни с кем из них я больше не виделась, о чем и не жалею. Прошлое осталось в прошлом.
Расскажу теперь тебе про твоего деда. Леша дошел до Берлина, был ранен в последний день войны, умер в госпитале. Так и не случилось у нас с ним любви. «Вернусь к вам с Машкой с фронта – заживем!» И не вернулся… Никогда не вернулся. Это страшное слово «никогда». Ты, может быть, не веришь в него, как и я не верила. Но оно настигает, внезапно. Так мы никогда больше и не встретились. Никогда.
Маша стала спрашивать, когда подросла: где папа? Я говорила: погиб смертью храбрых.
А я осталась на всю жизнь с его фамилией – Синицына. Командир нас фиктивно оформил перед моей отправкой на Большую землю, чтобы у нас с Машей была одна фамилия и вопросов ни у кого не возникало. Нина Синицына – такая ирония судьбы. Мы ведь ни разу и не поцеловались даже.
Я заботилась о Маше, как обещала. И все у нее было. И школа хорошая, и отдельная комната. Так и не смогла ей рассказать про настоящую мать. Все откладывала: вот в школу пойдет, вот, может, пусть еще подрастет… Но так и не решилась. Все эти годы, что бы ни случалось с Машей, я думала о Розе. Хорошее – Роза похвалила бы. А накричу если – мучаюсь, прошу про себя прощения – стыдно. Еще в школе историк рассказывал нам о древних римлянах, которые вешали над столом розу, символ такой – значит, молчать надо было. А потом в Средние века ее на потолках рисовали. И называли это «под розой». Мне крепко запомнилось это почему-то. И вот так провела я свою жизнь с памятью о Розе и в молчании о ее судьбе.
А что было потом – ты уже, Лиза, знаешь. Не дожидаясь окончания школы, Маша сбежала из дома. Стала жить с мальчиком. Ничего я не смогла поделать. Уговаривала ее, просила вернуться, но все изменилось. Она стала чужой. Я, только я во всем виновата.
Когда Маша заговорила про Израиль, я сразу поняла: кровь ее зовет, все правильно, там она и должна жить. Уехала, а с тех пор – редкие письма, звонки. Ты и сама знаешь. Словно освободилась от меня. Что могла ей сказать? Я-то? Мне кажется, что лучшее, что смогла сделать для нее, – это промолчать и позволить распоряжаться своей жизнью самостоятельно.
Только один раз попросила Машу, когда она беременная ходила: будет девочка – назови ее Роза. И что ты думаешь – Лиза. Почему Лиза? Не послушалась меня, как всегда.
Я была так рада, когда она привезла тебя в Москву. Вспомнила обо мне в тяжелое время – перед сложной операцией. Не знаю, призналась ли она тебе в этом, но Маша ведь тогда даже не знала, выживет ли. Придумала сказку про медовый месяц. Не сказала мне, но я сама догадалась. Ей совершенно некому было тебя доверить – тут и я сгодилась. Это мне потом уж подруга ее призналась. Закончилось благополучно – поминай как звали. Я не держу зла, тяжело ей было со мной. Я чувствовала, знала, что ничего не могла сделать. Так и не полюбила она меня. Кровь не обманешь.
Надеюсь, ты понимаешь, почему я тогда не взяла тебя – ты была нужна Маше, без тебя она б совсем погибла. И сейчас ты ей сильно нужна – знай это.
Что еще сказать тебе, Лиза? Расскажу про любовь.
Он нашел меня после войны, историк, Владимир Михайлович. Рассказал, что полюбил меня еще в школе. А я по Леше горевала сильно, поэтому ничего у нас не вышло. Но Володя вернулся еще, а потом еще раз. Поселился в Подольске, чтобы ко мне поближе. Ездил, терпеливо ждал. Помог залечить мои раны, забыть Лешу. Так что любовь у меня все-таки была. Замуж я за Володю так и не вышла, хотя он очень звал. Но именно с ним я была по-настоящему счастлива. Маша к тому времени уже уехала в Израиль, когда мы стали жить вместе, в этой квартире. Это были, пожалуй, самые лучшие годы в моей жизни. Не надо бежать за тем, кому ты не нужна, будь с тем, кто тебя по-настоящему любит. Но отвечай такой же любовью, не используй, не почивай на лаврах. Береги. Так я думаю.
Мы прожили вместе десять лет. Он умер за год до твоего приезда ко мне.
Вот, наверное, и все, что я хотела тебе рассказать, Лиза. Может, и осудишь меня, но мне уже будет все равно. Жизнь прожита, ничего уже не изменить.
Ты, наверное, спросишь, почему я пишу это тебе, а не Маше. После моей смерти Маша получит мое письмо, и я прошу тебя: если можешь, поддержи ее. Она слабая. Ты нужна ей, хоть она в этом не признается.
А теперь иди с Богом, Лиза. И постарайся, за нас за всех постарайся быть счастливой.
Твоя бабушка Нина».
За окном стемнело. Не заметила, как вставала включить свет. Слезы текли по подбородку, но я не обращала внимания. Сердце невыносимо щемило. Мне стало жаль Ба. Обидно, что я не услышала этот рассказ от нее, не смогла обнять ее крепко-крепко и сказать: «Ты не виновата. Отпусти все. Прости себя». Всю жизнь злилась на Ба за то, что она не оставила меня у себя. И вот наконец все встало на свои места.
Тело затекло. Нужно было что-то сделать, не сидеть вот так и не корить себя. Налила в чайник воды и включила его. Открыла шкафчик. Какие-то аккуратно расставленные коробочки. А вот и чай с мятой. Нахлынули детские воспоминания: Ба заваривала мне такой, добавляла в чашку мед, помешивала ложечкой, дула, чтобы мне не было горячо, хотя я была уже большой. Так вот оно что, вот откуда взялась мята и ее волшебное действие…
Ах да, еще был мед в сотах, и кажется, я его любила. Было еще что-то сладкое с творогом. Кажется, сырки… или как-то так Ба их называла. Больше этого не будет… Все это время где-то был человек, который помнил обо мне, который, оказывается, любил меня. И вот теперь его нет. И с этим уже ничего не поделать.
Налила себе чаю, мои пальцы согрелись от прикосновения к горячему гладкому фарфору. Может быть, это ее любимая чашка. И она вот так же грела о нее свои руки. Мне стало легче, словно Ба все еще была со мной, заботилась обо мне. Ба сделала мне большой подарок – развязала узел недоговоренностей, который все это время мучил нас.
Подумала о Софии и о десятилетней себе, ведь именно такой, потерянной и никому не нужной, я приехала к Ба. О Ба, которая, не ощущая себя героиней, вырастила чужого ребенка, просто потому что так было нужно, потому что больше некому было его растить. О Маше, у которой вся жизнь пошла наперекосяк. Снова вспомнила о своих страхах. О Джоне. О нашей любви и моем молчании. Я поняла, что нужно делать.
Взяла телефон и заказала билет в Париж на завтрашний вечер. Нашла номер Джона. Как давно мы не звонили друг другу. Переписка обрывалась его сообщением о том, что он зайдет забрать свои вещи. А до этого – недели молчания, когда нам обоим было невыносимо плохо.
Можно ли все вернуть или я потеряла Джона навсегда? Мне хотелось позвонить ему, рассказать о Ба, о Маше – обо всем, что со мной было, и о том, что узнала сегодня. Откровенно, без прикрас, наконец ничего не умалчивая. Сказать, что я очень люблю его и больше всего на свете хочу, чтобы он вернулся. Мы совершили ошибку, расставшись, и теперь у меня в сердце зияла дыра – пусть это клише, но по-другому и не скажешь. Именно это я чувствовала. Дыру в сердце.
Мне стало страшно, что Джон не захочет разговаривать со мной, повесит трубку. Или скажет что-то вроде «больше никогда мне не звони» или «у меня теперь другая женщина, и я наконец-то счастлив». Нет, такое не обсуждается по телефону. Я не могла рисковать. Должна была увидеть его. Прикоснуться к нему. Я думала о нем, о его гладкой коже на ключицах, о его ладонях, чуть шершавых, и мне хотелось стонать от отчаяния.
Написала сообщение и назначила встречу. Нужно, несмотря ни на что, набраться терпения. Хоть раз. Знала, что, увидев адрес, Джон обязательно придет.
Но был другой человек, которого я торопилась увидеть. Я не могла ждать. Набрала забытый, как мне казалось, номер. Долгие гудки. «Алло» в последний момент, когда я уже с облегчением собралась нажать «отбой».
Маша приехала на такси уже через полчаса. Я открыла дверь – она, едва взглянув на меня, прошла на кухню. Мы не обнялись, но меня это не удивило – мы и в прошлой жизни никогда этого не делали.
Ее руки дрожали. Маша не знала, куда себя деть. Подошла к плите, с третьего раза зажгла конфорку и долго не могла прикурить. «Зажигалку потеряла». Она виновато пожала плечами и наконец посмотрела на меня. Мои чувства смешались. Передо мной стоял чужой, неприятный мне человек. И я впервые призналась себе: я не люблю свою мать.
Ноги не держали меня – я снова села за стол, где лежало послание Ба. Я должна рассказать о нем Маше. Но как? Слова не шли. Я пожалела, что позвонила ей. Надо было сделать копию и переслать ей по почте – это было бы лучшим решением. Я корила себя за свою импульсивность и думала о том, как бы побыстрее избавиться от Маши. Может быть, предложить ей поехать в кафе и там распрощаться? Усталость, перелет…